(Отрывок из повести «Возвращение Летучего Голландца)
За «Летучим Голландцем» — с лёгкой руки капитана Бастьена за престранным сим беглецом закрепилось это прозвание — пробовали охотиться. Особенно почему-то после той диковинной, так, кстати, и не прояснённой до конца истории с преподобным отцом Франклином. Впрочем, пожалуй, о той истории есть смысл поведать подробнее.
Однажды, случилось это в конце ноября 17… года, английский корвет «Морэй» был остановлен в открытом море, в двенадцати милях от острова Реюньон неким неведомым судном.
В этих водах, в стороне от морских путей корвет оказался случайно — был снесён долгим и тяжким ураганом на пути из Мадраса в Плимут. Капитан корвета решил завернуть в порт Сен-Дени дабы там поправить изрядно потрёпанный в шторм такелаж, запастись заодно сухарями и пресной водою.
То судно стояло на якоре прямо по курсу корвета, явно дожидаясь его. Причём, появилось нежданно, словно вынырнуло из тумана. Хотя погода была яснее ясного. Пушечные порты были задраены, судно словно демонстрировало мирные намерения.
Вскоре на мостике появился человек, который в рупор на прескверном английском, энергично жестикулируя для ясности, спросил, нет ли на судне священника.
— Положим, священник есть, — ответил после напряжённой заминки капитан корвета Дуглас Огилви. — Да только он нездоров. Очень нездоров, понимаете? — Капитан как-то странно подмигнул, всем лицом. — Боюсь, что… — он покрутил у виска пальцем. И тотчас поменял тон — А в чём дело, собственно дело? И вообще, кто вы такие, хотелось бы знать.
— На нашем судне есть матрос, англичанин, — ответил незнакомец, пропустив мимо ушей последние слова капитана. — Он сильно болен. Настолько сильно, что, похоже, надобен священник.
Суда сблизились, человек на мостике говорил уже без рупора. То был невысокий, немного сутулый человек с коротко остриженной остроконечной бородкой, с большими, тёмными, глубоко запавшими глазами. Судя по одежде — штурман голландского торгового флота. На мачте, однако не было голландского флага. Это и настораживало капитана Огилви.
— Сожалею, но едва ли мы сможем вам помочь, — нетерпеливо возразил он, для чего-то оглядывая ясный горизонт, будто ища подтверждения своим словам. — Я же сказал, пастор сильно болен и… — тут капитан вновь сделал туманный круговой жест, означающий, вероятно, что он сам не уверен, дотянет ли святой отец до Плимута.
***
Преподобный отец Франклин Уоллес возвращался из Индии, где полтора с небольшим года прослужил в пресвитерианской миссии на восточном побережье. Возвращался, однако, и сам не ведая, вернётся ли уже домой. Тому причин было много. Тяжёлая лёгочная лихорадка, от которой он надеялся избавиться под тропическим солнцем, поначалу впрямь благополучно прошла, однако недавно вдруг воротилась вновь, да ещё изрядно усугубилась, стала вовсе уж нестерпимой. К тому ж лодыжка, перебитая давно, во время штурма форта Муэлье-Нуэво по Гибралтаром, которая, казалось, давно благополучно зажила, вновь стала опухать и по ночам болела нестерпимо. И главное, полтора месяца назад случилось нечто и вовсе ужасающее: тамилы, подбиваемые, по слухам, то ли голландцами, то ли португальцами, подняли безумный мятеж. Внезапно, точно по какому-то чудовищному магическому жесту, люди, ещё вчера всецело занятые неторопливыми своими заботами, превратились в остервенелое скопище, кипящий яростью клубок. Они пытались захватить арсенал и форт Сент-Джордж, однако попали под картечь и мушкетные пули. Пролитая зазря кровь и досада взбеленили их, однако они, начисто утратив вдруг интерес к осаждённому арсеналу, бросили у стен форта полсотни своих убитых и изувеченных, устремились в центр города. По пути сожгли хлопковую прядильню, магометанскую мечеть, роскошный розовый особняк на холме Сан-Томе, а затем отправились громить миссию. Отчего именно её — неведомо, однако они жгли и рушили эти ветхое, неказистое двухэтажное сооружение с двумя флигельками с таким истошным азартом и буйством, будто именно в нём и была заключена первопричина всех их унылых горестей, окаянной нужды.
Отец Франклин в тот день с утра отправился в порт, где провёл изнурительно бессмысленные полдня в препирательствах с чиновниками из адмиралтейства, пытаясь договориться о возвращении семьи Англию. Беды ничто тогда не предвещало. Когда же он, уже к вечеру, добрался наконец до миссии, там всё было уже кончено. Растолкав всё ещё взбудораженную толпу полуголых людей, он приблизился к пепелищу, оглядывая дымящиеся остатки стен и стропил, распростёртые полуобгоревшие тела с потрясённым непониманием. Он не мог взять в толк, отчего никто не может ясно и коротко ответить на простой вопрос: где сейчас пребывает его супруга Бернадетта Уоллес с двенадцатилетней дочерью Агнессой, ибо ошеломлённый разум его решительно не желал соединить этот истошный, смрадный кошмар с крохотным миром своей семьи, который, казалось, светлым, радужным пузырьком парил над хладною бездной.
Его никто не тронул. Поначалу почли безумным, потом двое из мятежников признали в нём мужа той, английской мистресс, который некогда принимала роды у их жён. На него сумрачно косились, стараясь обойти стороною. И лишь когда народ стал понемногу рассеиваться, услыхав, к тому же, что к миссии спешат солдаты с форта, кто-то осторожно, но настойчиво потянул его за рукав.
Пожилая тамилка в тёмном сари и в надвинутом на самые брови платке с бахромою, одной рукой безостановочно теребящая его за рукав, а другой прижимающая к себе девочку, одетую точно так же, как она, бормотала невнятно нечто непонятное, изредка вкрапляя английские слова — «страшно… огонь… бедняжка…кричал…беда…маленький девушка, совсем такой маленький…белый леди…мёртвый… страшно очень»
— Простите, сударыня, — нетерпеливо перебил её пастор, — но не встречалась ли вам миссис Бернадетта Уоллес, моя супруга? С нею была ещё…
И тогда, не дав ему договорить, тамилка придвинулась вплотную к нему и, быстро оглядевшись, одним махом откинула платок с лица девочки…
***
Каюта отца Франклина располагалась неподалёку от капитанского мостика, и он, придя наконец к тому времени в сознание после тяжкого забытья, слышал весь разговор.
— Прикажите спустить шлюпку, сэр, — слабым, надломленным голосом произнёс пастор, с трудом, опираясь о стены, добравшись до раскрытого окна, — я помогу брату моему. Мой долг…
— Ай да полноте вам, ваше преподобие! — капитан Огилви даже не пытался скрыть досадливой гримасы. — Какой долг! Какому брату! Лежали бы себе.
— Я, однако, прошу спустить шлюпку, — даже от небольшого волнения лицо священника покрылось испариной, а голос стал вздрагивать, он несколько раз, судорожно сглатывая, подавил в себе колючий, рвущийся наружу кашель. Вдобавок вернулась терзавшая его всю ночь тяжкая боль в ступне.
— А и не нужно шлюпки, святой отец! — обрадованно крикнул незнакомец. — Шлюпку мы сами пошлём. Да она вообще-то уже готова.
И действительно, тотчас из-за кормы неизвестного судна проворно вынырнул четырёхвесельный ял. На вёслах, однако, сидело двое: рыжий гигант с ликом брабантского тяжеловоза и, в контраст ему, худощавый горбоносый темноволосый юноша, почти мальчик. Капитан перевёл раздражённый и настороженный взгляд со шлюпки на пастора, едва передвигающего ноги от слабости.
С собою отец Франклин взял лишь старую кожаную суму ещё со времён войны да трость. Вслед за пастором, боязливо, как зверёныш, озираясь по сторонам, не отступая от него ни на шаг, вцепившись в полы сутаны, выбралась его дочь Агнесса.
— Однако кто вы такой сэр? И откуда вы? — спросил отец Франклин, с трудом переводя дыхание и щурясь от непривычно яркого, выглянувшего впервые за несколько недель солнца.
— Я? — Тут бородач вдруг широко улыбнулся, снял треуголку и прижал к груди. — Я моряк, святой отец. И посему я аккурат оттуда, где в данный момент нахожусь. У моряков одна родина. И вера одна. И Римский папа, и епископ Кентерберийский для нас мало значат, покудова не ступят на борт нашего судна. Вполне ли вы удовлетворены, святой отец?
— О да, — отец Франклин невольно улыбнулся и покачал головой.
Шлюпка меж тем вплотную подошла к борту корвета. Рыжий великан встал на носу и неуклюжими жестами, как глухонемой, попросил сбросить забортный трап.
— Эй, парень! — прервал наконец молчание капитан Огилви. — а откуда на вашем корабле англичанин? С чего бы, а?
Капитан говорил, браво подбоченясь и властно выпятив челюсть, однако голос его предательски вздрагивал, он явно с трудом не давал вырваться наружу какой-то неясной нутряной опаске.
Однако великан показал пальцами на свои красные, веснушчатые уши и замотал головой, что должно было означать, что он его не то не слышит, не то не понимает.
— Звать его Филип Ларкинс, он родом из Беркшира, — вмешался в разговор штурман. — Он у нас рулевым. То есть, был. Он сам всё поведает святому отцу. Вы, однако, распорядитесь сбросить трап, а то Куртландт перевернёт шлюпку, не приведи бог.
Огилви презрительно скривился, однако повелительно махнул рукой. И только тут осознал, что он, потомственный сквайр, офицер флота Его величества короля Англии Иакова второго, капитана двадцатипушечного корвета, стоял, жалко переминаясь перед каким-то непонятным субъектом в потёртой штурманской робе, не смея не то чтобы сурово потребовать от него объяснений, но попросту возразить, даже слово-то вставить поперёк. Это пренеприятное открытие столь его поразило, что оно украдкой огляделся вокруг: не смеётся ли кто из команды? Никто, однако, не смеялся, лишь с любопытством разглядывали неведомое судно и негромко переговаривались.
Отец Франклин меж тем, кривясь от распирающей боли в груди, добрался до борта. Вслед за ним, цепко ухватившись за его локоть, семенила Агнесса. Завидев, что она тоже намеревается ступить на трап, веснушчатый верзила вдруг вскинулся, разом вышел из состояния полусонного равнодушия, округлил глаза и негодующе замахал руками.
— Ноу, ноу! Импосибл! Девочка — нет! Пастор — велком, девочка – нет, никак не можно.
Агнесса смерила его исподлобья негодующим взглядом и ещё сильнее вцепилась в локоть священника. Отец Франклин остановился и покачал головой.
— Простите, но моя дочь Агнесса должна пойти со мной. Таково условие. Ежели угодно, я вам объясню почему именно. Видите ли…
— А ничего и не нужно объяснять, святой отец! — Штурман развёл руками. — Эй, Куртландт, не стой же, как истукан, помоги его преподобию и юной леди подняться.
***
… Из кубрика отец Франклин выбрался как будто бы ещё более понурый, осунувшийся и потерянный. Он словно силился вспомнить нечто важное, что не сказал только что, даже остановился, но Агнесса вновь впилась пальцами в его локоть и удержала. Покрасневшие глаза её были широко раскрыты, она протяжно и тоненько всхлипывала.
— Что там Фил? — негромко спросил сухощавый человек в изрядно поношенном капитанском мундире. — Простите, не представился. Андреас ван Стратен, капитан этого судна. — Так как там наш Фил?
— Раб божий Филип Ларкинс оставил этот свет, — вновь понурился священник. Стоявшие рядом молча сняли береты и треуголки. Агнесса всхлипнула ещё протяжнее и уткнулась лицом в сутану. — Он благодарил Господа, благодарил Белый свет. Душа была исполнена печали, но не было отчаяния и ожесточения. Господь примет его душу.
— Аминь, — кивнул капитан. Стоявшие вокруг перекрестились.
— Как его похоронят? —спросил негромко отец Франклин, глянув искоса на дочь.
— Как положено, — пожал плечами капитан. — Парусина, пушечное ядро в ногах, заупокойная молитва, поминальная трапеза. Как и на суше, в сущности. Только с ядром.
— Покойный Филип, — говорил что-то о письме, — спохватился вдруг пастор. — я, правда, не понял до конца, ему трудно было говорить.
— Да, — неожиданно вмешался штурман. — Его последняя воля. Он просил непременно передать письмо. Взгляните.
Штурман бережно извлёк из-за пазухи свёрнутый рулон бумаги, перевитый лентой с печатью. «Госпоже Кэролайн, урождённой Доджсон в собственные руки» — успел прочесть штурман выведенное чёрною тушью.
— Он написал письмо?
— Ну да. Вернее, наговорил. Бедняга Фил грамоты не знал. Писал я, с его слов. Как мог опять же, — Штурман помолчал, подошёл ближе. — А смогли бы вы, святой отец, передать письмо, кому должно? Там сказано, кому. Ливерпуль, улица Жестянщиков, дом Сэмюэла Доджсона…
— Ливерпуль? — священник смущённо потупился. — Но это… Это далеко, очень далеко от Плимута. Я, право, не знаю, когда я смогу оказаться там…
— А вот когда сможете, тогда и передадите. Для бедняги Фила время уже потеряло значимость.
Пастор с сомнением покачал головой, однако Агнесса вдруг, отбежав от отца к общему удивлению взяла из рук штурмана свиток и быстро спрятала в складках долгополого сари.
— О! Благодарю вас, милая мисс Агнесса. Вы истинная леди, клянусь локоном Святой Девы! Помо́литесь за нас при случае?
Агнесса нахмурилась, коротко глянула на штурмана и едва заметно кивнула.
— Признателен вам, милая леди, — повеселел штурман. — Заступничество святой Агнессы — добрый знак для моряка. Славная у вас дочка, — кивнул он пастору. — Что молчит, оно понятно. Видать, впервые видала такое. Не стоило ей туда ходить.
— Тут не только это, — сказал пастор, шумно вздохнув и понизив голос до шёпота. — Агнесса тяжело пережила гибель матери. Вот уж больше месяца как не говорит, не улыбается. И не желает верить в её смерть. «Когда мы вернёмся за мамой?» — вот что она написала сегодня утром пальцем на холодном стекле.
— Её мать погибла? — осторожно спросил капитан. — Когда это было?
— Не так давно. В октябре, в Мадрасе. Тогда случился…
— А, знаю, — кивнул капитан. — Мятеж Селлапана Венкаты-младшего. Странный какой-то мятеж, который продолжался всего несколько часов. После чего мгновенно стих, а верховоды сгинули, будто и не бывало их. Такое обычно происходит тогда, когда хотят убить только одного человека. А сотня других — просто чтобы создать должный ландшафт. Штука нередкая. Большинство мятежей на Востоке именно потому и случаются. Венката сейчас наверняка прячется в родовой деревне где-нибудь в джунглях, а когда всё вчистую уляжется, вернётся в Мадрас как ни в чём не бывало. И я думаю, это станется скоро… Так вы говорите, погибла ваша жена? Сочувствую. Однако я слышал, что в ходе бунта не погиб ни один англичанин. Только местные жители.
— Откуда вам это знать? — пастор вздрогнул.
— В море слышимость получше, чем на суше, — усмехнулся капитан.
— Разве?.. Ну да, в Миссии погибли в основном тамилы, новообращённые, — отец Франклин отчего-то ссутулился и вновь перешёл на беглый шепоток, обеспокоенно косясь на дочь. — В основном.
— Вы сказали, ваша жена погибла на глазах у дочери?
— Да, по сути, так оно и было, — отрывисто ответил священник.
— Что это значит — по сути?
— Их было около сорока человек в миссии. Погибли все, кроме Агнессы, понимаете? — Тут отец Франклин почему-то нетерпеливо повысил голос.
— Понимаю. А как уцелела она?
— Она, ежели вам так уж угодно знать, спаслась потому, что некая пожилая тамилка переоблачила её и выдала за свою дочь. Однако довольно об этом, — вдруг произнёс пастор сухо и неприязненно. — Вы просили меня исповедовать матроса? Я это сделал. Брат мой Филип Ларкинс оставил сей мир, облегчив душу исповедью. Теперь же прикажите подать шлюпку.
— Шлюпка-то давно готова, ваше преподобие, — оживлённо вмешался в разговор штурман, доселе равнодушно кормивший чаек. — Осталось всего-то сблизиться с вашим кораблём, и вы, считай, у себя дома.
И тут только преподобный отец Франклин заметил, что корвет «Морэй», ещё несколько минут назад маячивший столь близко, что были слышны переговоры матросов на борту, вдруг непонятным образом отдалился едва ли не на полмили. Однако не успел священник удивиться этому, как его потрясло другое: немыслимо и неузнаваемо преобразившееся лицо его дочери Агнессы. Недвижное, отрешённое, оно внезапно воспрянуло, словно яркая вспышка высветило его изнутри. Тоска и уныние слетели, как застарелая короста. Глаза ожили и превратились в две маленькие зияющие бездны.
— Что-то желаете сказать мисс? — участливо спросил штурман, не сводя с девочки пристального взгляда, и не успел отец Франклин раздражённо ответить: «Моя дочь не говорит, и уже давно», как Агнесса вдруг негромко, но совершенно отчётливо произнесла:
— Ту женщину зовут Лилавати. Мы с мамой её звали Лилл. Она мыла полы в миссии, варила еду, ходила на базар, за лошадьми ухаживала…
— Добрая, добрая тётушка Лилл, — нараспев произнёс штурман.
— Нет! – ясно и отрывисто произнесла Агнесса. — Не добрая. Совсем не разговаривала по-английски, а сама всё понимала, я же видела. И глаза у неё злые. Как у чёрной совы. Все тамилы добрые были. А Лилл — злая. Она Христа ругала! И смеялась над ним, показывала, как он висел на кресте, язык высовывала. Да! А нас, англичан, называла отродьями ракшасов.
— Христа ругала, в миссии работала. Англичан отродьями звала, а тебя спасла. Тебя одну?
— Меня спасла. И маму спасла.
— Агнесса! — пастор умоляюще прижал руки к груди. — Пойми же ты, мамы нет. Не рви моё сердце!
— И маму спасла! — выкрикнула Агнесса, зажмурившись, высоким, сорванным голосом так, что отец Франклин потрясённо умолк. — Ты ничего не хочешь понимать! Мама жива! Ты меня не слышишь совсем, да?! Мама там, мы здесь!
— Агнесса. Постой, — капитан подошёл к ней вплотную. — Тётушка Лилл спасла только тебя и маму? Больше никого?
— Нет, — всхлипывая, ответила Агнесса. — Только нас. Нас не любила. И нас спасла.
— Когда человек спасает того, кого ненавидит и презирает, он делает это либо за деньги, либо за чьё-то благорасположение, — задумчиво произнёс штурман, вновь занявшись кормлением чаек. — Например — на небесах… А чаще всего — за оба вместе.
— Не кощунствуйте, сын мой, — негромко произнёс отец Франклин, не сводя напряжённого взгляда с дочери.
— Да. За деньги, — кивнула, подумав, Агнесса. — Тётушка Лилл всё время вот так вот трясла рукой и говорила, быстро так, — «Ма́и, ма́и!». Я потом поняла, это значит — деньги.
***
… Увидев за откинутым бахромистым платком вытянувшееся и неподвижное лицо Агнессы, пастор с криком метнулся было к ней, но тотчас налетел грудью на выставленный вперёд костистый локоть.
— Не спешите-ка, мистер Уоллес, — сказала вдруг женщина на чистом английском, лишь с лёгким гортанным налётом, — не пристало так суетиться при вашем-то сане.
— Госпожа Лилавати?
— Ну… можете называть меня так, если угодно, — тамилка хрипловато рассмеялась. — Однако у нас времени мало. Значит так: жизнь дочери вашей всецело в ваших руках, святой отец. И времени, повторяю, у нас в обрез.
— А Бернадетта! Моя жена, Бернадетта Уоллес. Она…
— Сожалею, мистер Уоллес. Сожалею. Но она погибла. Когда начался пожар, люди вместо того, чтобы бежать за ворота, стали прятаться в прачечной. Боялись толпы у изгороди. Прачечная стояла в стороне и огонь удалось быстро сбить. Но когда рухнула крыша главного здания, одна из балок упала на крышу прачечной, она загорелась снова, а выбраться оттуда люди уже не смогли, что-то у них случилось с замком. Ещё раз говорю, мне очень жаль, мистер Уоллес. Однако вынуждена напомнить: времени у нас нет.
— Чего вы хотите? — к пастору вернулось самообладание.
— А вот и правильный вопрос. Чего хочу? Да ровно того ж, чего хотят все смертные. Денег, ясно дело! Много, много денег.
— Денег? Много? Но у меня не так много… Десять шиллингов вас устроит? Больше нет.
— А ну хватит молоть чушь! — голос Лилавати прозвучал негромко, но глаза полыхнули такой яростью, что пастор вздрогнул. — Эти десять шиллингов, ваше преподобие, засуньте поглубже в штаны. Мне надобны сокровища, которые ваш друг, ваш богобоязненный прихожанин, господин Махендра, прячет в Миссии. Прятал, вернее. Потому как Махендра-джи, как мне стало ведомо, помер только что, причём пренеприятной смертью. Однако он так и не успел поведать, куда именно упрятал сокровища. Сказал только что они тут, в миссии. Так что у меня иного выхода не было.
— Так это вы сожгли Миссию? Вы — чудовище!
— Чудовище? Возможно. Но Миссию сожгла не я. Зачем мне это. Когда люди начали швырять факелы, я даже хотела их остановить. Мне нужно было лишь перевернуть тут всё вверх дном, но уж никак не жечь. Если я сожгла, то богатый дом господина Махендры, наш дом некогда. Однако мы не о том говорим! Итак, я вас внимательно слушаю, пастор. Только не говорите, что вы про сокровища ничего не знаете! И не переживайте, дочка ваша не слышит. Она спит покудова. Сколько надобно, столько и проспит.
Лилавати замолчала, улыбнулась и вдруг легонько погладили недвижно застывшую девочку по щеке.
— Знаешь, девочка, я ведь тоже когда-то была такой же маленькой и нежной, как ты. Маленькой и нежной. О, я была самой счастливой девочкой на свете, потому что у меня было всё, о чём только могут мечтать маленькие девочки. У меня был даже свой зверинец, в котором жили кролики, золотистые олени-аксисы, розовые бенгальские кошечки, мангусты. Была крошечная бразильская обезьянка по имени Лодди, она вся умещалась на ладони, представляешь? Мой отец был самым богатом человеком Мадраса, а мама – первой красавицей. Она была моложе папы и мы смотрелись, как две сестрёнки. Мы целый год прожили в Лондоне! Ты бывала в Лондоне, детка? Нет? Вот. А я там жила целый год! А потом случилась беда. Ой, беда! Один хитрый и завистливый человек написал губернатору Мадраса, что мой папа помогает деньгами какому-то мятежному навабу с гор. Губернатор, мистер Йэл, приехал к нам домой. Они долго говорили, а потом губернатор вдруг выскочил из комнаты папы весь красный и испуганный. И сразу уехал домой. Мама потом сказала, что мистер Йэл кричал на папу, а когда папа вспылил, замахнулся на папу тростью. Папа отнял трость и даже хотел ударить ею, но не ударил, только сломал об колено. Губернатор выбежал из комнаты, а папа бросил ему в спину обломки. Я смеялась, а мама сказала: не смейся, будет беда. Так и случилось. Через день на папу напали, убили лошадь, его любимую Тару, а самого его увели. Потом пришли за мамой. Её посадили в какую-то клетку. Долго не давали кушать. А потом накормили. И знаешь, чем накормили, детка?..
— Лилл, зачем вы это говорите!..
— Заткнись, пастор. Я же сказала: она не слышит. Вернее, слышит, но не слухом, а разумом своим детским. Так вот, когда она насытилась, ей сказали, что она отведала… плоти своего мужа. Да, детка, да — так случается на свете. Когда мама сошла с ума, добрые англичане её отпустили из клетки и она кинулась с моста в Адьяр. Меня и маленького братика родственники увезли подальше от города. А домом завладел тот, что донёс на папу. Это друг твоего папы Махендра-джи. И знаешь, крошка Агнесса, зачем я тебе всё это рассказываю? Затем, чтоб твой папа не сомневался: если надо будет перерезать тебе горло, я это сделаю без раздумий. Эй!!! Вы наконец мне верите, ваше преподобие?!..
***
— За деньги? — Отец Франклин усмехнулся. — Не совсем так. Та женщина была одержимой! Она толковала о каких-то фамильных сокровищах. О коих сама-то имела слабое понятие.
— То есть, они всё же были, те сокровища? — капитан ван Стратен вдруг глянул на пастора со странной пристальностью.
— Ну да. Что-то, и было, пожалуй, — кивнул священник, глянув с тревогой на Агнессу. — Махендра, скотопромышленник, наш главный жертвователь…
— А, это тот, что сгорел связанный в собственном доме?
— Похоже, в море в самом деле изрядная слышимость, — криво усмехнулся пастор.
— Исключительная, ваше преподобие! — рассмеялся штурман. — Странно, что вы сами это не заприметили. Надо только уметь прислушаться к тому, что говорит океан. Вообще, самое главное заблуждение человека — полагать, что Океан есть лишь огромное вместилище влаги. С таким же успехом вместилищем влаги можно назвать человека. И всё-таки. Что же вам сообщил этот ваш набожный скотопромышленник?
— Нечто путаное. Малопонятное. Да. Он сказал, — тут священник вновь с плохо скрытой опаской глянул на дочь, — сказал, что есть какие-то сокровища. Огромные! Но это якобы не его сокровища, а даны ему кем-то там на хранение, посему дома он хранить их не может. Их владелец нынче в отъезде, а как он воротится, он ему их и отдаст. Сказал, что открывать его ни в коем случае нельзя, что на нём будто бы заклятье Индры, и что тот, кто осмелиться его открыть…
— Что открыть? — немедленно заинтересовался штурман.
— Ну этот, сундучок открыть. В общем, полный бред! Вообразите — якобы откроешь этот про́клятый сундучок и…
— Сундучок?! — Агнесса вдруг рывком отпрянула от отца, прижалась спиною к мачте, глянув на него с яростным непониманием. — Так это всё из-за сокровищ? Наша мама умерла из-за того жёлтого сундучка, который в нашей каюте, под твоей койкой?! Нашей мамы нет, а этот гадкий сундучок есть?! Почему мы все не умерли вместе с мамой?..
***
— Я в самом деле что-то слышал о сокровищах Махендры, но не знал, что они в миссии. Боюсь, что вы ошибаетесь. В любом случае, я вряд ли смогу вам помочь.
— Вы определённо не понимаете. Я не помощи у вас прошу. Я просто даю вам обоим шанс выйти отсюда живыми. Итак, я считаю до трёх. Больше уговоров не будет.
— Всё! — выкрикнул отец Франклин, вытянув вперёд обе руки, будто для защиты. — Я согласен. Да, чёрт побери! Я согласен и нечего на меня так смотреть! Но! У меня условие…
— Плевать я желала на ваши условия, святой отец! Показывайте, живо!
— Нет не плевать! — вдруг фальцетом закричал пастор и даже топнул ногой. — Иначе вы чёрта лысого вы получите. Слышите меня?!
— Да вы охальник, святой отец! — вдруг рассмеялась тамилка. — Ладно. Давайте ваше условие. Только не наглеть. А то вот придушу ненароком вашу божью коровку.
— Агнесса пойдёт рядом со мной. Мы пойдём впереди. Вы пойдёте сзади. Только так! И никак иначе.
Тамилка кивнула, затем легонько подтолкнула Агнессу в спину — ступай к папочке. Та сделав, шаг, замерла на месте, стояла, слегка раскачиваясь, будто на ветру, и упала бы, если бы пастор, рванувшись, не подхватил её на руки, прижал к себе и зашептал: «сейчас сейчас деточка мы выберемся отсюда вернёмся осталось очень немного спишь ну спи потом ты проснёшься будешь уже дома а потом мы отсюда уедем навсегда нам ведь тут ничего не нужно только я и ты правда ведь…
***
— Кстати, ваше судно, святой отец! — крикнул вдруг штурман. — Вы не находите странным, что оно исчезло, покудова мы тут с вами ведём приятную беседу?
До отца Франклина не сразу дошло услышанное. Он растерянно огляделся, точно ожидая, что сие недоразумение как-то само собою благополучно разрешится. Произошедшее не желало укладываться в сознании и бродило где-то возле, точно утренний сон после пробуждения.
— Как же это?!
— Да кто ж знает, — пожал плечами штурман. — Когда вы были в кубрике, сигнальщик с корвета дал отмашку: «поднимаю якорь». Наш вахтенный просигналил: «пастор!». Те поначалу не отвечали, а потом ответили: «so long». Уж простите, но именно так оно и было. Когда вы вышли от Фила, я вам вообще-то сказал, но вы ничего не ответили, я и подумал…
— Так. И что же нам теперь делать? — отец Франклин растерянно глянул на Агнессу, затем на штурмана.
— Продолжать жить, ваше преподобие, — развёл руками штурман. До английских берегов мы вас доставить не берёмся, однако до Маврикия — это за сутки. Острова, хоть и французские, но английские суда там случаются часто. А вещички — дело наживное. Не оплакивайте утраченное. Лишиться не есть потерять, найти не значит обрести. Настоящее всегда в полутьме, лишь время добавит света и осветит должным образом. Уж не взыщите за нравоучение. Это, кстати, и о том сундучке, ежели он был…
— Сундучок? — пастор глянул на него с удивлением. — Странно, я сейчас менее всего думаю о том сундучке, будь он… — отец Франклин запнулся и вдруг побледнел пуще прежнего.
— Проклят? — договорил за него штурман…
***
… Они осторожно, крадучись обошли дымящиеся, отвратительно дохнувшие палёной человечиной остатки прачечной, дотла выгоревшее здание воскресной школы и монашеской обители с обугленным деревянным изображением скорбящей Богородицы над крыльцом. Отец Франклин нёс дочь на руках, с трудом подавляя в себе судорожное желание обернуться. Он шёл, как во сне, на одеревеневших ногах, безучастно обходя трупы, шёл к часовне Сошествия Святого духа, единственному зданию, сложенному из рыжего саманного кирпича, и потому благополучно уцелевшему от огня. Шагов сзади было не слышно. Однако они ощущались дробным, птичьим пунктиром в подсознании. Шёл спокойно, ибо знал, что ему надлежит делать, и ведал, что творил. Шёл, прижимая к себе поминутно вздрагивающее тельце дочери, и обдумывал, как он сделает то нестерпимо тяжёлое, но единственно возможное…
Подойдя к, окованной латунными полосами двери часовни, отец Франклин, остановился и, не оборачиваясь, медленно полез в кожаную сумку, висевшую у него на плече. Его тотчас остановил негромкий сухой окрик:
— Эй, вы ведь не будете безрассудны, отец настоятель?
Пастор обернулся. Тамилка стояла вплотную к нему, держа в согнутой руке на уровне его шеи криволезвийный йеменский кинжал джамбию, едва не касаясь подбородком его рукояти. Она резко откинула с лица платок назад, глянула на него с насмешливой угрозой. «А ведь она красива», — неожиданно подумал отец Франклин. — Только — дьявольская какая-то красота…»
— Случись что, я ведь не с вас начну, святой отец, вы хоть это понимаете?
— Я это понимаю, мисс Лилавати, — кивнул он. — мне просто нужно вытащить ключ от двери, только-то.
Отец Франклин вновь с нарочитой неторопливостью извлёк из сумки увесистую связку ключей, неторопливо, точно примериваясь, отыскал нужный. Всунул в скважину, с усилием провернул, шепнул дочери на ухо: «Dominus nobiscum» и шагнул в душный, промасленный полумрак, едва подсвеченный лампадою…
***
— Это там, —кивнул отец Франклин в сторону расположенной слева от алтаря ниши, задрапированной холстиной с аляповатой картинкой Страшного суда. — Вот вам ключ от дверцы. Откройте, убедитесь, что там есть то, что вы разыскиваете, и выпустите нас наконец с миром.
— Открывайте дверцу, настоятель! А когда и куда вам идти, решу я, а не вы.
— Нет, мисс Лилавати, — пастор криво усмехнулся и покачал головой. — Извольте-ка открыть сами. У меня нет привычки рыться в чужих вещах. Ещё раз: вот ключ. Откройте и заберите то, что вам надобно!
Тамилка нахмурилась, подбросила в руке кинжал и вдруг вихреобразно, со свистом крест на крест рассекла воздух перед самым лицом отца Франклина. Однако священник не шелохнулся, лишь прикрыл глаза и слегка втянул голову в плечи. Тогда женщина выругалась и с силой вырвала у него из руки ключ. После недолгой возни дверь с долгим скрежетом отворилась. Пастор хотел было отойти чуть в сторонку, но тамилка с грозным клёкотом выбросила вперёд руку с кинжалом, преграждая ему путь.
— Да что ж вам ещё нужно-то! — потеряв терпение, закричал отец Франклин. — Вот они, ваши сокровища, берите их, подавитесь ими. Мы вам больше не нужны.
— Спокойно, отец настоятель, — сказала тамилка, левую руку запустив в тёмные недра ниши, а правую по-прежнему держа на излёте. — Вы ошибаетесь. Нужны. Ещё как нужны. И долго ещё будете нужны…
Сначала на свет были извлечены перевязанные тесьмой пергаментные и шёлковые свитки. Затем — инкрустированный изумрудами жезл-анку́с. «Это папин!» — радостно всхлипнула тамилка. Затем она, постанывая от натуги, вынула из ниши тёмно-жёлтый, окованный медным орнаментом сундук.
— Ключ от сундука! — тамилка требовательно выставила ладонь.
— Но у меня его нет, сударыня, право слово, нет…
— Ключ, я сказала!!! — глаза тамилки полыхнули бешенством.
— У меня нет ключа, — твёрдо, раздельно, даже с некоторою издёвкой произнёс пастор. — Он — там, в нише, на крючке на задней стенке. Только руку протянуть.
Тамилка презрительно сплюнула и, протянула левую руку в сумрачный зёв ниши. «Где он, этот ваш крючок?» — раздражённо пробормотала она и тогда отец Франклин схватил её за кисть, отвёл от себя лезвие кинжала и, протяжно и сипло выкрикнув: «хх-ааа!!!», ткнул её без взмаха самым тяжёлым, входным ключом в висок, а затем, всей связкой, наотмашь по затылку. Женщина тонко, по-щенячьи пискнула, повалилась навзничь прямо на священника и медленно сползла вниз, пачкая кровью полы его сутаны.
Отец Франклин ногой отбросил кинжал подальше и опасливо склонился над распростёртым телом. «Прок-ляты…», — задыхаясь, произнесла женщина, глаза её страшно закатились, она содрогнулась и затихла.
***
— Прокляты, — растерянно повторил отец Франклин.
Это слово, вынырнувшее оттуда, из запредельной мглы, вдруг обратилось в воющую вихревую воронку, поглотившую его разом, будто он и был частью этой мечущейся мглы. Люди, вообще всё окружающее проступал как в прокопчённом коническом зеркале, и он чувствовал, как его сносит вниз этого опрокинутого смерчеподобного конуса, ему стало легко, тошнотворная дурнота а боль в измочаленных лёгких оставили его «Пусть будет, что будет», — с улыбкой сказал он своему отражению в колышущемся тёмно-буром зеркальном полотне, и тотчас спохватился — «Агнесса!»…
— Э. да вам совсем худо, отец услышал он сквозь многослойную пелену голос штурмана…
***
Преподобный отец Франклин окончательно пришёл в себя только лишь во французском морском госпитале Святого Луки в Порт-Луи, что на острове Маврикия. Ему коротко сообщили, что в порт его и его дочь доставили какие-то неизвестные матросы на шлюпке. Один из них, верно, голландец, по-французски не говорил вообще, другой, корсиканец, по-французски разумел сносно, однако говорил нехотя, известил лишь, что человек сей — священник из Англии, что он отстал от своего корабля и что он сильно болен. Как именно и от какого судна отстал, и чем болен, растолковать, однако, затруднился. При священнике была буковая трость с бронзовым набалдашником, франкфуртские часы с приятным боем, бумажник из акульей кожи с десятью шиллингами и двумя полупенсами внутри, связка массивных медных ключей, Библия и Псалтырь на английском языке да свиток из льняной бумаги, перевязанный синею лентой и запечатанный воском. Всё это, за исключением Библии и Псалтыря пропало к следующему же утру. Трость, однако, вскоре обнаружили за дверью, видать, заимствователь не углядел в потёмках, что она изрядно обгорела, особенно каучуковое основание, свиток же валялся примерно в ста футах. Что же до бумажника и часов, то и они быстро сыскались под топчаном в келейке монахини-кармелитки Женевьевы, прислуживавшей за больными в госпитале Святого Луки. Плутовка поплатилась суровою епитимьей — ста поклонами пред Святым алтарём, пятидесятикратным прочтением ! «Ave Maria, gratia…» и многократным мытьём полов в комнате аббатисы. Вещи преподобная матушка Ксаверия прибрала себе с намерением воротить больному, да так, однако, и не сподобилась.
Придя в себя, отец Франклин к несказанному удивлению своему осознал, что распроклятый недуг, что по капле тянул из него жизнь, исчез, словно был выветрен дочиста одним порывом морского ветра.
В Англию отец с дочерью воротились лишь полтора месяца спустя на бриге «Дорсетшир». А до того жили в продувной чердачной каморке на окраине Порт-Луи. Дочь ухаживала за полупарализованной, впавшей в слабоумие хозяйкой, отец же с утра до вечера трудился в церкви Святого Франциска, где восстанавливали порушенный молнией купол: некогда в юности был он неплохим плотником на Плимутской верфи. Заработанного хватило не только на обратную дорогу, но даже на житьё в Плимуте на первое время.
***
Примерно через неделю после убытия отца Франклина и Агнессы в Плимут на коралловых рифах дугой опоясывающих Маврикий, разбился корвет «Морэй». На рифах этих всякое приключалось порой, но то крушение было воистину самым диковинным, ибо приключилось при полнейшем штиле и прекрасной видимости. По счастью никто из команды не погиб, добрались до берега на шлюпках. Изрядный казус, однако же, приключился с капитаном судна, Дугласом Огилви. Когда стало ясно, что пробоину заделать уже не получится, капитан вдруг взял да и заперся в своей каюте, кричал, оттуда, что прострелит башку каждому, кто попробует к нему сунуться. Между тем пробоина как раз располагалась возле капитанской каюты. Когда уже стало понятно, что капитан не ровён час захлебнётся, первый помощник выпалил в дверной засов в упор из мушкета. Мистера Огилви едва ли не волоком извлекли из каюты (а она уже была наполовину в воде), он поначалу впал в буйство, угрожал кому петлёй, кому узилищем, но затем, хватив в шлюпке изрядно рому, унялся, даже запел. Однако не допев, уснул и так проспал до утра следующего дня. Пробудившись, он поначалу был угрюм, потребовал себе вина. Затем вдруг осведомился, а не заходил ли, часом, в порт голландский флейт «Сивилла». Затем поинтересовался, не объявлялся ли тут священник Франклин Уоллес, и, узнав, что объявлялся и благополучно отбыл, вновь впал в ярость, кричал, что пастор сей преступник и изменник, коего надобно судить да и повесить, равно как и всю команду этой про́клятой голландской посудины.
Наутро протрезвевший капитан и первый помощник наняли двоих мальгашей, ныряльщиков за жемчугом, и направились к полузатонувшему корвету. Так ничего, однако, и не обнаружили. Однако же несколько дней после убытия моряков с корвета на родину те двое ныряльщиков, сказывают, вновь решились попытать судьбу и, вроде, даже выискали в возле кормы корвета в расселине между рифами тот самый сундучок. Однако когда поднимали его на борт, лёгкая долблёная лодчонка круто дала крену, сундучок сорвался, с кормы и ушёл в воду причём на глубоком месте, да ещё с головою зарылся в тёмно-бурый известковый ил. В завершение ко всему неподалёку замаячили акульи плавники, мальгаши сочли это знаком высших сил, порешили воротиться с миром да и забыть поскорей про то недоброе место и сундучок, от коего, по всему видать, добра не жди.
***
Бернадетта Уоллес, в некоем отдалённом прошлом — Лора Фитцджеральд, сперва, посудомойка в трактире «Долин» в Глазго, затем сиделка в полевом госпитале под Гибралтаром, вернулась в Плимут лишь полгода спустя после того, как туда воротились отец Франклин и Агнесса.
***
Когда в миссии запылал пожар, госпожа Уоллес, ухватив дочь в охапку, принялась криком и жестами собирать мечущихся людей в прачечную, которую к тому времени не ещё тронуло пламя. Камень, брошенный со стороны изгороди, угодил ей в плечо, едва не задев голову Агнессы. Бернадетта отпрянула в сторону, едва не налетела на стоявшую недвижно женщину. Она не сразу признала в ней Лилл, всегда исправную, безмолвную, уясняющую с полслова. Она и тогда была невозмутимо спокойна, будто этот кишащий кошмар её ничуть не касался. Когда Бернадетта попросила её увести и спрятать Агнессу, та, к её удивлению поначалу презрительно качнула головой, затем, торопливо, будто опасаясь, что Бернадетта передумает, кивнула и цепко взяла девочку за руку. «Храни вас Господь, — растроганно произнесла Бернадетта, глядя им вслед. — Буду молиться за вас…». Лилавати что-то ответила, не оборачиваясь, но лишь потом до Бернадетты дошло, что извечно безгласная Лилавати сказала тихо, но внятно: «За себя бы вам лучше помолиться, да за девочку вашу. Ей богу же, мадам Уоллес»…
***
Возле прачечной грудилась толпа мужчин, вооружённых кольями, мотыгами и косами. Они негромко переговаривались, благодушно и одобрительно прислушиваясь к отчаянным стенаниям людей в прачечной. Но когда она попыталась отбросить деревянную рогатину, коей была подпёрта дверь, один из них, выкрикнув пронзительно ругательство, оттащил её за шиворот и отшвырнул в сторону. «Так надо, мэм, — оскалился он. — Ваш бог велел им страдать? Они и страдают. Не мешайте им. Или пострадайте вместе с ними. Хотите? Не хотите. А коли так, проваливайте покуда целы!» Страшно оскалился и с клёкотом замахнулся багром.
Стиснув голову руками, чтоб не слышать душераздирающего воя из прачечной, миссис Уоллес побежала к воротам, оттуда вновь полетели камни, какой-то полуголый темнокожий мальчишка-дравид вырвался из толпы и, повизгивая от азарта, с размаху метнул в неё серп с широким лезвием, угодил чуть ниже ключицы. Она упала было, но тотчас поднялась, побежала в отдалённую часть двора, к часовне, там была запасная калитка, что вела к заросшему кустарником обрывистому берегу Адьяра. Однако возле часовни увесистый камень, ударивший в спину под лопатку, свалил её наземь…
***
В себя она пришла утром следующего дня. Но ещё двое суток пролежала в жару. Всё это время с нею была Лилл, такая же безгласная, тёмная, изъясняющаяся обрывистыми словами и жестами. Именно так она растолковала миссис Уоллес, что дочь её жива, равно как и супруг, и что вчера они отбыли в Англию на военном судне, что рана возле ключицы у неё глубокая, но неопасная, хотя крови ушло порядочно, вот только сломанное ребро срастётся нескоро, что и сама она тоже немного пострадала при пожаре, что еду им приносит сосед, потому что она боится лишний раз выйти на улицу. Потом она дала ей денег на дорогу с условием никому и нигде не говорить о том, где была всё это время. Многие видели Лилавати в кровяной луже возле порога часовни, порешили, что она погибла. Пускай так и думают. «Вы живая, я мёртвая. Пусть будет. И раньше так было. Но люди это не знали, теперь знают…»
Некая Мира Венката, именовавшая себя Лилавати, как оказалось, одна из виновниц кровопролития, была всенародно объявлена умершей. Брат же пропал неведомо где.
Имя Лилавати в семействе Уоллесов не упоминалось. А ежели вскользь и упоминалось, то беседа тотчас благополучно переводилась на иную, более отрадную тему.
***
Преподобный отец Франклин окончательно пришёл в себя только лишь во французском морском госпитале Святого Луки в Порт-Луи, что на острове Маврикия. Ему коротко сообщили, что в порт его и его дочь доставили какие-то неизвестные матросы на шлюпке. Один из них, верно, голландец, по-французски не говорил вообще, другой, корсиканец, по-французски разумел сносно, однако говорил нехотя, известил лишь, что человек сей — священник из Англии, что он отстал от своего корабля и что он сильно болен. Как именно и от какого судна отстал, и чем болен, растолковать, однако, затруднился. При священнике была буковая трость с бронзовым набалдашником, франкфуртские наручные часы с приятным боем, бумажник из акульей кожи с десятью шиллингами и двумя полупенсами внутри, связка массивных медных ключей, Библия и Псалтырь на английском языке в переплёте из кожи, да свиток из льняной бумаги, перевязанный синею лентой и запечатанный воском. Всё это, за исключением Библии и Псалтыря пропало к следующему же утру. Трость, однако, вскоре обнаружили за дверью, видать, заимствователь не углядел в потёмках, что она изрядно обгорела, особенно каучуковое основание, свиток же валялся примерно в ста футах. Воск был сорван, свиток развёрнут, однако, видать, тоже любопытствующего не впечатлил. Что же до бумажника и часов, то и они быстро сыскались под топчаном в келейке монахини-кармелитки Женевьевы, прислуживавшей за больными в госпитале Святого Луки. Плутовка поплатилась суровою епитимьёй — ста поклонами пред Святым алтарём, пятидесятикратным прочтением ! «Ave Maria, gratia…» и двукратным мытьём полов в комнате аббатисы. Вещи преподобная матушка Ксаверия прибрала себе с предположением воротить больному, да так, однако, и не сподобилась, дела, видать, не пустили.
Придя в себя, отец Франклин к несказанному удивлению своему осознал, что распроклятый недуг, что по капле тянул из него жизнь, исчез угарным чадом, словно был выветрен дочиста одним порывом морского ветра.
В Англию отец с дочерью воротились лишь полтора месяца спустя на бриге «Дорсетшир». А до того жили в продувной чердачной каморке на окраине Порт-Луи. Дочь ухаживала за полупарализованной, впавшей в слабоумие хозяйкой, отец же с утра до вечера трудился в церкви Святого Франциска, где восстанавливали порушенный молнией купол: некогда в юности был он неплохим плотником на Плимутской верфи. Заработанного хватило не только на обратную дорогу, но даже на житьё в Плимуте на первое время.
***
Примерно через неделю после убытия отца Франклина и Агнессы в Англию на коралловых рифах дугой опоясывающих Маврикий, разбился и сел на мель корвет «Морэй». На рифах этих всякое приключалось порой, но то крушение было воистину самым диковинным, ибо приключилось при полнейшем штиле и отличной видимости. По счастью, никто из команды не погиб, добрались до берега на шлюпках. Заметный казус, однако, приключился с капитаном судна, Дугласом Огилви. Когда стало ясно, что пробоину заделать не получится, капитан вдруг взял да и заперся в своей каюте, кричал, что прострелит башку каждому, кто попробует к нему сунуться. Между тем пробоина как раз располагалась возле капитанской каюты. Когда уже стало понятно, что капитан не ровён час захлебнётся, первый помощник выпалил в дверной засов в упор из мушкета. Мистера Огилви едва ли не волоком извлекли из каюты (а она уже была наполовину в воде), он поначалу впал в буйство, угрожал кому петлёй, кому узилищем, но затем, хватив в шлюпке изрядно рому, унялся, даже запел, не допев, уснул и так проспал до утра следующего дня. Пробудившись, он поначалу был угрюм, потребовал вина. Затем осведомился, не заходил ли, часом, в порт голландский флейт «Сивилла». Затем поинтересовался, не объявлялся ли тут священник Франклин Уоллес, и, узнав, что объявлялся и благополучно отбыл, вновь впал в ярость, кричал, что пастор сей преступник и изменник, коего надобно судить и повесить, равно как и всю команду той про́клятой голландской посудины.
Наутро протрезвевший капитан и первый помощник наняли двоих мальгашей, ныряльщиков за жемчугом, и направились к полузатонувшему корвету. Так ничего, однако, и не обнаружили. Однако несколько дней спустя после убытия моряков с корвета на родину те двое ныряльщиков, сказывают, вновь решились попытать судьбу и, вроде, даже выискали в возле кормы корвета в расселине меж рифами тот самый сундучок. Однако когда поднимали его на борт, лёгкая долблёная лодчонка круто дала крену, сундучок сорвался, с кормы и ушёл в воду причём на глубоком месте, да ещё с головою зарылся в тёмно-бурый известковый ил. В завершение ко всему, неподалёку замаячили акульи плавники, мальгаши сочли это знаком высших сил, порешили воротиться с миром да и забыть поскорей про то недоброе место и сундучок, от коего, по всему видать, добра не жди.
***
Бернадетта Уоллес, в некоем отдалённом прошлом — Лора Фитцджеральд, в молодости — посудомойка в трактире «Долфин» в Глазго, затем сиделка в полевом госпитале под Гибралтаром, вернулась в Плимут лишь полгода спустя после того, как туда воротились отец Франклин и Агнесса.
Когда в миссии запылал пожар, госпожа Уоллес, ухватив дочь в охапку, принялась криком и жестами собирать мечущихся людей в прачечную, которую к тому времени не ещё тронуло пламя. Камень, брошенный со стороны изгороди, угодил ей в плечо, едва не задев голову Агнессы, другой — прямо в лицо, ниже виска. Бернадетта отпрянула в сторону, едва не налетела спиной на стоявшую недвижно женщину. Она не сразу признала в ней Лилл, всегда исправную, безмолвную, уясняющую с полслова. Она и тогда была невозмутимо спокойна, будто этот кишащий кошмар её ничуть не касался. Когда Бернадетта попросила её увести и спрятать Агнессу, та, к её удивлению поначалу презрительно качнула головой, затем, торопливо, будто опасаясь, что Бернадетта передумает, кивнула и цепко взяла девочку за руку. «Храни вас Господь, — растроганно произнесла Бернадетта, глядя им вслед. — Буду молиться за вас…». Лилавати что-то ответила, не оборачиваясь, но лишь потом до Бернадетты дошло, что извечно безгласная Лилавати сказала тихо, но внятно: «За себя бы вам лучше помолиться, да за девочку вашу. Ей богу же, мадам Уоллес»…
***
Возле прачечной грудилась толпа мужчин, вооружённых кольями, мотыгами и косами. Они негромко переговаривались, благодушно и одобрительно прислушиваясь к отчаянным стенаниям людей в прачечной. Но когда она попыталась отбросить деревянную рогатину, коей была подпёрта дверь, один из них, выкрикнув пронзительно ругательство, оттащил её за шиворот и отшвырнул в сторону. «Так надо, мэм, — оскалился он. — Ваш бог велел им страдать? Они и страдают. Не мешайте им. Или пострадайте вместе с ними. Хотите? Не хотите. А коли так, проваливайте покуда целы!» Страшно оскалился и с клёкотом замахнулся багром.
Стиснув голову руками, чтоб не слышать душераздирающего воя из прачечной, миссис Уоллес побежала к воротам, оттуда вновь полетели камни, какой-то полуголый темнокожий мальчишка-дравид вырвался из толпы и, повизгивая от азарта, с размаху метнул в неё серп с широким лезвием, угодил чуть ниже ключицы. Она упала было, но тотчас поднялась, побежала в отдалённую часть двора, к часовне, там была запасная калитка, что вела к заросшему кустарником обрывистому берегу Адьяра. Однако возле часовни увесистый камень, ударивший в спину под лопатку, свалил её наземь…
***
В себя она пришла утром следующего дня. Но ещё двое суток пролежала в сильном жару. Всё это время с нею была Лилл, такая же безгласная, тёмная, изъясняющаяся обрывистыми словами да жестами. Именно так она растолковала миссис Уоллес, что дочь её жива, равно как и супруг, и что вчера они отбыли в Англию на военном судне, что рана возле ключицы у неё глубокая, но неопасная, хотя крови ушло порядочно, вот только шрам у левого виска, пожалуй что останется, да сломанное ребро срастётся нескоро, что и сама она тоже немного пострадала при пожаре, что еду им покудова приносит сосед, потому что она опасается лишний раз показаться на улице. Потом она дала ей денег на возвращение с условием никому и нигде не говорить о том, где была всё это время. Люди видели Лилавати в кровяной луже возле часовни, порешили, что она погибла со всеми. И пускай так и думают. «Вы живая, я мёртвая. Let it be. И раньше так было. Но люди это не знали. теперь знают…»
Некая Мира Венката, именовавшая себя Лилавати, как оказалось, одна из виновниц кровопролития, погибла, как сказано было, возле сгоревшей часовни, была всенародно объявлена умершей. Отчего, никто не ведает, да и интересу никто не проявлял. Брат же её пропал неведомо где.
Имя Лилавати в семействе Уоллесов не упоминалось. А ежели вскользь и упоминалось, то беседа тотчас благополучно переводилась на иную, более отрадную тему.
***
А год с небольшим спустя случилось некое малопримечательное происшествие. В городе Ливерпуле, в дом портового служащего Юджина Карпентера, что на Ист Стрит, явилась странная парочка: пожилая, старомодно одетая леди в широкополой шляпе с чёрной вуалеткой и девочка лет двенадцати. (Кухарка, что потрошила рыбу на крыльце, заприметила, что вуалетка та прикрывала глубокий рубец возле левого глаза).
Леди всё больше помалкивала, девочка же, заметно волнуясь и заикаясь, поинтересовалась, могут ли они повидать миссис Кэролайн Карпентер, урождённую Доджсон. Сам мистер Карпентер отлучился по делам, а матушка же его, дама малоречивая и неулыбчивая, сперва по обыкновению долго и молча разглядывала обеих посетительниц в упор, да так, словно они обе ей сильно задолжали, затем сумрачно ответила, что, мол, миссис Доджсон нездорова и попросила засим немедля убраться вон. Тут, однако, из комнаты вышла сама миссис Карпентер, спросила, что дамам будет угодно, и, приметив в руках у девочки свиток, благосклонно позвала посетительниц к себе.
Провожала она их с видом весьма расстроенным, затем, удалилась к себе читать письмо. Прочтя первые строки, коротко всплакнула, но поскольку была в положении, решила далее не читать, сожгла письмо на свече, и уж через час была в чудесном расположении духа.