Сашка Горохов пропадал в лучах своей славы. Пропадал от того, что лучи эти были отнюдь не живительными, и действовали на окружающих, как ультрафиолет на бациллы. Попадая в них, неосторожный собеседник начинал хиреть, в нетерпении переступать с ноги на ногу, и мямлить: «Старик… Времени нет… Полный завал…», — надеясь поскорее покинуть опасную зону поражения.
Люди, знающие жизнь, а потому отличающиеся меньшим коэффициентом терпимости, при встрече с Сашкой приветственно махали ему рукой издали, и проносились мимо, избегая близких воздушно-капельных отношений. Тем самым, профилактически оберегая себя от грозящих мук.
Сама же Сашкина слава, не только бежала впереди него, но и металась во все стороны, рыская в поисках новых лопоухих жертв, потому как жертвы уже претерпевшие прятались в тёмных углах, за глаза величая своего мучителя – «нудило гороховое», органично скрестив суть его внутреннего мира с громкой фамилией.
Когда же Сашке везло, и он находил зазевавшегося ротозея, то первым делом очаровывал его своим интеллектом, блистая остроумием и эрудицией, парализовывал белозубым радушием, и уже потом тащил в трясину нерушимой дружбы.
А как только слабовольный простак вяз в дружеских топях, коварный интриган преображался в страдальца с непонятой душой, и начинал нудить.
Нудил Сашка безупречно, с тихими придыханиями, с лёгким искрящим увлажнением конъюнктивы и обречённым покачиванием головы. Нудил, как правило, долго и артистично, время от времени, не забывая напоминать, что делает он это сугубо доверительно, исключительно в рамках великой дружбы.
При общении с более мягкосердечным полом, великая дружба заменялась на не менее великую симпатию, а то и на мистическое ослепление. Барышни, как правило, млели от такого проявления чувств, принимались завидовать самим себе, и перемещаться по жизни с суворовской осанкой, гордо развернув достоинства грудной клетки.
Когда же эти непрозорливые создания переставали млеть и начинали таять, тут то и начиналось неизбежное. Сашка принимался нудить. То о своей туманной доле, то о ехидстве межрёберной невралгии, а временами и о грядущем конце света. Ослепление его чудесным образом излечивалось, и он представал пред растерянной подругой вполне зрячим, с глазами похожими на инфузории туфельки, что непрестанно колышут своими ресничками. В «туфельках» читалась мольба о сочувствии и сострадание.
Какое-то время мольба эта удовлетворялась и глажением по голове, и держанием за руку, и прижиманием, к уже не настолько воодушевлённой, груди. Когда же запас терпения у полусестры милосердия иссякал, она обычно забирала свою косметику из ванной комнаты, и перед тем как хлопнуть дверью, на прощание шипела, что он, Сашка, самый распоследний подлец и бессердечная вонючка. Одним словом – нудило гороховое…
Так же решительно и безоглядно разбегались и друзья-товарищи, вволю вкусившие от Сашкиной двуличности. А разбежавшись, уже ни в какую не желали сбегаться обратно – дружить великую дружбу.
Вот при таких печальных обстоятельствах, Сашку и посетила гениальная идея – кинуться в объятия церкви, и уж там, кому надо, отутюжить все уши. Так он и сделал. В выбранной им обители веры «кому надо» оказался премиальных габаритов мужик, с которым вовсе не вязалось мягкое обращение «батюшка». С ним вязалось ёмкое и, говорящее само за себя – поп. К этому-то попу-батюшке Сашка и стал похаживать, сначала раз в неделю, а потом уж и почти каждый день.
Похаживать и плакаться, всё о той же доле, о нетерпеливости слабого пола, о мелких людишках, не верящих в великое… И первое время взаимное общение происходило просто замечательно – Сашка нудил, поп-батюшка слушал, советовал молиться и на прощанье крестил довольного собой отрока.
Так продолжалось месяц, а то и полтора, до тех пор, пока однажды этот здоровенный мужик, облачённый в рясу, не сверкнул глазами и, взяв Сашку за пуговицу, не стал ему рассказывать о трудностях, какие превозмогает приход, о равнодушие властьимущих и о, совершенно не интересной, нехватке рабочих рук.
В следующее посещение повторилось то же самое, только басовитый поп-батюшка, битый час, бубнил удивлённому отроку житие-бытие из ветхого завета – кто кого родил, кто кому свинью подложил, а кто кому и всю плешь проел…
Говорят, что после того случая с Сашкой и произошла удивительная перемена. Ходит он теперь промеж людей и никого к великой дружбе не принуждает, не очаровывает своими трепещущими ресницами, да и романтизмом не брызжет.
Однако в гости к нему, на чай-водку, никто не торопится, потому как перемена – она может, и произошла… А слава-то осталась…