Гости перепились. Кому хватило сил, разбрелись по дому спать на лавках, сундуках, в креслах — закинув головы с разверстым ртом. Кому сил не хватило, головы уронили на скатерть, меж тарелок и бокалов, и рассыпавшиеся кудри смешались у многих с соусами и объедками. Отец невесты не пожалел денег, купил вина крепкие, как кадарка, но обманчиво сладкие, тяжёлые, обволакивающие горло и заволакивающие разум. Приучился к таким винам при господах, да и всё у него было устроено по-господски: соусы, кресла… Сам он пил с умом, с расстановкой и сумел дойти до кровати, куда и упал. Кудрявый парик перекосился, свалился на подушку, обсыпав её мукой. Жена с трудом стащила с хозяина высокие сапоги, чтобы не марал расшитое, хорошее, почти не вытертое ещё покрывало, и сама свалилась на кровать возле супруга, лицом в разваленный парик. Она была цыганкой во многом простой, при дворе не показывалась и упилась сладким вином так же, как гости.
Молодые сидели на разобранной постели в своей спальне, нагие, тонкие, юные. Сначала села Панна, прислушиваясь, а потом и Шандор. Панна была почти такая же белая, как белая госпожа, и спина светилась сквозь длинные чёрные волосы. У Шандора руки, шея и лицо были почти коричневые, как у фарфорового арапчонка, только не гладкие, а, наоборот, будто зернистые, со въевшейся угольной пылью. Ниже шеи и Шандор был бел, не благородной сливочной белизной, а смугловатой бледностью наготы. Он тоже прислушался, но глядел не на дверь — на плечо, выдавшееся из спутанных панниных волос, на тонкую руку с родинкой над острым локтем.
– Заснули все, – сказала Панна. – Пойдём.
– Куда… зачем? – спросил Шандор и робко коснулся её локтя пальцами. Над белой кожей они показались ему тёмными, грубыми, хотя были почти такие же тонкие, как у Панны. Шандору едва минуло пятнадцать, и усы росли ещё редко и жидко.
Панна отвечать не стала, выскользнула из-под пальцев, выбрала из лежавшей одежды рубашку, потом верхнее платье. Небрежно потянула за концы шнура в господском своём жилете и бросила, не завязывая. Оттолкнула ногой дорогие чулки, спутанные сейчас в комок, туфли с бантиками на носках, огляделась — при каждом движении головы чёрные пряди змеились по тёмно-красному корсажу.
– Одевайся, одевайся… – кинула, даже не глянув. Подошла к комоду на гнутых ножках, забросанному лентами, бусами, чем попало, разворошила всё и достала скрипку. Обернулась, наконец; чёрные глаза на белом лице казались огромными, блестели насмешливо и ласково. – Шандор, ну, я же прошу тебя!
Рассвет на улице едва занимался, небо было уже бледное, но ещё как будто не утреннее. Задний двор был не то, что комнаты: ничего господского. В углу бродили две тощие несушки, смотрели, не выглянет ли из земли червячок. На них смотрел ленивый старый пёс, распластавшийся на земле.
Панна обошла двор, рассеяно оглядываясь и держа в одной руке скрипку, а в другой – смычок. Потом вдруг встала, тряхнула головой – волосы откинула, утвердила одним точным движением на плече скрипку и заиграла. Шандору на половину мгновенья показалось, что музыка сейчас из-под смычка польётся грустная, под стать бледному утру, но Панна вдруг заиграла стремительную плясовую, обычную, какую играют в кабаках и на ярмарочной площади, и сама словно заплясала – качалась на месте, притопывала узкой босой ногой. Подол у платья, не поддерживаемый снизу никакими юбками, мотался вокруг бёдер, а Панна смеялась во весь рот, во все глаза, блестела белыми зубами, чёрными зенками, и щёки у неё раскраснелись от танца и удовольствия.
Панна оборвала мелодию так же резко, как начала, подбоченилась рукой со смычком и щёлкнула языком, как щёлкают танцоры напоследок каблучками.
– Хороша? – спросила она Шандора. А у того уже сердце снова было не на месте. Подбежал, обо всём позабыв, обхватил, потянулся к губам, малиновым, мягким, широким. А уже через секунду Панна опять выскользнула из-под пальцев:
– Подожди с этим.
– Свадьба же… – пробормотал цыган.
– Ночью свадьба была, а теперь утро. Возьми скрипку.
– Нет ещё утра, солнца нет. Панна, пойдём в дом. Панна, свадьба же…
– Нет, возьми скрипку. Я хочу, чтобы ты тоже играл, – она отступала и отступала от его протянутых рук, ускользая, как вода, как туман.
– Утром сыграю, Панна, голубушка, утром, обещаю, клянусь тебе, чтобы мне могильной земли наесться, утром, Панна, утром, пойдём… Дай хоть поцелую!
– А сейчас не утро? – спрашивала Панна, дразнясь, и смеялась.
– Солнце не встало… Ночь ещё. Ещё время для ночных дел.
– Значит, не утро ещё, – повторила цыганка и вдруг отпрыгнула сразу назад и вбок, вытянулась, подняла над лохматой головой руки: в одной скрипка, в другой смычок. – Так пусть же утро настанет!
И тут в небе сдвинулось какое-то облачко, а может, само небо немножко сдвинулось, и солнце оказалось уже на окоёмом, и яркий луч золотом вспыхнул на скрипке, на тонкой обнажившейся руке, на спутанных волосах Панны, и Панна довольно засмеялась, оглядываясь на солнце и щурясь.
– Играй, – сказала она и опять протянула Шандору скрипку и смычок, и он взял их, и стал играть, не спуская глаз со высвеченного, вызолоченного панниного лица и горя, как в огне.