Иван Кузьмич отложил томик Лао Цзы и, барабаня пальцами по обложке, стал думать о людских добродетелях. Добродетели думам Кузьмича не противились – прогуливались себе на безопасном расстоянии, от соглядатая не прячась, но и дружиться желанием не горели.
Так, поглядывали на Ивана Кузьмича изредка, как бы оценивая его душевные потенциалы, и вновь возвращались к своим заботам: кто цветочные ароматы вдыхать, кто выси небесные обозревать, а кто и в великой задумчивости скрести в затылке. Всем своим видом показывая, что особой, какой нужды они в Кузьмиче не испытывают.
А ежели он, Кузьмич, имеет стремление приобщиться к их добропорядочному обществу, то это уж его печаль-забота радеть, да сердце кровью обливать. Одним словом, расти в своих глазах и неуклонно морально крепчать. При этом никаких тебе рекламных компаний и агитаций, не говоря уж о протекции для посещения рая.
Увидев такое прохладное к себе отношение, Иван Кузьмич вздохнул и поглядел в другую сторону, где суетились, трудились не покладая рук и ходили ходуном те, которых Кузьмич называл «страсти нехорошие». «Нехорошие» были представлены во всей своей красе, и обращались к нему, как к старому знакомому, зная, что семена их сидят у Кузьмича в печёнках, и при первом же удобном случае, готовы расцвести и заколоситься, то гордыней, то завистью, а то и чревоугодием (куда уж без него).
Глядя на этих жизнерадостных прохвостов, Иван Кузьмич вновь вздохнул, отвёл глаза и, подперев щеку ладонью, стал смотреть в окно, думая о том, что и не в печёнках вовсе сидят эти самые их семена, а аккурат в самих, его Кузьмича, генах. И судя по всему, сидят давно, потому, как ведут они себя в нём по-хозяйски, в отличие от флегматичных добродетелей.
Подумал, и тут же охнул, от пришедшей на ум мысли. А охнув, разволновался, и даже стал рассуждать вслух, для более полного осознания,
— Погоди, погоди… Это что ж получается… Что вся эта греховодная шушера древней любой самой старой добродетели, коли въелась она в самое моё мясо, и никаким ножичком её оттуда не выковыришь?
И тут же сам себе ответил,
— А выходит, что и так… Сидит эта зараза в каждой клеточке, и из-под митохондрий рожи корчит…
— Так ведь это же тогда конфуз получается… Большой такой конфуз. Большой и неприглядный… Потому как, если создан я по образу и подобию Его Самого, то что ж это за образ-то, при таком-то подобии?
Иван Кузьмич поглядел на печальное подобие в зеркало, сокрушённо покачал головой и постановил, что не может быть Образ сам с таким набором прохиндейств в непогрешимой крови. Не может и не должен…
А коли это так, то выходило, что получил он, Иван Кузьмич, всё это «богатство» от несимпатичной кистеперой рыбы с хладной ехидной душонкой. Получил, как обязательное условие своего существования.
Посокрушавшись над своими выводами, Кузьмич собрался с духом и двинулся дальше, прибегнув к законам бессердечной логики. Логика же бесстрастно усмехнулась и поведала Ивану Кузьмичу страшное, а именно, что Он, как ни крути, появился здесь гораздо позже твари кистеперой. Может проездом, а может и с какой иной оказией… Посмотрел на всё это безобразие, поцокал языком, и вот тогда уже и взялся, чтоб и по образу и по подобию. Добродетелей пригоршню сыпанул, ребро кому надо поломал, Дюймовочку из него состряпал, сказал, что это хорошо, и отбыл восвояси.
Закончив со своими размышлениями, Иван Кузьмич взял со стола книгу и, глядя на мудрого старца, едущего на ишаке, сказал уже ему,
— Скорее всего, преждерождённый товарищ Лао, всё так и было, как в великих книгах написано… И семь дней, и творение, и всё это за один присест.
Тут Кузьмич помолчал и, оставив в покое мудреца, закончил уже шёпотом и самому себе,
— Где-то… Там… Но не у нас…
Затем он призвал себе в помощь мужество и терпение, решив последним нейтрализовать греховное уныние. А нейтрализовав, принялся мужественно чревоугодничать…