Виктор Пирогов.
Шоферские были.
Славная наша родина-Тува, которую любишь, да и как сказать про любовь, она в сердце, душе твоей и особенно осознаёшь это, возвращаясь, домой.
Хотя и не был дома-то день — два и, скребясь по зимним перевалам с цепями на колёсах, с оторванной бывало перемычкой, стучащей по брызговику и задающей тон, вроде и такт движению и где мотор выдаёт все свои силёнки в борьбе с ними, непосильными горами.
Когда думаешь и просишь его — не выдай милый, ещё, ну ещё давай и если тот пошёл уже на пределе своих железных сил и готов был встать было, но пошёл, как бы зная, что другу его за рулём может статься плохо, напрягаясь как добрый конь, такой же безответный и молчаливый и идущий, пока не упадёт.
Высунувшись ночью из окна и дыша прохладным — это летом, воздухом, обернувшись и глядя как бы под бак, видишь тёмно-малиновый конус, похожий как на паяльной лампе, но темнее, вырывающийся из выхлопной трубы КАМАЗа, слушаешь рёв его среди древних гор, елей и пихт, орущего и прущего на себе шестнадцать тонн в перевал.
Это сейчас, кого не послушаешь, везут они по 25-30 тонн, и даже нет и мысли у них о том, что ему бедняге тяжело и трудно, что он может пошатнуться и упасть на колени и делать так нельзя.
Но мы живём не в той стране, где жалеют не только машины и не придёт никому в голову грузить их так, что рама гнётся и рессоры трещат, а в той, где не жалели и не только машины но и людей и привычки те, перенесли на всё.
Я убедился в присутствии души у машины, трактора или комбайна, есть она, не такая может быть как у человека, но есть и если плохо относишься к ней, машине, она тебя подставит.
Но жалея её, разговаривая с ней, особенно в такие минуты, когда от неё зависит хотя и не жизнь, но есть хотя и на авось, но надежда доползти хотя бы как-нибудь до дому, до места, где ты не замёрзнешь и не околеешь с голоду, она редко тебя подведёт.
Здесь так же, как ты относишься к ней, что равносильно отношению к человеку, собаке или корове с конём, так и она, безответная, но всё понимающая и помнящая, наказывающая тебя за плохое отношение к ней.
Выбрав как тебе кажется, самое неподходящее место и время для этого и наоборот, благодарящая, за твоё отношение к ней, вы мне не поверите, но спросите старых шоферов, ответ, я думаю, будет такой же.
Усинский тракт гудел сутками, часа в четыре ночи маленько затихало и то ненадолго, и снова пошли машины, остановившись и заглушив двигатель или проснувшись и выйдя «до ветру», слышишь как одна и даже несколько машин штурмуют перевал, поют песни моторы разными голосами, в зависимости от автомобиля.
Вот Зил, слышно как вдалеке воет, кажется, сейчас ему хана будет, повылетают горшки, поршня, то есть, нет, вывершил, дошёл до макушки и переключился хозяин его.
Зарычал, заурчал он по мирному и добродушно, уже как бы и, отдыхая, а вот МАЗа слыхать, его неторопливый, особенно и не сердитый голос, как у степенного мужика деревенского.
По звуку и уже привыкнув за столько лет, знаешь, по нему определяешь, вот кто-то прошёл петлю, полегче пошёл, а этот, слышно как несётся вниз, стуча бортами на неровностях дороги и разбитым фаркопом без вложенного в него кольца.
Вырезали их из старых покрышек, не жалея тормозных колодок, зная, салага летит или просто привычный так ездить и мотор у него тоже и подвывает, но уже не тем, надсадным и берущим за душу воем.
Днём, постоянно и по привычке глядя в зеркала, вдруг замечаешь позади и вдалеке ЗИЛ – бензовоз, он то скрывается за поворотом, который ты уже прошёл, появляется вновь, но уже всё ближе и ближе.
И вот он догоняет тебя, шофер как бы вроде и не обращает на тебя внимания, но в душе гордится видимо и собой и машиной своей — обставил «татарина».
Приоткрываешь окно, что бы насладиться звуком его выхлопа, от стоящего на нём двигателя УРАЛА и музыка та несравнима ни с чем, работает он без перебоев и слышно только один басовитый рокот.
Сравнявшиеся передние колёса его с твоей кабиной, деловито катятся, как бегущие кони и также, ни обращая как бы, внимания на тебя и гайки, крутясь, еще не образовали круг, их пока видно в таком же их беге.
И понемногу он уходит и уходит, что, до Кызыла его не догнать, а там и второй, глядишь, догоняет, третий…
Всего было за те годы, что я шоферил, а плохого-то и не было, а если и было, то сам зарабатывал и всё из-за Бахуса, неладен, он будь, не равнодушен я к нему был, да и как подавляющее большинство моих сверстников и «старших товарищей».
Вспоминается много, в череде этих событий и не выхватить что-то интересное и экстраординарное, не знаю, всё вроде было просто и для подвига, трудового или другого какого и места даже как-то не осталось и рутиной не назвать, но и приятным времяпрепровождением нашу жизнь назвать нельзя было.
Ставший, тракт Усинский многим вторым домом, где тебя не бросят и накормят, помогут в дороге и похмелят, и такое бывало и также многим, нашедшим здесь свою смерть, если бы поставить памятники и кресты, всем погибшим, то был бы один длинный частокол из них, наверное.
Проезжая всюду, да всюду по этой дороге, как я уже сказал, ставшей и домом и могилой многим, глядя на проплывающие пейзажи приходят в голову незабываемые рассказы отца.
Их я помню в мельчайших деталях и с самого раннего детства, Бог не обидел меня памятью, сейчас правда, после трёх, одна за другой операций под наркозом, она стала хуже.
Ездил я с ним ещё парнишкой, на ГАЗ-51 в Абакан лет 10-12, по всей старой дороге и где были и жили те люди, которые сейчас легенды, быль, на Кулумысе и Васильевом ключе, Оленьей речке и станции Буйбе, Иджиме и Пограничной, где отец и рассказывал мне, много историй, одна из которых через сколько лет пришла на ум, как их везли в армию, какой был тогда Абакан и ещё не раз пересказанная им впоследствии.
Принесли ему повестку в декабре 1943 года, и проводить по человечески не проводили, в колхозе как всегда и опять нет денег, да и с собой не дали, Елисеев, председатель колхоза «14 лет Октября», вместо них, характеристику хоть написал «хорошую»: Гонял лошадей, на посевной рассыпал овёс…
В Тюмени командир роты спросил: Это что за дурак, такое написал человеку, который на смерть поехал?
Написал он за то, что в сраном колхозе в войну нещадно эксплуатировали за бесплатно, высасывали из людей всё, больше видно надо было, но не тянули парнишки мужицкой работы.
Рассказывал отец, как с другом, Корняковым Гошкой пары пахали в жару, при норме 0.8 га. замучившись ходить по жаре за плугом, сделали на чапиги, ручки плуга, т. е. седёлки из веток талины и временами садились и ехали, Зайцев увидел и срезал по пять трудодней.
Всё мне отец говорил: Как вы устаёте так сильно на тракторе пахать, ездя на жопе целый день и который не ломается как колхозный «Фордзон» у Петьки Пастухова, а что будет, если на конях заставить вас и ведь прав был.
Зимой в пять утра подъем, за пазуху калач с куском сала и снова с Гошкой в конюшню по темноте, запрягут по четвёрке лошадей, и в Мергенский притор жерди рубить.
Но то давно хоть было, семьдесят лет прошло, сейчас в деревне такая же темень, хоть глаз коли, фонари спасают в руках и ребятишек, идущих в школу и взрослых, спешащих на работу, как светлячки они по всей деревне светятся и утром, которое отодвинули на два часа и вечером….
Не знаю по сколько надо на каждую лошадь, знаю, что их надо срубить, сучки обрубить и вытащить, погрузить на сани и везти через Енисей на Майорово, там городили пашню, а это километров 15 в один конец, домой к полночи возвращались.
Так и работали все на износ и за палочки, но себя не забывали ни Зайцев и ни впоследствии Елисеев, «в Уюке, Стрижова, председателя колхоза взяли на фронт, ну а Дорофея Игнатьевича Зайцева, отправили не на фронт, а туда, в Уюк», Елисеев в дело и не в дело пугал шахтами: Сошлю вас в Кемерову, на шахты…
Собрала мать, что было на стол, пригласила родню, людей знакомых, сосед Иван Корняков речугу толкнул и с Богом, Зот, в новую жизнь, в светлое будущее, Родину защищать…
Знакомство с новой жизнью началось с Пограничной станции, приехали из Кызыла под вечер туда, перемёрзли как псы бездомные в кузове ЗИС-5, помню по его рассказам, вёз их минусинский шофёр, по фамилии Панасюра, морозина стояла за сорок, и определили ночевать их в гараж.
Ну, спешились и не зашли-забежали бегом в тепло, встречал их и командовал «парадом» прилично поддатый, старший лейтенант-хакас, пограничник. Вечером пришли девки, жившие там, хотевшие видимо и выпить и поесть, да и не столько выпить, наверное, сколь поесть да по обниматься с парнями, давай приглашать к себе: Пойдёмте ребята, посидим, потанцуем,…
Отец вспоминал это всегда со смехом: Сидим, как филины, говорит, мужики-фронтовики дома наговорили страстей: Смотрите ребятишки, ни с кем не связывайтесь, с бабами особенно, опоят и оберут до нитки, короче ухо востро держать, иначе…
Мотька Щеглов, вспоминал отец, Кызыльский кавалер какой боевой и тот припух, помалкивает.
Ну, а девки побились, побились, видят толку нет с ухажёров, ушли.
А выпить околачивающемуся до сих пор в гараже, пограничнику-хакасу, у которого хмель стал проходить и закусить тоже хочется очень.
Он знает, что есть тут и выпивон и закусь, только взять надо — но как, «с собой у каждого было по два сидора, в Туве не голодовали как в СССР, и спирту надавали из дому каждому».
Так вот этот хакас что придумал, да не первый раз, видимо и налёг на командно-административный, как сейчас бы сказали, ресурс. Будит их ночью и командует: Становись! Построил и начал пьяный дуру гнать; наша Родина напрягается из последних сил и т. д. и т. п.
И доболтался до того, что приказал сдать весь спирт, находящийся у них в сидорах, в фонд обороны.
В госпитали, значит, и командует – разведённый, ставьте в одну шеренгу, неразведённый в другую станови!
-Ну, мы ослы, выставили все, стоим, ждём — при этом отец и смеялся и матерился всегда, верна поговорка – и смех и горе.
Он смилостивился — ладно, разведённый заберите, толку от него не будет, испорченный, а неразведённый тащите в мою канцелярию, от имени Верховного командования благодарю вас.
Обрадовались мы — хороший мужик, не всё забрал, давайте хоть сала ему отнесём…
Это было началом великого обмана, обдираловки и обработки людей, не видевших и не знавших этого, к чему привык и так жил народ союзовский уже третий десяток лет, восприятие жизни той, было только по лживым фильмам.
Зато перед войной трепачи орали, и оды-то соответствующие сочиняли: Если завтра война, если завтра в поход…, в войну, перед уходом на фронт отец смотрел кино «Если завтра война», и очень рекомендовал посмотреть при случае мне.
Как в нём говорил он, «было здорово», в клубе от избытка чувств и стоя они, дураки, «его слова», аплодировали и радовались дурости и фантазиям, потом в СССР увидел, всё как есть, радость и ликование поубавились и намного.
До тех пор одурачили молодёжь, больше и не скажешь никак, можно судить по фотографиям призывников из Тувы, конечно, в СССР не до того было, в армию пошли, нашив гимнастёрок и галифе, купив ремни, портупеи и хромовые сапоги, думая, грешные что будут они в них служить.
Но не тут-то было, рвачи союзовские, пораздели ребят подчистую и, позабрав себе всё это, им же, кинув простреленное и постиранное обмундирование, где-то и с кровавым пятном, кому-то повезло с новым, это был первый плевок им в лицо, вот так-то, патриоты.
Недавно и я поглядел его в Интернете, просмотр превзошёл все мои многолетние ожидания, тако-о-ой порнографии я не видел отродясь.
…Чем дальше, тем хуже, ночевали в Ермаках, народ худущий удивляются — их что не кормят здесь, все дико и непривычно.
В Ермаковском, как и в проезжаемых, тогда тоже, Жеблахтах, увидел я высокие крестьянские настоящие дома, с резными наличниками, с воротами под крышами, которые в корне отличались от наших, кызыльских, своей статью и веяло от них стариной, но не той страшной, как от мостов Буйбинских.
Став старше я стал понимать, почему они там такие были и потом, почему их не стало, не стало тех вольных мастеров-людей, извела под корень новая власть народная их, а оставшимся стало не до этого, самим бы выжить лишь.
Пошёл новый тип человека — абы день прошёл, также как и строительства, уже без «кандибоберов» а теперь ново дел и вообще безо всяких изысков, зачем отсебятина.
В Абакане у отца глаза на лоб полезли от увиденного, все злые, голодные, калеки на каждом шагу на тележках катаются, каждый шныряющий норовит сменять, «впарить» по нынешнему сказать чего-нибудь и все «за пожрать», а то и сидор срезать.
Один как с ножом к горлу, пристал к отцу с меновой и пока не выманил полушубок за зажигалку как у папуаса, не отступился, всегда вспоминал он это, но без смеха уже.
Стало так нехорошо и тоскливо, а ведь в кино-то не так показывали и сразу вспомнились слова учительниц, приехавших по распределению из Воронежа, Курска, Липецка: Что вы здесь видите в Туве-то, в СССР надо ехать, там культура, а тут ради пуза живете.
Не надо нам такой культуры, дома быть бы лучше! Ну а учительницы очень редкие домой в культуру вернулись, они знали, какая там культура и какая там жизнь, повышли замуж за тувинцев и остались в Туве. И так все семь лет пока служил, сосало под ложечкой, постоянное чувство голода….
Совсем не так было, как сейчас в Абакане, не так, куда теперь с удовольствием валит от нас народец, для живущих в ТНР это было смерти подобно, а она и не задерживалась особо и приходила не званая. Высылка в него означала гибель и чему много и много подтверждений того страшного времени.
На Кулумысе показывал памятник отцу и сыну, петли, семь штук, с верхней её видно было низ, на второй петле, я, работая уже сам на УРАЛе – 377 встал из-за заклинившего выжимного подшипника.
-Ну, думаю всё, пропал, сделал затор, и мужики мне дадут — нет подъехавшие, они не ругались, посмеялись надо мной да советов надавали, зацепили МАЗом сверху и вытянули — езжай салажонок дальше.
Это был мой первый рейс в Абакан, в 1976 году, сколько их было потом… и всё равно возвращение домой всегда было радостным, всё ближе и ближе, пилишь и пилишь, то тягун, то спуски с такой же скоростью.
С Нулёвки старой не было видно Тувы во всю ширь и красоту как с новой, как-то незаметно и неожиданно она появлялась, тащишься по Усу, маральнику пыльному, рутина и всё в гору, незаметно для глаза, но для машины очень даже.
К Пограничной уже совсем тяжело, а дальше ещё круче, сам перевал Нулёвка, был он ещё хлеще, видно по старой и заросшей уже дороге, да и новая не баловала, мой КАМАЗ в повороте мимо памятника, шёл на второй пониженной передаче.
В шестидесятых годах Колхида, из третьего АТП не вытянула, пошла вниз, перевернулась и сгорела вместе с шофером с чудным именем, отчеством и фамилией, Герой Героевич Героев, кто помнит, стоит ему памятник слева перед поворотом.
Ну, слава Богу, вывершил, вытянул теперь на спуск и незаметно из-за поворота и Тува наша, вот она. С новой же дороги, с вершины перевала открывается поистине сказочный вид.
Едучи ранним утром, что зачастую и было так, нагрузишься в Минусинске под вечер и как дурень всю ноченьку прёшься, не спавши и кто гнал и зачем, а это двенадцать часов ходу до Кызыла и чего только не передумаешь, не нафантазируешь за эту нескончаемую ночь.
Непередаваемое зрелище, встаёт солнышко, местами туман и синяя дымка, которая, наверное, только у нас есть до самого хребта, Танну-Ола, какового не видно, но знаешь, он там, конечно летом это, зимой пострашнее будет, но всё равно, зрелище впечатляет, уже видевшего неоднократно и привыкшего вроде к этому.
Днём же и в жару под сорок градусов, стоит марево, колышущееся вдали, всё желто и как бы и уныло, но нет, это родина и лучше её не найдёшь нигде.
Сейчас иногда, а это раз пять-шесть в год я езжу в Абакан, проезжаю по знакомым до боли местам, теперь уже с напарником постоянным — женой и не на КАМАЗе или ЗИЛе — на корейце, бежит который обгоняя себя, в смысле того что удержу нет ему.
Снова как бы переживаешь ту жизнь, вспоминаешь всё, везде отметился и не со всеми, но многими местами, что-то связано и хорошее и худое, но не до тех пор худое, что вспомнить стыдно, нет, вот тут сломался, здесь колесо менял, а вот тут с Черновым пили или ещё с кем-то.
С ним мы много раз катались и всё с ней, пьянкой родимой, и ведь как то проносило, бывало в дупель и, не помня, но доезжали, проснёшься и не знаешь что и как, сквозь пальцы у ГАИ проходили, везло….
По многим уже и неузнаваемым местам, где многое также помнилось, в прошлом году убрали знак, да и не знак, щит на Думной горе, на спуске: Водитель, тормози двигателем!
Вспоминается, какой ещё с детства и второй такой же стоял, на перевале Весёлом, перед ловушкой, сейчас стали они зваться аварийно-улавливающими тупиками, раньше были ловушки.
Площадки для отдыха, проскакивали мы, гонясь, неизвестно зачем, мужики в годах спят-отдыхают в Низкозобке, Веселой поляне и Арадане, мы же салаги, прём и кто гнал, в снег бывало, усыплем подсыпкой все перевалы и зачем — утром те мужики едут выспавшиеся и над нами хохочут.
Мосты, помню, чёрные и полусгнившие, ещё держащиеся, где-то и за один берег уже, постройки сталинской эпохи, по которым везли отца с друзьями на войну.
В страшное и неизведанное будущее и многим не суждено было вновь по ним проехать, веяло от которых уж очень серьёзным, жутью, что ли, на Буйбе и было которых много, сейчас их нет, упали.
От Усть-Буйбы семь, что ли было их, вспоминалось, как в газетах с подачи кого-то писали, что разъезжались там только на мостах, не на мостах, какой разъезд на нём, узко уж сильно, перед ними.
Да и сама природа к Буйбинскому перевалу не располагает к романтическим мыслям, уж очень всё сурово, в какой-то мере и мрачно.
Тормозаков мост, по названию, говорят Ивана Тормозакова, упавшего под него, теперь тут уже не дикая и девственная природа и белое безмолвие, летом же, ковры из трав и жарков, кстати, которых становится меньше и меньше, вырываются они беспощадно проезжающими, и не увидишь их наверняка скоро.
Сейчас там, у моста, строят «базы», так громко зовут эти забегаловки, превращённые в банальные дома свиданий — ночлежки, построена огромная подстанция, говорят для базы МЧС, но, похоже, что как будто бы для ракет она, или вышки Николо Тесло, столько там оборудования.
По ту сторону Буйбинского перевала заросли черемши тоже были, лет тридцать назад я драл её у самой дороги, остановился недавно там же и что? Нет её, пусто и сухо, пошёл дальше и кое-как нарвал пучок.
А с карьером, мимо которого я ездил много раз, что справа и не так уж и далеко он от моста на Усть-Буйбе, всегда вспоминал и связано воспоминание, один из многих эпизодов.
Снова же рассказанных мне отцом и связанное с извлечением «нетрудовых доходов», как обозначил Горбачёв впоследствии это явление, т. е. приписками.
В конце пятидесятых или начале шестидесятых, не буду уточнять, и напрягать память, да и не вспомнишь, чего уж там, отец наш работал в бригаде Максима Ращупкина, от второй грузовой автоколонны, возили они на отсыпку из него грунт на дорогу и к Чёртову хребтику.
Проработали месяц, пришло время брать справки, ну поехали в дорожный отдел в Арадане к мастеру. По дороге Максим остановился у магазина и взял бутылку водки — зачем Максим она сейчас тебе, — спросил отец — сейчас увидишь, а увидишь, учись, — ответил он.
Зайдя к нему, т.е. к мастеру, Максим преобразился на глазах, анекдоты, припасённые видимо для этого случая полились сладко и гладко и тут же предложил обмыть окончание месяца работы.
Выпили, ещё раз выпили и Максим стал «наезжать» на мастера — давай пиши нам что ли, да побольше, тот за упирался было, но у Макси было не вывернуться.
Отец, видевший тоже всего и не мало, очень поразился и ретировался от стыда такого, вымогательства, не заработанного горбом. Немного погодя бригадир вышел довольный, потрясая бумажками, и поехали в Кызыл.
При получении получки, а она оказалась весьма большой, на которую отец и не рассчитывал, он проявил протест, не став расписываться и брать её, мотивируя тем, что не заработал её, идиот, по-нашему.
Но его быстро образумили кореша вместе с Ращупкиным, припугнув, что сегодня же он вылетит с работы, с тех пор он не брал его с собой ни на работу, ни тем более «выколачивать» справки….
Многое вспоминается, многого уже и не вспомнить, забыл, голова не компьютер, но кое-что ещё и сохранилось.
По дорогам тем, узким и выбитым, местами с трясинами, как на Амбуке, представлялось мне, ездили истинные шофера, это была эпоха настоящих мужиков, на ЗИСах и «полундрах» — полуторках.
Зимой в дохах, у кого они были и рукавицах-лохмашках, как Никита Фаддеевич Килин, старейший шофёр Тувы и которого привезли в 1910 году из Усинского в Медведевку, по этой же дороге, но в плетёном коробе и на лошади.
Добрейшей души человек, постоянно рискуя своей свободой и возивший тайком в Абакан «провиант», репрессированным родственникам, Медведевым и Мелегиным, что считалось контрабандой, сколько он сделал добра всем людям, не спрашивая и не требуя благодарности, когда ею и не отвечали ему.
Пивших спирт для «сугреву» и закусывая котлетой из медвежатины в столовках, были которые везде, но, не падая в обрывы, как сегодняшние, выпил сто граммов и на бок лёг, в смысле, машину уронил, слабаки долго не держались на Саянах.
Из таких же крепких и настоящих мужиков, был и Борис Трофимович Кашин, зять родной племянницы отца, человек — легенда, не сламываемый боец с жизненными неурядицами.
Принимавший все невзгоды, нелегко и беззаботно, но, не теряя своего лица в самых нелицеприятных ситуациях и ему можно посвятить очень и очень много страниц и другим таким же людям, с которыми мне повезло жить и как сейчас говорят, «общаться» и я расскажу о них, между делом.
Есть у меня старший товарищ и друг, Куулар Дугуржапович Даржа, дай Бог ему здоровья, он мне салаге, показал что можно и что нельзя, а оказалось, что всё в их руках, могу казнить, могу и миловать.
Предыстория такова. В 1971 году меня лишили прав мотоциклиста, смешно, за то, что сделал пять прогулов, гоняя на спортивном мотоцикле в ДОСААФе, на три месяца, вот вам и торжество советского закона, я продол-жил, и добавили ещё год.
Когда пришло, время идти в армию, отец говорит: Пойдем к Даржа, может он отдаст права, «лишал не он а Бочкарев М. Е. будучи у нас начальником милиции до него».
Ну, пошли, толку, думаю, не будет, но схожу. Он выслушал, вызывает Орлова Мишу, начальника ГАИ: Отдай парню права. Вы что товарищ майор! Он же лишённый.- Отдай, говорю, человек в армию идёт, нас защищать, я все возьму на себя, закон вы нарушили, незаконно лишив его. Лет десять назад я ему вспомнил это, а он и забыл, вот такой он человек был и остался им до сих пор.
Но неприкасаемых не лишали, всплывает случай в памяти и рассказанный отцом опять же. Идёт он мимо райкома партии как-то, работал он начальником ГАИ района, а попал туда по болезни, заболел и не смог работать на машине, начальник милиции и пригласил на работу, смотрит шофер первого секретаря Солодников Пётр пьяный сидит в ГАЗ-69 и продолжает пить с корешами.
Отец ему говорит; ты, Петро в гараж загони машину и допивай там, люди смотрят, нехорошо, и ведь знал что нельзя лезти к ним, «друзьям» этим, Бочкарёв, Михаил Ефремович сразу сказал; Зот, не лезь к ним, бесполезно, только хуже сделаешь себе.
Так бы ничего, но Солодников и в частности-то не отличавшийся добрым нравом, выпрягаться стал как укушенный осой конь на покосе и начал глумиться над отцом. Вдобавок хотел придавить его, чего тот не мог стерпеть и, сгрёбши того в охапку, уволок его в КПЗ, благо рядом она была, наказав дежурному не выпускать его до утра.
Что было утром! Бочкарёва попёрли на ковёр к Федорову Николаю Павловичу, он был первый секретарь, Бочкарёв придя от него отца вызвал.
-Отдай Зот Михеевич права по хорошему, беда будет. Зот, с позиций нравственности и закона, стал обороняться и, говоря, что Солодников обнаглел, ни с кем не считается и зачем такой начальник ГАИ, для которого он не указ и написал рапорт об увольнении.
Михаил Ефремович оказался меж двух огней, и в результате отца вызвал Федоров и по-хорошему попросил не наказывать того подлеца — я сам разберусь и накажу.
Отец понял, что далеко зашёл и отдал ему их со словами, -хер с вами, что хотите то и делайте.
Но, надо отдать должное Николаю Павловичу, пьянка и сопутствующие от неё выходки Солодникова прекратились, вроде как бабка отшептала, при встрече с отцом не подавал он виду и здоровался…
Шофера милицейские также не просыхали, возя и Бочкарёва и оперов, пьяными постоянно и также собирая таких же пьяных по улицам, да, действительно, двойная мораль и хрен что скажешь кому что.
Кстати, нас лишали за всё, за то, что ты мог спать в кабине поддатый, и даже то, что не было у тебя бензина, чтобы ехать, не помогало. Действовали по правилу; А вдруг… как с чеченцами и поволжскими немцами, возможно, могут помочь.
Каждый мог приложить к этому руку, компания из трёх человек могла написать акт на любого и сдать его на комиссию по лишению, в которой опять же, кстати, сидели такие же пьяницы, но «уважаемые».
Экспертиза зачастую состояла в дутье подозреваемого в пьянстве, в путёвой лист, скрученный воронкой, за превышение скорости у нас штрафовал начальник милиции Муравьёв, шибко любивший бегать с полосатой палкой, по принципу, если колёсные гайки на переднем колесе видно, скорость меньше шестидесяти километров.
-Ежели, говорит, не видать их и они сливаются в один неразборчивый круг, то видит Бог, нарушил ты парень и изволь платить штраф, вот такой глазомер был у него и попробуй, докажи.
Такие методы превалировали у идиотов от власти и повсеместно, отец опять же рассказывал, что как-то пришёл он в городской отдел милиции Кызыла, давно было это, в начале шестидесятых вроде.
Смотрит, Борис Кашин идёт и несёт перед собой воздухоочиститель, а впереди шествует гаишник Пискунов. Привязался он к Борису Трофимовичу, чтобы тот, что-то привёз ему домой, но Борис был тот ещё мужик, дерзкий и отказал, Пискунов до того «грамотный» был, что не смог ничего умнее придумать, как досадить Кашину тем, что у него не мытый вовремя воздухан.
Тут же в коридоре отдела, их встретил, запирающий дверь своего кабинета, начальник ГАИ, майор Василий Иванович Бобкин и, повернувшись к нему в пол-оборота, спрашивает проходящего мимо Бориса, которого хорошо знал — ты, его, Боря, что сюда несёшь-то, за каким хреном?
-Так вот, — Борис отвечает, он тоже с юмором был, — инспектор велел, авария случиться может из-за него, Василий Иванович, идём протокол составлять, штраф платить будем, а потом и мыть, наверное, здесь его буду.
Бобкин не стесняясь в выражениях и никого, оттянул Пискунова по всем правилам, немного погодя выперли его из ГАИ подчистую за взятки и вымогательство всего, что увидит.
Борис Трофимович, лет 10-12 мне было насколько я помню, был, родом он из Казахстана, а запомнилось это почему. Рассказывал он отцу, сидели они, выпивали у нас, мама завела браги на восьмое марта, они нашли ну и… был он зятем, как я сказал уже, за ним была отцова племянница, Авдотья Ивановна Дресвянникова, как попал он в тюрьму.
Был он бедовый, отчаянный, т. е. бесшабашный и одновременно бес-страшный и добрейшей души человек. Нагрузили ему как-то, по его словам, полную полуторку сапог и отправили куда-то отвезти, по его словам выпил он с каким-то другом и поехали.
Выпить опять захотелось, заусило значит, а денег нет, ну а думаем-то мы все правильно, продадим пару сапог сейчас, ещё выпьем маленько и дальше попрём.
Но это на словах, закутил Борис Трофимович с другом тем не на шутку, наступило похмелье через неделю или больше, половины сапогов нету, сдал со страшенной недостачей. Ну, осудили его, сколько дали не помню, отсидел не всё, началась война и отправили его на фронт, был он 1910 года рождения или раньше, так вроде.
После войны приехал он в Туву, к своему брату Ивану, уже жившему в Кызыле, со временем став легендой её из-за своих похождений и безбашенности опять же и снова попал в зеки.
Строил девятую школу, в которой меня «уволили» из пионеров, не мог он терпеть несправедливости и снобизма от кого либо, попал он туда из-за Дольского, по работе пришёл как-то к нему.
Тоже он был знатный, но аферист, им была воля и доля в западных районах, в первые годы после присоединения Тувы к братской семье народов, где они и проводили в жизнь ту братскую линию и политику партии, при этом несусветно воруя всё, не брезгуя ничем.
Сидит он, Дольский и тоже я его знал, помню по гортопу Кызыла, отец там работал шофёром, возил уголь, ну и довозил, что чуть не загремел по его и начальника гортопа Пашковского, милости, тоже в тюрьму, но разобрались и его не тронули, не состоял отец в их мафии.
Так вот, сидит он развалясь, а Трофимович что-то зашёл то ли спросить, то ли просить, не знаю ну и слово за слово, разгорелась пламя.
Дольский хотел, как все всегда делали, позвонить в милицию, сдать его, а Борис, хвать трубку у него из рук, оторвал её от телефона и давай душить ею его. Хорошо на шум заглянул кто-то, и помогли разнять, вернее, оттащить Бориса, снова суд и снова пять лет.
Верна, как верна поговорка — мир тесен. Через несколько лет после своего приезда в Туву, встретил в Кызыле он своего однополчанина, которого вытащил с поля боя тяжело раненным, Николая Корзевича, который был до смерти благодарен ему.
Почудил Борис Трофимович на славу и причуды были у него не уркаганские, мужицкие и был он человеком, пьяночка губила его, да, как и всех нас, пока трезвых, хороших мужиков.
Ещё пришёл на ум случай, было мне лет, наверное, около десяти, мама была на работе, отец с Абакана должен был возвратиться, работал он новом Газике в Ростекстильторге, дело было в марте.
Заявляется почти ночью Борис Трофимович, он сломал ногу и ходил на костылях, стучит в окно и кричит на весь околоток – шурин, открывай!
Ну, впустили мы его с братом — отец где – спрашивает он.
-С Абакана ещё не вернулся – говорим ему, посидел он, выпил из принесённой бутылки и говорит мне.
-Так, Шурка, Витька, пойдемте кто-нибудь из вас, проводите меня до знакомых его и объясняет, что идти нужно до церкви на горе.
-Я не пойду, дядя Боря, далеко и ночь, а обратно-то как – заартачился я, но он как-то уговорил и пошли мы с ним, Санька не пошёл с нами.
Пошли через болото, напрямки значит, он падает в кочках, матерится во всё, вокруг темно, ничего не видно, кое-как добрались до улицы Пушкиной, полегче стало, но Трофимович падать стал, опьянел совсем.
Что делать, бросить и убежать нельзя – замёрзнет, давай я его снегом тереть, орёт, опять матерится, но помогло, бодрее пошёл.
Дошли кое-как мы до конечной, стал он снова стучать, а время первый час, однако уже был, но вот нет да нет, загорелся свет и открыли нам.
-Борис, ты охирел что ли, пацана-то где взял, спрашивает хозяин.
-Это мой племянник, пойдёт домой сейчас обратно.
-Куда пойдёт, ночь, Боря, пусть ложиться здесь — я заплакал и домой хочу, но не повёл меня никто, положили на полу и я мгновенно уснул.
Проснулся я часов в десять утра, Борис Трофимович сидят за столом с хозяином и выпивают, увидел он меня, подозвал и, обнявши, говорит.
-Ну, пропали мы с тобой Витька, даст тебе сейчас мать твоя, и мне потом вломит, а взгляд не пьяный и виноватый, гладит меня по голове и чуть не плачет.
Добрый он был и любил нас всех, своих у него не было, ну а пьяный… что возьмёшь с него, все пьяные хороши и чем-то плохим, из ряда вон выходящим, мы его и не вспоминали никогда.
Прожил он немного, в 1974 году пришёл я с армии, он жил в Кызыле на улице Дзержинского и заехал я к нему в гости, не тот стал он, не тот Борис Трофимович, какого я знал, седой до предела, согнулся, куда девалась удаль та, молодецкая, блеск в глазах с лукавинкой.
Не той, что способна обмануть, походя, а той, какая не даёт с грустью и унынием жить и как он сказал любимой своей поговоркой, но уже про себя — отперделся я теперь, Витька.
Поговорили, накормил обедом он меня, и это была последняя встреча, в водовороте своих дел и забот он как то и не вспоминался, потом узнали, почил Борис Трофимович, Царство ему небесное.
Вот с такими людьми как он, и прошло моё детство и юность, с настоящими русскими людьми, проклятые и несчастные в чём-то они были, и счастливые также в чем-то, и побольше нас….
Уходят земляки, родня, старые люди которых помнишь только хорошим, бывало и плохое, но не совсем, с высоты прожитых лет кажется всё это мелким, наносным и никчёмным, безответные в большинстве своём, с невысказанной болью, с так и нерешёнными проблемами и нелёгкой жизнью, незадавшейся как-бы и которая, наконец-то кончилась.
С болезнями, с которыми нет сладу и укоротившими им век, и всё меньше и меньше остаётся этих чужих, родных людей с которыми связана своя жизнь и как опять-же, как говорил отец незадолго до смерти.
— Жить не с кем становится — и становится она неинтересной и серой, а теперь и наша очередь подходит, промежуточное звено стаяло, пора принимать эстафету.
…Мосты чистили, опять на память идёт, парни и девчата, сосланные как враги из Эстонии, хотя какие они враги были, у Советской власти везде и повсюду враги находились, сама она их придумывала и из-за этих вот придуманных «врагов», нас теперь и гонят отовсюду.
Жившие на этих самых станциях и полустанках годами, без света и как говорят сейчас, благ цивилизации люди, любившие и рожавшие детей там же, ну-ка сейчас отправь, кого-нибудь туда, петлю накинет на себя, но не поедет.
А про «героев», вернее будет — бандитов, кстати, напоминало многое, названия сёл и улиц в них и также памятные места, вроде скалы по Усу, с которой «наши» сбросили белогвардейцев – бологовцев.
Только вот сомнения меня взяли, зачем белякам туда лезть было, ни обзора путного, ничего и путь к отступлению, если что, тайгой?
«Апеть», видимо приврали пропагандисты самого передового учения, самого лучшего строя во вселенной и герои-то теперь сменились, но всё равно и наперекор, славят каннибалов, по привычке или незнания, как понять.
С детства и школы, да и вообще от мужиков слышал я про есаула Бологова, переплыл на воротах он якобы, Енисей, спасаясь от Щетинкина в Белоцарском бою, представленный красной пропагандой дурачком, идиотом.
Но, всё не так, в двадцать четыре года редко становятся есаулами, и прошёл Григорий Кириллович, путь от Байкала до Белоцарска и после до Владивостока, с боями против красных интервентов, потом с последними казаками эмигрировал в Китай.
Впоследствии, после многолетних мытарств, они оказались на Филиппинах, затем в Австралии и часть, в Калифорнии и почти всю оставшуюся жизнь, он был председателем «Казачьего союза» и умер в марте 1976 года, прожив восемьдесят один год.
В отместку за него, власть совдеповская, репрессировала на его родине, в станице Александра Невского, что теперь, в Иркутской области трёх членов его семьи, брата Алексея – расстреляли.
А его супротивник, Петр Ефимович Шшатинкин — так его называли старики, в новое «смутное время», пришедшееся как раз, кстати, таким головорезам как он, лихо рубил направо и налево головы, лил кровушку народную, как теперь, оказалось – то и зазря.
Заполучил орден воинства сатаны — Красного знамени, за свои злодеяния и, занимал более-менее высокие посты, но… карьера прервалась в Монголии, где в пьяной драке его банально прирезали как барана, но и опять же, как всегда делалось у этих иродов, похоронили с почестями …
Не отстал от него и корифан его – Александр Диомидович Кравченко,
говорят, понявший суть бойни, убийства безвинного людей и даже, как бы и раскаявшийся в этом и, бросив всё красное «производство», пошёл домой, но по дороге был убит крестьянами.
У нас в Туве, история донесла тоже только отголоски того страшного времени, преступлений партизан и это только самых отъявленных, оголтелых а сколько скрыто их, жуть…
И живут они в нашей памяти, в каждодневном упоминании их имён в названиях улиц и посёлков, а жителей их они проредили с большевистской решимостью и жестокостью и мы не можем отвыкнуть и сказать – доколе это будет?
А впрочем, нам это и не надо и зачем отвыкать и спрашивать, Советская власть не совсем дура была, для того и переименовали города и улицы, дав имена палачей им, чтобы в каждодневном и ежечасном упоминании их, всё откладывалось в подкорке, вытесняя старое и как следствие, правду и память обо всём прошлом.
Также как и в красных, ядовитого цвета гробах, в России никто не хоронил, цвете любимом сатаною.
Большевики же, привили любовь к нему со времён переворота, «не могу его называть революцией», и потихоньку то ли из любви всё той же, следуя за ними в фарватере, что вряд ли, то ли из боязни, что, скорее всего, стали и миряне аналогично закапывать.
Равносильно символу вампира Дракулы — чёрному, красным цветом было заполонено всё пространство, и ведь привыкли, а лучше сказать, безразлично и не страшно стало, куда нас ведут, в рай или ад, как же быстро привыкаем ко всему дурному, но навязанному нам «с благими целями».
Однако, я отвлёкся с партизанами, будь они неладны, не глянутся они мне всё же и, не дошёл я ещё в своей жизни, наполовину бесовской, а может быть и полностью в ней опутан, как и все мы, до той святости, чтобы прощать врагов наших, молиться за них и остаётся только временами проклинать их, хотя и знаю, что грешу, и спасения не будет мне за это…
Помню ещё мужика, вероятно последнего жившего на станции Буйба, его мальчонку – сына я довозил несколько раз, так угадывало, в Арадан в школу и также последнюю избу, стоящую ниже нового моста по Усу.
Теперь не проезжаешь Сахарную головку, её не захватил объезд, на которой я в Троицу — угораздило так, вывалил из прицепа на полном ходу, пачку шифера, после только что проскочившего мимо меня Икаруса, Господь отвёл.
Многим моим, помоложе конечно, современникам не повезло, я же помню три Усинских красавца-моста через Ус, перекинутых по петляющей дороге, то с одного, то на другой берег.
Вечером, летом на берегах его и где удобно, всегда столпотворение, машин уйма, шоферня варит ужин на кострах, выпивают, кто-то с машиной занимается и кругом смех, и хохот, анекдоты.
К чести их и стыду нашему, они, люди те, умели работать как быки, и не так как мы – заполошно, водку пить могли как кони на водопое и веселились, веселились без магнитофонов, по простому и не заумно как сейчас.
Люди те, пережившие войну, похоронившие Сталина почуяли свободу, не ту, полную, но свободу уже без страха, который кончился и ушёл в могилу с вождём всех времён и народов.
Красивейшие места и природа здесь уже намного мягче и веселее, чистый, постоянно бурлящий Ус, с рыбаками то тут, то там, проезжаешь Иджим, также пахнущий стариной и вечно, как мне казалось, закрытой конторой на замок.
За Усинским своротком, по маральнику костры горят, разведённые ягодниками, среди которых, в своё время и мама моя бывала с соседкой, Кларой Ивановной Зарубиной.
Дымят они, костры, по вечернему, домашнему как бы и стелется дым низко и, покойно на душе от радостно копошащихся людей возле них, в основном женщин, готовящих ужин и перебирающих собранную за день голубику и бруснику.
А ты всё едешь и едешь и снова мысли и думы, воспоминания, а что ещё-то, делать за рулём….