– Ночью свадьба была, а теперь утро. Возьми скрипку.
– Нет ещё утра, солнца нет. Панна, пойдём в дом. Панна, свадьба же…
– Нет, возьми скрипку. Я хочу, чтобы ты тоже играл, – она отступала и отступала от его протянутых рук, ускользая, как вода, как туман.
– Утром сыграю, Панна, голубушка, утром, обещаю, клянусь тебе, чтобы мне могильной земли наесться, утром, Панна, утром, пойдём… Дай хоть поцелую!
– А сейчас не утро? – спрашивала Панна, дразнясь, и смеялась.
– Солнце не встало… Ночь ещё. Ещё время для ночных дел.
– Значит, не утро ещё, – повторила цыганка и вдруг отпрыгнула сразу назад и вбок, вытянулась, подняла над лохматой головой руки: в одной скрипка, в другой смычок. – Так пусть же утро настанет!
И тут в небе сдвинулось какое-то облачко, а может, само небо немножко сдвинулось, и солнце оказалось уже на окоёмом, и яркий луч золотом вспыхнул на скрипке, на тонкой обнажившейся руке, на спутанных волосах Панны, и Панна довольно засмеялась, оглядываясь на солнце и щурясь.
– Играй, – сказала она и опять протянула Шандору скрипку и смычок, и он взял их, и стал играть, не спуская глаз со высвеченного, вызолоченного панниного лица и горя, как в огне.
