Мой родственник проснулся в морге.
Об этом казусе Евгений догадался не сразу. Потому как морг ничем особо не отличается от провинциальных сибирских гостиниц в стуженную зимнюю пору или от столичных вытрезвителей в любое время года.
За свои 63 года Евгений много раз просыпался. И где только не заставало его пробуждение: в детской люльке, на сеновале в обнимку с деревенской озорницей, в казарме от рыка дежурного по роте, на боевом посту, в танке, в поезде, в тракторе и под комбайном, на супружеском ложе и на панцирной койке полевого стана.
А тут проснулся в мертвецкой. Абсолютно холодным и трезвым.
Лучше уж было на том свете. А еще лучше: пьяным в дым и под жаркой Маниной подмышкой.
Так какая же пьяная, хуже того тупая сволочь раньше положенного срока отправила моего родственника, откуда возврата уж нету…?
И все лежащие на стеллажах с номерками на правой ноге составили ему добрую компанию мужчин и женщин перед отправкой в ад или рай.
Впрочем, из какого места прилетят покупать его ангелы и куда, на какой край бездонной Вселенной отправят не слишком его самого и волновало. В раю возможно и хорошо, но сейчас, когда он дрожащий, с пересохшими и больными внутренностями ему как никогда прежде захотелось человеческого тепла. Он вспомнил свою маму, а нашу знаменитую труженицу бабу Марию. Память бороздила, отваливая лемехами пласты годов, когда он помнил ее ярко семидесятилетней высохшей маленькой старушкой, гоняющей на велосипеде по селу, чтобы поспеть с одной работы на вторую и третью, а то смутно, скорее ощущая лишь запах молодой, дебелой женщины, которой палец в рот не клади откусит по локоть. .
Она загуляла с женькиным отцом, когда еще жива была первая тяткина жена, которая умерла в 1944 году. Прибралась, освободив жалмерке и сопернице место законной жены. От покойницы осталось трое детей – Василий, Дмитрий и Галина. И мать родила отцу, к концу жизни оставшимся беззубым, полупарализованным стариком еще шестерых детей. Всплыл рассказ мамы, как то ли в 46, то ли в 47 году, сразу после войны, прибегает вечером ее старшая сестра Елизавета и говорит:
— Ой, моя ж дорогая сестричка, мой Степан, кажется, умер! – и давай голосить. Всех зараза переполошила.
Пришли в ее хату, Степан сельский завхоз, несмотря на голод мужик справный с пузиком и смирный, не буянистый, ни то, что твой батя, лежит на кровати и признаков жизни не подает. Мы ему и зеркальце к носу – не потеет, свечку желтую восковую – пламя не колыхнется и в грудь толкли и подмышками щекотали – никаких признаков. Ну, все бабы, помер наш Степан. На другой день из найденных на его же складе досок, как будто знал, приготовил заранее,плотник Ефим сколотил гроб и крест на котором выжгли: Сидоренко Степан Лукич 1898 – 1946 гг. Хорошая такая домовина получилась, обшили материей, родичи, ну и сельские все жители попрощались, повезли на кладбище ховать, а там могила не готова. Ну, шо робить, не назад же его в хату везти, решили, пусть в сторожке кладбищенской переночует, а мы помянем, придем утром, да и заховаем. Оставили двух сиделец старушек и ушли. Сидим за столом, поминаем, бутыль самогона, соленья, картошка, сало. Плачем, вспоминаем Степана, каким хорошим, безвредным человеком он слыл.
Тут выпало сказать слово об усопшем уважаемому герою войны Кузьме Сидоровичу. Налили ему полный граненный стакан, поднял он его и только успел сказать: «Ну, значит товарищи, давайте помянем нашего Степана Лукича – добрый был…» и глаза вылупил, в окно смотрит и повторяет, как ни в себе, будто в голове переклинило: «…добрый, добрый был, был…». Да все как подхватятся, а в окне такое грустное, печальное лицо Степана Лукича! Чисто мученик сошедший с креста. Что тут началось! Кто во двор побежал, кто сестру Елизавету давай отпаивать водой. Оказалось, это он в такой сон впал! Комой называется. Еще лет двадцать жил человек, но уже ходил какой-то смурной, гулянок избегал и Лизавета жаловалось, что перестал с ней спать. С бабьего горя она загуляла с одноруким инвалидом войны Мишкой Хворостянским, а его жинка застала их, так Лизке все волосья оборвала и раскудахталась на всю деревню, какая гулёна моя сестричка и только после того, как я ее по мордасам отходила на утренней дойке угомонилась. А Степану все барабир и только в 65 году его схоронили.
…Наверное и меня так, как дядю Степана – за мертвого приняли. Но тогда-то после войны, какая в деревне медицина, так один коновал. А я, то в больнице, лечение проходил. Врачей, как тараканов.Аппаратов разных тьма. А потом скажут, извините, мол, вышла врачебная ошибка.
С ужасом заметил болтающийся на пальце ноги прямоугольный вырезанный из картона, в котором обычно укладывают кондитеры торт, номерок с написанной шариковой ручкой числом № 201 и осторожно снял его, повертел в руках и положил на лежак.
Живем вроде в развитой стране, а души все беднее, обезвоживание становятся и жизнь человеческая на фиг никому не нужна.
От таких мыслей сделалось особенно тревожно и презябко. И в двух концах тускло горящие лампочки были холодны и равнодушны, к тому что среди покойников объявился живой человек.Тело мелко-мелко подрагивало, а душа требовала ясности.
Евгений оглядел ближайших соседей и стал прислушиваться, в надежде отыскать, услышать хоть одного такого же товарища по несчастью.
Голый вассер! При жизни люди стараются под одеждой, а в трудных жизненных обстоятельствах и какими-никакими лохмотьями прикрыть изъяны и уродства своего тела. Некоторые даже с удовольствием натянули бы паранджу, чтобы скрыть огромные уши, сломанный нос, косящие глаза или побитые оспинами или язвами лицо. Однако паранджа привилегия мусульманских женок.
Здесь же все было без прикрас и напоказ.
В натуральном и неприглядном виде.
Ближний сосед, казалось, спал, далеко запрокинув большую, как алюминиевый казенный таз голову. Всего и убранства, что номерок с номером 203 на синтетической нитке, захлестнутый за большой палец почему-то левой ноги. Из широких ноздрей торчали антеннами волосинки и их белесость походила на утренний ноябрьский иней. Тело было почти совершенное, как статуя Давида, только старое с желтым налетом обрюзглости. Видать держал себя в форме, бегал в парке, тягал гантели, подтягивался на турнике. Неожиданно Евгений обрадовался: он его узнал, старичка-бодрячка из соседней палаты. И звали его Петр Федорович. Старик резался в подкидного дурака, спорил и матерился, что не мешало в мгновенье ока преображаться делаться послушным осликом и заглядывать в рот беседуя с лечащим врачом, а после его ухода неутомимо преследовать медсестер намекая тем, что в случае согласия на интим получат неземное наслаждение. Евгений скосил глаза на орудие, которым его владелец предлагал облагодетельствовать медперсонал и увидел жалкий, сморщенный, как на солнце засохший огурчик уже не пригодный ни на салат, ни даже на закусь.
Озорство вдруг взыграло в Евгении с неистовой силою и ему захотелось толкнуть Петра Федоровича по-дружески вбок и,этого террориста-ловеласа спросить, товарищ, а за какие такие прегрешения их перевели из теплой и пусть немного душной палаты, в камеру-холодильник? Или это такая комната психологической разгрузки для язвенников, сердечников и буйно помешанных? Ох, уж наши доктора они на выдумки горазды! Им лишь бы не лечить, а придумывать всякие отговорки.
Неужели это не я, вижу смиренные уложенные человеческие тела, а моя душа парит над всеми этими телами – думал Евгений.
Хотелось громко крикнуть, позвать на помощь, но вместо этогоЕвгений вскочил, как ошпаренный сел на жесткий деревянный лежак и, согреваясь, машинально переплел руки на груди и через проход увидел женщину под №197 со свежим разрезом на шарообразном матовом животе. Одутловатое не здоровым вечным сном набыченное лицо источало покорность. До нее можно было рукой дотянуться. При этой мысли он отпрянул, как будто от одного только взгляда на покойницу, мог заразится ее болезнью и также как она покорно умереть. А ее за что, в общую с мужиками? Как будто это не больница, а немецкая баня. Спящая мертвым сном или мертвая спящая, как живая была похожа на уборщицу Люсю, работавшую в общественной бане его села.
За горой ее тела, мышкой примостился невзрачный мужичонка, белобровый и плешивый, судя по не натруженным рукам, бывший начальник какого-нибудь отдела в системе образования или здравоохранения города. Уж чересчур начитанная физиономия у него. На нарах уборщица и начальник смотрелись умильной семейной парочкой.
Наискось лежал молодой мужчина,с рыжей щетиной и впалым до самого позвоночника животом, как будто с вырезанными, а может и никогда не бывшими при нем внутренностями. Тубик съел бедолагу. А ведь раньше, наверное, работал пожарным.
Рассказывал тут один диабетик бывший брандмейстер. Дело было лет 30 назад. Подняли среди ночи по тревоге: горит больница! С сиреной пугая бродячих псов и загулявший люд, заскочили на территорию больницы. Смотрим сам главный корпус, не горит, а вот не большое, неказистое здание полыхает, как пионерский костёр на 19 мая. За двадцать минут потушили пожар.
Приезжает командир части, наш командир отделения докладывает:
«Товарищ полковник, пожар ликвидирован! Восемь больных спасли, трое погибли в огне…». Полковник, как набирающий ход паровоз, запыхтел и говорит: «Ну, ты брат загнул! Если жмуриков из морга за спасенных считаешь…!»
Глаза привыкли к темноте, но мысли блукали, как слепые в потемках подсознания, дальше смотреть не хотелось. Гадать, где я, в самом деле, уже не имело смысла – это морг!
Хотелось к двери, железной и тяжелой, дубасить ее кулаками и кричать: Да, что же вы это делаете сволочи! Живого человека с мертвыми! Но не сдвинулся ни с места, он застыл, не зная, может быть впервые в своей жизни, возник вопрос: что делать?
Ведь в каком бы состоянии и виде не просыпался Евгений, он всегда знал, что как бы тяжко и дурно ему не было на душе,где бы там не скреблись кошки, у него никогда не опустятся руки, он встанет и решит все свои дела. Если надо на работу в поле, пойдет к рукомойнику, умоется, попьет круто заваренный чай, сядет в старенький «Фольксваген» и поедет к своему трактору или комбайну. Если есть время и так защемит под ребрами, что бес потребует женской ласки. Тогда обнимет Евгений свою необъятную и потную Маню, подомнет, взгромоздится на трясущееся холодцом тело, не спеша пристроится и покроет ее, как бык производитель старую корову. При этом Маня, как и животное не будет издавать стонов и мычаний, и лишь ритмичное, громкое хлюпанье, разбудят в Евгении воображение: будто он в кирзовых сапогах идет по размытой от дождя улице и под ногами чавкает грязь.
А коль с бодуна, то втихаря, опохмелиться припрятанной за громоздким доставшимся от родителя кухонным шкафом, чекушкой.
На всякие случаи, было свое ясное и четкое понимание, что делать, когда человек проснулся.
Это демократ Чернышевский, не знал, что делать? Да тот меченный, что с Раиской промчались по всей Руси-матушке на тройке, вытаптывая всё доброе и сея раздор. А потом сокрушался и не знал, что делать!?
А простой потомственный крестьянин Евгений Подкорытов всегда знал, что ему делать.
Век трудоголика, отпетого лентяя и алкоголика не долог.
И когда занедужил, воспринял болезнь, как очередной цикл природы, у которой есть два важных периода – время сеять и жаркая пора сбора урожая.
Посевная его жизни давно прошла. Было в ней всякого намешано. Брошенные зерна давно проросли, дали всходы в образе пяти дочек. У них самих сейчас идет посевная. Сходятся, расходятся, нагуливают и рожают детей. И в многочисленных внучатах, а особенно в зятьях они с Маней не испытывают не достатка: законных, гражданских, командировочных, временных, бывших и возможно будущих. Девки уж больно ладные получились.
И как водится — не обошлось и без сорняка.
Единственный сын Коля опростоволосился на все село, навлек позор на всю семью. Первый раз сел, якобы, за изнасилование соседской дурочки Даши.
Даша здоровая и рыжая, имела прозвище: «Кобыла». Без платочка на голове — простоволосая, появлялась на людях «Кобыла» в одном и том же стареньком, застиранном халатике, постоянно, как беспрерывное производство лузгающая семечки и всякий раз прыскающая в ладошки при виде особей мужского пола.
Хотя половое сношение было совершено по обоюдному согласию, но у «Кобылы», слишком расторопной и рысистой оказалась мамаша. Она зашла в сарай в самый разгар любовной утехи и вначале вилами хотела нанизать, как мясо на шампур, Колькино сухопарое подвижное тело, но передумав, просто стащила его с визжащей, как поросенок, дочки.
Крик: «Снасильчал Женькин выродок малолетку…», обжигающей молнией полоснул по всему селу.
Тут же примчался на своем зеленом мотоциклете участковый Иван Иванович, обливаясь, после вчерашнего возлияния вонючим потом, тяжело выдыхая сивушный перегар, составил протокол, посадил Кольку в люльку и отвез в полицейский участок.
На суде, Колька все больше бычился и молчал. И лишь в заключительном слове пытался оправдаться, дескать, как он мог иметь половой контакт, когда трусики были на Дашке и они их только замарали в коровьем навозе.
Вещдок, то бишь, женские трусики, так называемое нижнее белье потерпевшей, не были представлены, потому как они были на самой жертве. А коли так, то и хлипким оказалось оправдание, и его в два счета растоптала единственная свидетельница преступления на сексуальной почве мать потерпевшей Галина Владимировна:
— Граждане судьи, да провалится мне на этом месте, он мою доченьку в извращенном виде поимел, и куда только свой гребанный хрен не совал….
…После пяти лет проведенных в зоне, Колька вернулся весь синий от наколок и что страшило – совершенно чужой. Как будто и не он его отец, из-за каждой мелочи психовал, идти работать не хотел, да и где ее нынче найдешь. А однажды, когда был изрядно поддатым, накинулся, повалил на пол, стал душить. Хорошо Таня и Вика дома были – оттащили. За что руку поднял на отца родного? Разве бы раньше такое прокатило?
Через полгода Колька снова загремел на зону за воровство, разбой и уже за всамделишное изнасилование.
Сидит в тюрьме, чифирь гоняет, селёдку наворачивает, а Маня не успевает передачи собирать и слать, собирать и отвозить и снова собирать. Так до скончания века в продуктовых сборах и жизнь закончит.
…Как только от этого, от такой нелепой жизни сердце не заколет, не забеснуется. Да и года подвалили, все-таки седьмой десяток. К докторам не хотел, упирался, словно чувствовал, что нынешние эскулапы в человеческих болячках хуже коновалов разбираются. Но, самая сердобольная дочка Маруся, настояла, отвезла в городскую больницу. Неделю только и успел отлежать. И тут на тебе, после назначенной системы, забылся, провалился в сон и вот очнулся в братско-сестринском морге.
Душ много и ни одной живой.
За стенами морга много живых и мало душ.
И все равно, какие бы они не были, хотелось к живым.
Два санитара открывая двери морга, бурно обсуждали поведение патологоанатома. Беседа их так увлекла, что они сразу и не заметили сидящего на нарах покойника тупо уставивших свои голубые зенки на двух с одинаковым сложением, будто их сделали по одному формату – квадратных и головастых санитаров.
— Ты прикинь, как он нас еще и наебывает: должен в мензурку наливать 100 грамм, а эта скотина в коньячные рюмочки! Начал ему говорить, ты чё эта Палыч, борзеешь, как-никак у нас вредное производство! Нам твои рюмочки-мензурочки, как мертвому припарка! Наливай что положено, а то пойду в профсоюз. А он прикинь, говорит, да иди ты хоть к президенту, хоть к какой-то Оле Брат….
— Да заколоть бы его самого и порезать на ленты, как он сучонок со своим ножичком глумится над мёртвыми, а еще левые деньги с его же родственников гребёт…! Так, забирать кого, под каким номером?
И только после этого два санитара увидели мало того сидящего на лежаке дрожащего, как осенний лист деда доходягу, так еще и вылупившего на них глаза бульки. А когда старикан зашевелил посиневшими губами, издавая звуки, похожие на человеческий голос, невольно стали пятится к дверям.
Евгений же вначале спокойно хотел объявить им о чудесном своем воскрешении и поблагодарить по-христиански своих освободителей:
— Ребята, вы зачем меня сюда пристроили-то? Я живой…! Живой…!
Но когда увидел, что они хотят скрыться, во весь голос, не стесняясь покойников, заматерился и вдруг заговорил на воровском колькином жаргоне:
— Ах, сучье вымя пятки навострили, а мне путевку выписали в мясницкую, могильщики пролетариата! Вольтанутые созданья! Эй, харе суетится! Выпускайте, хреновы фраера!
Вчерашний покойник подошел к двери и живо затарабанил по железной кованной двери.
Минут через десять, когда он устал и присел на корточки, дверь сама открылась и в морг ввалилась молчаливая и строгая делегация в белых халатах и колпаках.
— Как фамилия и как вы любезный здесь очутились? – спросил тучный доктор.
— Как очутился…!? Так это у вас коновалов надо спросить! И вообще выпустите меня отсюда, я хочу белый свет увидеть! – переходя от раздражения к умиротворенному тону произнес Евгений.
К тучному нахмуренному доктору протиснулась высокая и худая, как жердь лечащий врач с открытой ученической тетрадкой в клетку.
— Это Подкорытов Евгений Метвееевич 1952 года рождения…. – зачитывала она и все угрюмо внимали ее сообщению.
— Документы имеются? – поинтересовался важно доктор, имея совесть предположить – Или он у нас бомж…?
…Не успев переступить порог морга, как к нему кинулась дочка Маруся.
— Папа, папа! – и прижав его маленькую голову со скатанными рыжими редкими волосами голову к своей мягкой груди, сказала:
— Едем в редакцию, там у нас родственник работает, ты ему все обскажешь и пусть он про этих негодников напишет. Если что заплатим ему за статью. А потом в прокуратуру – пусть эти убийцы заплатят за моральный ущерб. Тебе в санаторий надо съездить, после таких переживаний…! И не отнекивайся, покуда я добрая!