Детство.
Я родилась в маленьком киргизском городке Талас, куда мою маму привезли мои бабушка и дедушка, когда ей было примерно 14 лет. Мой родной дедушка умер рано, оставив бабушку с 5 детьми, моя мама была младшей из всех детей. Бабушка моя была батрачкой у кулака, чтобы как-то прокормить своих детей. Этот кулак имел своих 4 детей, жена же его умерла от «водянки» в животе. Бабушка рассказывала мне, что он сам прокалывал ей живот, чтобы выпустить часть жидкости, но все, в конце концов, окончилось печально, таким образом, он остался один со своими детьми.
Итак, моя бабушка работала на него денно и нощно, она была очень трудолюбивой, умела делать практически все по хозяйству: и печку сложить умела, и сшить одежду всей семье умела тоже, ну и, конечно же, все домашние работы выполняла аккуратно и скоро. Хозяин не мог не заметить ее трудолюбия, к тому же она была хороша собой, и, в конце концов, он быстро сориентировался и предложил ей выйти за него замуж, на что она согласилась. Таким образом, в семье оказалось 9 детей, которых нужно было прокормить, одеть и обуть. Вот этого «кулака» я и знала, как своего дедушку, другого я не могла бы знать по причине моего небытия в то время.
Я пишу слово «кулак» в кавычках потому, что в те годы, это было примерно в 1924-26 годы, кулаком считался всякий, у кого было 2 коровы и хоть один наемный работник. Вот таким «кулаком» и был мой дед, у него было именно 2 коровы, 2 наемных работника, были еще 2 свиньи, куры, что давало возможность существовать семье такой многочисленной вполне сносно, ведь у других тогда и такого не было. Бабушка была третьей женой до того, как они сошлись. Жили они в Херсонской губернии, имели свой сад, огород, все дети в семье, подрастая, помогали родителям по хозяйству.
Когда началось раскулачивание, моего деда со всей его многочисленной семьей раскулачили и выслали в какое-то богом забытое село далеко в Сибири. Через год-два несколько семей сумели выбраться оттуда, где ни огорода, ни живности какой-либо, не было у них, и как они все выжили-это загадка. Несколько мужчин поехали искать место, где можно было бы иметь огороды. Приехали в Среднюю Азию, нашли небольшой поселок Дмитриевку в Таласской долине, и решили поселиться здесь, ибо климат был там теплый, была земля, которую можно было обрабатывать. Вернулись в Сибирь, забрали свои семьи, получили разрешение выехать в Среднюю Азию, и приехали в Дмитриевку. Их было несколько семей, они поселились сначала в одном каком-то большом сарае, за лето выстроили все гуртом дома и начали обживать этот красивейший и пустынный кусочек среди гор. Дорога, которая вела от перевала до села, вся была ими обсажена яблонями с обеих сторон, а это на протяжении 50 километров. Кстати, до 90-х годов 20 века, эти яблони плодоносили, давая, таким образом, свои плоды каждому, кому было не лень остановиться на дороге и нарвать их. Теперь же практически все эти деревья вырубили местные жители на дрова. Теперь, когда видишь пеньки от бывших роскошных яблонь, сердце обливается кровью.
Мой дед с бабушкой посадили огромный сад, весь дом по периметру обсадили вишнями, сливами и абрикосами. Затем вдоль улицы дед посадил 2 ряда тополей с травяным газоном между ними. Выкопали во дворе колодец, которым пользовались все соседи. Неподалеку от колодца ставились деревянные бочки. В эти бочки набиралась летом вода, чтобы они не рассохлись, и из которых набиралась вода для бани, которая стояла тут же, во дворе. Баня была с паром, топили ее каждую субботу, и каждую субботу наш дом был полон народа, ибо опять-таки все соседи приходили к нам в бане мыться, но мылись тогда семьями, и все одновременно поместиться, конечно же, не могли. Вот они и ждали своей очереди в доме.
Я помню эти «субботы» очень хорошо, тогда казалось, что это был праздник, потому что в доме было много людей, которые приносили мне маленькой какие-нибудь сладости, что было для тех лет роскошью. Я помню себя пятилетней, стоящей на табуретке, чтобы всем было меня видно, и декламирующей стихи, которых я знала в огромном количестве. «Если хочешь быть здоров и быть к богу близко, держи сердце высоко, а головку низко». И я показывала, как надо держать головку. Еще были какие-то стихи о Сталине, но я их теперь не помню.
Кто учил меня этим стихам, я уже не помню, но, вероятно, это были мои дедушка и бабушка, потому что в то время моя мама работала учительницей в школе и не могла уделять мне много времени. Бабушка была для меня самым дорогим и любимым человеком. Дедушку я уважала, любила, но немного побаивалась, потому что у него были огромные усы, которые безумно меня устрашали. Мой дедушка был высоким и толстым с большим животом. Иногда он ложился на кровать, сажал меня на свой живот и говорил: «Кто не трус-возьми меня за ус». Я, конечно, пыталась взяться за его усы, а он страшно рычал, я отпрыгивала в ужасе, и начиналось все сначала, пока он не позволял все-таки взяться за его усы. Вот тогда был мой триумф!!! Он, покоренный, лежал и сокрушался, как же я, такая маленькая, сумела добраться до его устрашающих усов. Эта игра мне безумно нравилась, я безумно боялась и безумно радовалась своему успеху.
Я помню свою подвесную люльку, в которой меня качали, лежанку, на которой я спала зимой, она была теплой от топящейся печки. В одной комнате спали бабушка, дедушка, и я. Мама с отцом жили в другой комнате, вход в которую был отдельный, она там же держала свои книжки, тетрадки, которых она приносила на проверку из школы кипами, и сидела до поздней ночи при керосиновой лампе, проверяя их, так как она была учителем русского языка и литературы. Мне там не разрешалось ничего трогать и я в общем-то нечасто туда и заходила.
Своего отца в те годы я помню смутно. Его я не любила, боялась, и он платил мне такой же нелюбовью. Я не помню ни одного его ласкового слова, я убегала и пряталась, когда видела, что он возвращается с работы, а он раздражался от этого и называл меня «рюмсой», что, видимо, означало «плакса». Он приехал к нам спустя два года после окончания войны, стало быть, мне было 4 года, и я его совсем мало знала, к тому же он и не старался как-то меня приблизить к себе. Мой отец был наполовину украинец, наполовину польский еврей, что было основанием для уличных мальчишек кричать мне вслед, если я ходила по нашей улице одна, «жид-по веревочке бежит». Я мало понимала тогда, что это значит, но все равно мне было обидно, но я никогда никому не жаловалась ни на кого, мне было стыдно пожаловаться, я думала, что может быть, я какая-то не такая, как все, и жаловаться нельзя, раз я такая.
Потом отец вообще куда-то исчез из моей жизни надолго – до моего окончания школы, но об этом позже.