Г. Антюфеев.
Простите нас, старики…
Очерк
Их становится всё меньше и меньше… Они умирают от неизбежной и неумолимой старости, от ран, полученных в той, казалось, последней войне. Тогда, в мае 1945-го года, многие победители были молоды и полны надежд на прекрасную жизнь в будущем.
Будущее стало настоящим. У воинов появились седина и морщины. В послевоенный период пришлось хлебнуть тягот восстановления и каждодневного изнуряющего труда ради семьи. Ради детей и внуков. Но всё равно дух победителей жил и живёт в сердцах, закалённых невзгодами прошлого и настоящего.
С двумя из них довелось мне работать несколько лет. Обыкновенные люди. Не герои. Просто солдаты, познавшие военную и мирную жизнь.
Сергей Михайлович был невысок, с доброй и застенчивой улыбкой, негромким голосом, нетороплив в разговоре. Голова у него постоянно подёргивалась от полученной на фронте контузии. Приходя на дежурство, всегда приносил какие-либо часы и, разложив на столе инструменты, принимался за ремонт. Слыл мастером, поэтому несли и везли ему тикающие и такающие устройства из города и района. Михалыч возрождал ход не только современных, но и старинных механизмов. После умельца начинали действовать наручные, настенные и напольные приборы.
Время дежурства ночного сторожа тянется долго и нудно, но ветеран занимал его ремонтом и реставрацией часов. Иногда, уходя, я видел рассыпанные по столешнице винтики, шестерёнки, пружинки, а утром, придя на работу, заставал искусника в приподнятом настроении. С большим удовольствием показывая очередные восстановленные ходики, произносил тихо, с нежностью в голосе: «Идут. Идут родимые».
Василий Иванович, напротив, шумлив, суетлив в движениях и разговоре. Высок, поджар, с хитринкой в глазах. Его очень любил попугай Вовка, живущий в каптёрке сторожей. Как только старик переступал порог комнаты, пернатый вылезал на волю, начинал громко кричать и нетерпеливо расхаживать по открытой дверце клетки.
— Погоди, дай раздеться,- просил его старина. Стаскивал с себя одежду, доставал из сумки харч. Среди снеди всегда находился бутерброд с маслом и абрикосовым вареньем. Отломив кусочек лакомства, дедок протягивал попугаю. Тот клювом осторожно принимал угощение. Удобно усаживался, брал кусок когтистой лапой и, подобно руке, ловко орудовал ею: отправлял еду в рот. Выглядел он при этом столь комично и забавно, что вызывал наши улыбки и замечания в адрес едока.
Иваныч так же редко сидел без дела и занимал себя работой. С тонким механизмом, подобно часам, не возился. Колдовал над каким-либо краном, переходником, замком, выключателем, электроплиткой или иным бытовым прибором, необходимым как в хозяйстве, так и в музее, где мы работали.
Иногда Сергей Михайлович, живший рядом, наведывался «в гости» к дежурившему Василию Ивановичу. Они обсуждали жизненные вопросы, решали какую-либо техническую задачу. Иванович убалтывал приятеля закурить. Тот отнекивался, но потом вытаскивал из портсигара друга сигарету, щурясь, попыхивал и продолжал прерванную мысль. Смолил редко и отказывался от угощения ещё и потому, что испытывал неловкость: в то время царила напряжёнка с табаком. Иваныч страдал, когда портсигар пустовал, но был щедр, когда там лежала прижатая резинкой «Прима». Как-то сидели, пуская дым одной на двоих сигаретки, и сетовали на отсутствие курева в магазинах и киосках. Я вспомнил, что тесть сажал тютюн. Василий Иванович оживился при моём рассказе, а потом с затаённой надеждой спросил: «А мог бы он нам семян прислать? Сколько их надо-то? Чайную ложечку…»
— Да тесть давно не курит,- ответил я. И добавил — Жена в гости собирается, скажу – пошукают, может, привезёт что-нибудь.
Супруга, вернувшись из отпуска, к радости стариков, привезла маленький целлофановый пакетик с семенами табака.
Ближе к весне мужики забеспокоились о будущем и в нетерпении, поделив пополам подарок, посеяли часть на рассаду. Встречаясь каждый день, спрашивали один одного: «Ну как?» И вот в ящике с землицей, что стоял на одном из подоконников отдела природы, появились первые росточки. Меня пригласили по этому поводу на экскурсию, и я увидел слабенькие побеги и довольные лица «агрономов». Прошло несколько дней, и Иваныч спросил у товарища: «Слушай, а почему у меня ничего не всходит? Сажали, чай, вместе… Семена что ли плохие попались…» В результате вопросов-ответов выяснилось, что напарник перед посевом держал семена в мокрой тряпице, увлажнял её периодически, чего не делал Василий Иванович. «Эх ты, растяпа, — корил Сергей Михайлович друга, — столько табаку загубил…»
— Чтой-то промашку дал, — согласился сподвижник и сокрушённо качнул головой.
По весне старики высадили рассаду в грядки, что им великодушно выделили на опытном участке музея, и они познавали азы табаководства, потому что ни один из них не занимался ранее этим делом. Старание и прилежание увенчались успехом, и осенью в сторожке висели листья урожая.
Утром, подходя к зданию отдела природы, я издалека, наверное, за квартал слышал возмущённые вопли попугая и громкий чих кого-нибудь из дежуривших. Деды нашли большую ступу, сварганили тройной резак на длинной деревянной ручке и рубили самосад. Кто входил в их комнату, через некоторое время начинал чихать и вытирать слёзы. Становилось понятным недовольство Вовки, который, усевшись в укромном уголке своей огромной клетки, выражал его резким и противным криком. Рубка листьев продолжалась несколько дней…
Однажды не услышал ставшего уже привычным чихания. Путь в мастерскую пролегал через каптёрку, и, войдя в неё, увидел спокойно дремавшую в тишине птицу. А на моём рабочем столе красовалась пластмассовая банка из-под гранулированного какао, доверху набитая рубленым самосадом.
Вечером было дежурство Василия Ивановича, и Сергей Михайлович заглянул «на огонёк». Я слышал, как они вполголоса о чём-то совещались… Вскоре хлопнула входная дверь здания… Где-то через полчаса в сторожке раздались неторопливые шаги. Зашуршал пакет и раздался голос Иваныча: «Генашка, присоединяйся к нам!» На столе стояла бутылка красного домашнего вина и нехитрая закусь. Так мужички решили отметить конец усилий по выращиванию табака. Естественно, свернули самокрутки, и крепкий дым самосада заполнил комнату. Деды, потягивая цигарки, ударились во фронтовые воспоминания. Михалыч рассуждал о виденном и пережитом степенно, стараясь анализировать события с высоты прожитых лет. Собеседник, перебивая его, вставлял замечания, распаляясь, ёрзал на стуле и был категоричен в оценках минувшего…
К сожалению, я невнимательно слушал и мало что помню из их рассказов о войне. Знаю, Василий Иванович воевал на севере, а Сергей Михайлович – на южном направлении. В Сталинграде был контужен, и у него всю жизнь болела голова. Вследствие контузии спал только сидя или полулёжа. После госпиталя из танкистов переквалифицировался в шофёры и до Победы служил в автобате.
После войны, устав от баранки, стал часовщиком, мастером «золотые руки»
Иванович тоже шоферил, осваивая целинные земли. Работал в Средней Азии, а потом, вернувшись в родной город, трудился на заводе «Красный Октябрь».
Оба, уйдя на пенсию, не могли заниматься только домашними делами и поэтому подались в сторожа.
Прошло уже несколько лет с тех пор, как судьба развела нас.
Сергей Михайлович умер. Старые раны, контузия и возраст взяли своё, и ушёл ветеран туда, где ждали его погибшие и умершие фронтовые друзья.
Василия Ивановича вижу изредка. В последний раз посидели с ним на скамеечке возле его дома. Вспомнили музей, Михалыча. Старик посетовал на одолевающие болячки и грустно улыбнулся, пожимая руку на прощание. Похудел, ссутулился… Отойдя от него на несколько шагов, я обернулся и помахал пятернёй… Дедок вяло ответил… На морщинистом лице блеснула на солнце старческая слеза, скатившаяся из прищуренного глаза…
Сердце моё защемило от нахлынувшей жалости, и чувство вины захлестнуло с головой.
Простите нас, старики, за невнимание, а иногда и равнодушие. Вы столько знаете, помните и можете рассказать, а нам всё некогда. Кажется, что вы всегда будете рядом и мы успеем выслушать вас… Не успеваем… Вы уходите, унося с собой воспоминания о той страшной поре, унося те страницы, которые так и останутся чистыми, а значит, невосполнимыми в истории Великой Отечественной войны, в истории нашей Родины.