— Мы стали, как боги, — говорит Мишка и улыбается во все лицо, — нам нужно выбрать себе имена из пантеона…
Он стоит возле сложенного из камней большущего стола, под навесом из старых тентов и кусков пленки, под сводами кривых невысоких деревцев, растущих в зеленке, в дождевых сумерках, Мишка стоит и смеется, и прихлебывает портвейн из кружки, и мы стоим рядом и тоже дуем портвейн.
Ира, сестра Андрея единственная девушка в нашей компании. Она лезет на холм, куда местные дикари ходят какать, рвет высокую сухую траву и плетет для всех венки.
Авторитет Мишки непререкаем, он эту поездку организовал, собрал нашу пеструю компанию, и кроме всего прочего помог мне с деньгами. Он могуч и хорош собой. Поэтому когда Мишка объявляет себя Зевсом, никто не возражает. Мишка, само собой Зевс, двух мнений по этому вопросу быть не может.
Шурик, поскольку он фигляр и клоун объявляет себя Афродитой, богиней Любви.
Юрка – невысок, бородат, обрит наголо и весь облеплен мышцами, словно тестом. А еще он работает ювелиром. Тут тоже двух мнений быть не может. Перед нами бог подземного царства, механик и кузнец – Гефест.
Андрюха — долговязый и бледный, со светлыми вьющимися волосами наречен Аполлоном. Смешной человек, приехал в Крым, а сам не пьет и всем говорит, что завязал. Скажем прямо, Лисья бухта не самое лучше место для тех, кто в завязке.
Касательно его сестры Иры, то мы единодушно сошлись на имени Гера, потому как Афродиту я уже занял, а других женских имен из древнегреческого пантеона никто из нас припомнить не смог. Между нами, мальчиками Гера совсем не красавица. Такая же долговязая, как Андрей и бледная, с унылым лицом и большими руками и ступнями.
Хоть убейте, не могу припомнить, какое имя мы выбрали для Дениски. Он самый маленький из нашей компании, компьютерное дитя, ботаник в круглых очках, с вечным насморком и торчащими ушами.
Когда раздавали имена богов, Хома лежал в палатке, то ли у него началась акклиматизация, то ли печенку схватило после того, как мы в поезде немилосердно накидались. И Хома был наречен Прометеем. То, что Прометей не бог, а герой ни сколько нас не смущало. Зато история про орла, который прилетает каждое утро, чтобы поклевать Прометею печень очень всех тогда веселила.
Гера раздает венки, и мы садимся к столу, ужинать портвейном.
…Швейк сидит в пластиковом креслице с одной подломанной ножкой в белой футболке с какой-то абракадаброй и ослепительных оранжевых трениках. Весь зарос рыжей бородищей, рыжая грива по плечи, сальные волосы торчат в разные стороны, толстые стекла очков поблескивают в пасмурном свете. Он сидит за сложенным из камней столом, и то и дело кривит рот в ухмылке, посмеивается, пьет из кружки чай с боярышником и курит сигаретки. Над столом растянуты старые тенты и пленка, по углам тентов развешаны пластиковые бутылки, чтобы собирать дождевую воду, на веревках мокнут какие-то шмотки, висят фенечки, колокольцы и ленточки.
Мы только познакомились, только встали с нашими палатками во вторую зеленку. Я пью с утра то чай с портвейном, то водку и потому немного на взводе. Сажусь на каменный табурет против Швейка, тоже закуриваю сигаретку и говорю ему,
— Ну, и чего сидишь здесь, как Будда в оранжевых штанах, весь такой из себя важный? Опять же, кресло где-то в Лисьей бухте откопал. И что ты за божество такое хотелось бы узнать?
— Я сижу в кресле, — отвечает мне Швейк спокойно, — потому что у меня нога сломана в трех местах, и колено повреждено. Я едва хожу, да и то с палкой.
— Извини, не знал, — говорю и немного трезвею, – что, типа, в аварию попал?
— Типа, в аварию, — кивает Швейк, – ехал на велосипеде с горки, а навстречу машина с выключенными фарами. А уже ночь была. Вот я и перелетел через эту машину бабочкой. Здорово расшибся. Я тогда умер и несколько минут был на той стороне.
— И как, — спрашиваю, — ты коридор видел?
— Какой еще коридор? – морщится, предчувствуя подвох, Швейк.
— Ну, тот самый коридор. Который все видят. И свет вдали. И ты, типа, идешь по коридору к этому свету.
— А иди-ка ты, Шурик, на хуй! — говорит Швейк и в шутку тянется за своей клюкой. – Я тебе сейчас так тресну, сам этот коридор увидишь!
Швейк из Москвы, он работает учителем программирования в какой-то школе, и каждый год приезжает в Лисью бухту и стоит здесь июль и август. В первых числах августа Швейк обыкновенно справляет свой день рождения. В этом году кроме всего прочего ему подарили тощего белого петушка. Петушок и сейчас здесь, пасется неподалеку от палатки Швейка на длинной веревке.
Швейк хорошо оснащенный и технически продвинутый дикарь. У него легкая палатка «Sierra» из нейлона и полиэстера с алюминиевым каркасом, и еще газовый примус и лампа, которые работают на смеси пропана и бутана. Made in France, это вам не хуй собачий! А еще плеер и маленькие колонки. Музыку Швейк заводит редко и исключительно ради собственного удовольствия, потому что экономит батарейки.
У него арбузное пузо и непререкаемый авторитет в зеленке. Не обделен Швейк и женским вниманием, вокруг него вечно вьются какие-то юные особы. Они заваривают Швейку чай и кофе, и водят в овраг пописать. Не могу сказать, что Швейк, такой красавец — глаз не оторвешь. Тут, наверное, все дело в харизме.
Зевс отряжает на рынок Аполлона с Гефестом, и они возвращаются в лагерь с неподъемными рюкзаками. В рюкзаках — пластиковые баллоны с портвейном. Сурож, Красный камень, Фестивальный… Все пьют портвейн с утра и до ночи, завтракают и чистят портвейном зубы. Вскоре у Мишки начинается изжога. Тогда он принимается, разбавлять портвейн водой… Я иду по зеленке в сторону оврага с рулоном туалетной бумаги в руке и вижу, как под деревьями там и сям валяются баллоны с портвейном…
В зеленке стоят разные люди. Юные панки и тетки пенсионного возраста, какие-то эльфийские парочки и молодые хипующие мамы с грудными детьми, кто-то в сумерках дудит на флейтах, где-то стучат в тамтамы. На самом отшибе, у подножия холма в старенькой брезентовой палатке живет суровый человек Ёлкин с обшарпанной гитарой и книжкой Ивана Ефремова «На краю Ойкумены». А посреди зеленки, возле каменного стола на дюжину персон стоит Швейк и тут же неподалеку вся наша компания. У Дениски болгарская трехместная палатка с тамбуром, мы и живем в ней втроем — Дениска, Хома и я. У Зевса легкая палатка типа «Сьерры» только московского подвального пошива. Он делит палатку с Юркой-Гефестом. А третья наша палатка – брезентовая советская классика, в ней живут Аполлон и его сестра Гера.
…Мишка ходит по кустам от костра к костру с гитарой и своей самопальной пинтовой кружкой из нержавейки. У Мишки мужественное еще с Москвы небритое лицо, на нем треники и тельняшка. За Зевсом, словно оруженосец ходит Гефест и носит баллон с портвейном и канистру с водой. Мишка знакомится с соседями, подсаживается к костру, наливает в свою небывалую кружку портвейн, разбавляет водой, и бренчит на гитаре…
Дождь идет каждый день. Бывает, он немного стихает, случается даже, сквозь тучи проглядывает солнце, но это ненадолго.
— Я не могу высушить свои шмотки, — жалуюсь я Хоме, — ни черта не сохнет, даже если под тент вешаю. Влажность что ли здесь такая…
Мишка идет в поселок сам и где-то на рынке находит копченого сала и приносит его в зеленку.
— Шурик, ты посмотри, какое сало, — говорит Мишка и тычет мне этим салом под нос, — не сало, а сказка…
Иду как-то раз с утра с рулоном туалетной бумаги на холм и вижу, как под дождем мокнут шмотки сала. Это сало не то, что есть, смотреть на него уже никто не может.
Когда дождя нет, мы лезем за водой на Эчки-Даг. Помню, однажды, под вечер поднимаемся в гору с рюкзаками набитыми канистрами и пустыми пластиковыми бутылками. Бредём по живописным склонам, по сгоревшей от летнего зноя траве, пасемся возле кустов и набираем полные карманы шиповника. Над Меганомом, в прореху между туч заглядывает солнце. Густой, как масло закатный свет, кажется мне недобрым и грозным. Лисья бухта, если смотреть с Эчки-Дага, похожа на карту. Я вижу нашу зеленку и палатку Ёлкина, стоящую на отшибе, и ленту тропинки по которой мы поднимались все выше и выше по спинам холмов, брели по склону горы…
— Когда живешь в зеленке, все кругом кажется таким неприглядным, не интересным что ли, — говорит, разволновавшись, Хома, — а когда забираешься на какую-нибудь гору и смотришь с высоты, то всё кажется очень даже приглядным и интересным.
Он стоит на обрыве в старенькой коричневой ветровке и смотрит на Лисью бухту. Хома ниже меня на пол головы, он худенький и легкий. В мочке левого уха Хома носит простенькую сережку-колечко. И эта сережка поблескивает сейчас в грозном вечернем свете.
…есть, конечно, свое очарование, в том, чтобы по дороге с рынка, спустится на безлюдный пляж, снять с плеч и поставить возле стены тяжеленный рюкзак, а самому усесться на камни под бетонным козырьком и вытянуть ноги. Пить из горлышка терпкий портвейн и не торопясь курить сигаретку. Смотреть, как плещется бурое от селевых потоков море, как белесый и рыхлый, словно простокваша горизонт пропадает за штриховкой дождя, как летят по низкому небу похожие на серые дымы дождевые тучи и прислушиваться с опаской к самому себе, а не урчит ли живот?
Дениска чихает и сморкается, оторвав кусок ленты от рулона туалетной бумаги. Поправляет очки и тоже делает добрый глоток из бутылки.
— Ничего, еще распогодится, — хорохорится Дениска.
— Само собой, распогодится — говорю я Денису, потому что и сам хочу в это верить, — вон смотри, над Меганомом вроде светлеет. И дождь уже перестал…
Я тушу в гальке окурок, встаю на ноги и навьючиваю на себя рюкзак. По бетонной лесенке мы поднимаемся с пляжа и бредем мимо эллингов по раскисшей дороге, то и дело, соскальзывая в полные дождевой водой колеи. Есть в этом своя особенная грусть…
— Давай картошки с грибами нажарим, — предлагает Мишка, улыбаясь во все лицо.
— Давай, — говорю, — картошки у нас полно, нормально вчера на рынке закупились. А грибы откуда?
— А я по оврагу прошелся, — говорит Мишка, — там грибов видимо-невидимо. Ты только посмотри, какие грибы! Сказка, а не грибы!
И он сует мне под нос пластиковую сумку. В сумке лежат здоровенные такие грибы, и многие из них мне совсем не знакомы.
— А что это за гриб такой? – спрашиваю я Мишку. – А это?
— Это валуй, — отвечает Мишка, — а это рядовка. А это, хуй его знает, но я их вроде тоже ел и ничего…
— Какая еще к ебеням рядовка, — говорю, — я все детство грибы собирал, а таких в рядовок жизни не видел. Мишка, ты, очень хочешь, чтобы мы все здесь потравились?
— Ты, Шурик, меня не лечи, — заводится Мишка, — я грибник бывалый, я все грибы в лицо знаю!
Тогда я беру Мишкину сумку и иду к двум пожилым теткам, стоящим в палатке по соседству.
— Здравствуйте, девушки, — говорю. – Мы тут грибов набрали. Может, подскажите, съедобные это грибы или отравимся?
И высыпаю из сумки грибы на землю.
— О-хо-хо-хо-хо-нюшки, — говорит одна тетка другой, – ты посмотри, чего москали насобирали.
— Нет у вас страха, дети, — говорит другая бабка.
— А чего? — говорит Мишка, он еще хорохорится, но уже понимает, что дело плохо.
— А ничего, — говорит ему первая бабка, — Можешь, конечно, эти грибы с картошкой пожарить. Только, как тебя потом из бухты вывозить? «Скорая» сюда по горам не проедет.
— Ты лучше вот что, сынок, — советует другая бабка, — собирай-ка эту свою поляну смерти и неси в овраг.
— Ладно-ладно, – говорит Мишка, идет и выбрасывает свои замечательные грибы в овраг…
— О, мудрый Швейк, скажи мне, будет ли нынче дождь? – обращаюсь я к верховному оракулу и жду ответа.
Швейк сидит за столом в кресле и смотрит на меня сквозь толстые стекла очков, сквозь пар поднимающейся от утренней кружки кофе, сквозь сигаретный дымок.
— Ты бы лучше сходил, да посмотрел, какое там небо над Меганомом, — советует мне Швейк.
Встаю из-за стола, выхожу по тропинке из зеленки и лезу на холм. Стою и смотрю поверх кустов и крон здешних искривленных и невысоких деревцев. Я вижу пустынный каменистый пляж и бегущую по берегу моря дорожку, я вижу край Нюшкиного холма и абрисы двух других холмов вдалеке… Если идти вдаль по берегу, то за Нюшкой будет замечательное место Эдем, где тоже стоят дикари с палатками, а еще дальше частично заброшенный дом отдыха, и столовка, стоящая на краю мира еще с советских времен, и маленький рынок и пара кабаков в Солнечной долине. Мыс Толстый отвесно обрывается в море, он длинный и скучный и похож немного на палец. За мысом Толстым прячется мыс Меганом, его из Лисьей бухты не видно, но все почему-то называют мыс Толстым Меганомом.
И вот, я стою на холме, на сыром ветру, и сколько не смотрю, не вижу мыса Толстый, а вижу только клубящуюся дождевую муть, которая на глазах катится к нашей зеленке, стирая по пути и береговую линию и море.
Я спускаюсь с холма и сажусь за стол, на свой сложенный из камней табурет.
— Швейк, — говорю, — там дождь стеной идет, я даже мыса не вижу.
— Ой, беда, — говорит Швейк.
Сперва темнеет, словно смеркается вечером, а потом по кустам и деревьям, по дорожкам, по спине холма, по навесу над нашим столом принимается хлестать ледяной ливень…
Есть, конечно, в этом своё очарование, стоять на краю оврага с больной головой и смотреть, как за невысокую, в общем-то, вершину Эчки-Дага цепляются страшенные, набухшие дождем тучи, и прикидывать, как бы спуститься вниз, не поскользнувшись на грязи и на жидком говне, оставленным в этом овраге твоими же приятелями. Между тем, в животе урчит и будто что-то лопается, и ты отчетливо понимаешь, что надо спешить.
— Тут, наверное, свой микроклимат какой-то, — замечает Дениска, хлюпая носом.
Он тоже стоит возле обрыва и с видимым беспокойством наблюдает за атмосферными явлениями.
— Этот циклон, он так и висит над Лисьей бухтой, его горы не выпускают, — развивает свою мысль Дениска, — тучи ходят по кругу, вот дождь все и льет…
У всех поголовно понос. Стол заставлен грязными мисками и кружками с утопшими мухами, кругом валяются раскисшие от дождя ништяки. Жрём не пойми что, консервы, печенье, виноград и персики… Мишка забил на готовку, и его можно понять, а ты попробуй, приготовь на семерых человек. Когда мы приехали в Лисью бухту, у нас был антикварный примус «Шмель» и несколько литров бензина. Примус отказался жужжать в первый же день. У харьковских пацанов, которые стояли в зеленке был точно такой же примус и тоже не рабочий. Его хотели уже выкинуть в овраг, но отдали Мишке. И они с Гефестом полдня из двух нерабочих примусов собирали один рабочий. Собрали. Мишка сварил на этом примусе два котелка гречневой каши, чтобы на всех хватило. С тех пор, как Мишка не бился, раскочегарить «Шмель» у него не получалось ни разу.
…вся зеленка выходит провожать Швейка. Из-за туч выглядывает солнце. Мы стоим на ветру возле грохочущего моря. Швейк, опираясь о клюку, ковыляет по берегу в своих неизменных оранжевых штанах и цивильной куртке. Вот он останавливается у кромки прибоя. Его обступают женщины и девы. Мишка с Аполлоном волокут следом рюкзак Швейка весьма внушительных размеров. Подхожу попрощаться. Мы обнимаемся со Швейком. Соленый ветер треплет его спутанную гриву, сильные стекла очков блестят на солнце, рыжую пропитанную никотином бороду раздвигает кривая ухмылка.
— Приезжайте в Лиську на тот год, — говорит Швейк, – я всегда здесь стою.
Неподалеку от берега качается на волнах рыбацкая лодка с мотором. Мишка и Аполлон, раздевшись до плавок, бредут по мелководью с рюкзаком и бросают его через борт. За ними, подвернув свои солнечные треники, шествует Швейк. Мишка помогает ему забраться в лодку. Швейк лежит животом на борту, жирной задницей вверх и сучит ногами, лодка сильно качается, того и гляди перевернется, но тут суровый рыбак в брезентовом дождевике хватает Швейка за штаны и дергает со всей силой. Швейк валится на дно лодки. Рыбак заводит мотор и закладывает длинную петлю вдоль берега. Швейк с важным видом сидит в лодке и машет всем ручкой. Осиротевшие обитатели зеленки кричат, свистят и тоже машут Швейку руками. Развернув лодку, рыбак правит в сторону поселка. Лодка прыгает на волнах, как мячик и уходит от берега, она становится все меньше и меньше и вот, Швейка уже не разглядеть…
Набегают тучи и солнечный свет гаснет. Не торопясь возвращаемся в лагерь.
— А петух где? – спрашивает Мишка с каким-то хищным интересом.
— Швейк его на волю отпустил, — отвечает Гера.
— Не мог он далеко уйти, — говорит Мишка, — тут, наверное, где-то пасётся… Я вам такого петуха приготовлю в красном вине…
Мишка обходит лагерь и лезет в кусты.
— Петя-петя-петя… — зовет Мишка петуха, — да, где же он, проклятый?
Не для кого уже не секрет, что Зевс трахает Геру. Гефест переезжает в палатку к Аполлону. Гера сидит за опустевшим после отъезда Швейка столом по правую руку от Зевса.
Никто из нас не заметил, когда Аполлон развязал. Просто неожиданно среди бела дня он сел на задницу и стал играть в машинки с соседскими детьми. Аполлон пускал слюни и очень похоже изображал тарахтение моторчика.
— Воистину счастлив тот, кто уподобится ребенку, — сказал на это хмурый Хома, проходящий мимо с рулоном туалетной бумаги в руке.
Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не снял палатку и не уехал из Лисьей бухты. Сегодня уехали хипари, которые нас уже достали своей, так называемой, игрой на бамбуковой флейте. Они стояли с самого краю зеленки, ближе всех к морю. Идем посмотреть на брошенный лагерь, поискать ништяков. Чтобы спать было мягче, хипари застили землю под палаткой сухой травой. Мишка стоит и недоверчиво смотрит на эту траву, лежащую на земле аккуратным прямоугольником. Он качает головой, усмехается, садится на корточки и перебирает рукой сухие стебли.
— Что-то уж больно похоже, — бормочет Мишка себе под нос, – с ума сойти… да, не может быть…
— Это же конопля, — говорит неожиданно Хома очень спокойным голосом. – А хипари хорошо придумали, ганджу под палаткой прятать.
— А почему с собой не взяли? – спрашивает Гефест.
— А как ты эту кучу на поезде через таможню повезешь…
Мы собираем всю траву в несколько охапок и прём в лагерь. По дороге встречаем Ёлкина. Он возвращается с родника с ветхим брезентовым рюкзачком за спиной.
— Это местная анаша, незрелая, — говорит нам Ёлкин вместо «доброго утра».
У него большой нос и выгоревшие русые волосы до плеч. Он всегда задумчив, хмур и немногословен. Мне крайне симпатичен этот персонаж тем, что он совсем не выделывается и не строит из себя бывалого сухопутного волка. Хотя, я думаю, Ёлкин много чего повидал.
— Это беспонтовка, — объясняет нам Ёлкин, — из нее только молочко варить.
— Так, давай сварим, — предлагает Мишка.
— Можно и сварить, — не возражает Ёлкин, — только нужно детское питание или сгущенка, а то, оно сильно горькое, это молочко…
— Я когда молочка выпил, — рассказывает Мишка, — мне так страшно стало, не мог от палатки отойти, боялся, что потеряюсь. Так и пришлось облегчиться возле тамбура.
— Ерунда какая-то, — говорю и засаживаю залпом стакан молочка.
Сижу и курю сигаретку. А на другом конце стола сидит Швейк не одобрительно на нас с Мишкой смотрит.
— Я так считаю, молочко это от лукавого, — говорит Швейк. – Вот покурить, дело другое, на это я всегда согласный.
Опираясь о клюку, он тяжело встает и уползает в свою палатку и зажигает в мутной мгле непогожего вечера свой французский фонарь на пропане-бутане.
Залакировав молочко портвейном, я со всех ног бегу на холм. Задумчиво посидев на холме, спускаюсь к зеленке. Среди листвы и колючих веток, словно внутри большого клубка я вижу мерцающие огоньки свечей на столе и яркий белый свет фонаря, горящий возле палатки Швейка. И я почему то начинаю бояться, что не найду дорогу к столу. С перепуга я напролом лезу в кусты, но только застреваю в колючках и царапаю руки. Тогда я выбираюсь обратно на дорожку, стою и мокну под мелким нескончаемым дождем. Мне так одиноко и тоскливо стоять здесь, снаружи, мне хочется к живым людям, хочется вернуться за стол, туда, где горят свечки, укрытые от ветра колпаками из пластиковых бутылок. С края зеленки, с дорожки на которой я стою, до стола из камней и десяти метров не будет, но я не могу сообразить, как мне туда попасть. Я стою под дождем в темноте и слышу, как Швейк негромко напевает,
Аркадий, Аркадий, Аркадий, Аркадий
Помнишь, как было хорошо?
Аркадий, Аркадий, Аркадий, Аркадий
Помнишь, как было весело?
— Швейк! Родной! Я заблудился, подай голос!
— Иди на хуй, Шурик! — кричит из палатки Швейк.
— Спасибо, Швейк, — кричу я в ответ, смеюсь и иду на голос Швейка, подняв руки над головой, чтобы не поцарапаться о колючки, я лезу сквозь кусты и, — о, чудо! – выхожу к столу.
…у меня каждый день жутко болит голова. Я сажусь за стол, когда просыпаюсь, значит, около полудня и вылезаю из-за стола сильно за полночь. За это время я успеваю выкурить две пачки сигарет и принять на грудь литр с гаком портвейна, проложив его коноплям молочком. На еду все давно забили. В конце концов, мы же не жрать в Крым приехали. Хома так усох, что стал похож на маленького буддийского старичка… И вот, мы сидим с Хомой и Дениской среди ночи и долбимся этим самым молочком. Накатываем по стакану.
— Теперь час молочко не пейте, — говорит нам Ёлкин, — а то можно коня двинуть.
Сидим у стола в мутном сумраке, по тенту щелкает дождик, а Елкин рубит бесконечный психоделический запил на ненастроенной гитаре.
— Слушай, ну, зачем ты бренчишь? — спрашивает его Хома.
— А я вам помогаю, — объясняет Ёлкин, – это специальное музло для психоделических путешествий.
— Я тебя прошу, не играй, пожалуйста, — говорит Ёлкину Хома, – а мы уж тут как-нибудь сами попутешествуем.
Ёлкин обижается и убирает гитару.
Я сижу изрядно отупевший от выпитого за день и пялюсь перед собой в мерцающую пустоту. Головная боль накатывает волнами и немного подташнивает… В сумраке между кустов, недалеко от стола появляются объемное геометрическое тело, что-то вроде шестигранной призмы, словно рисунок мелом на черной доске. Призма медленно вращается и меняет количество углов и сторон. Она висит над поляной, точно абажур под потолком комнаты.
— Ну, понятно, — говорю.
— Да, — соглашается Хома, — а я думал, круче будет.
Сидим за столом еще полчаса или час или, может быть, два часа.
— Поедем на море, пока дождь перестал, — предлагаю я Хоме.
— Пойдем, — говорит Хома, — только я купаться не буду.
— Я тоже с вами пойду, — говорит Дениска.
Я беру полотенце, мы выходим из зеленки и по дорожке вдоль холма идем к морю. Под ногами чавкает грязь, и небо сплошь затянуто тучами.
Я беззаботно шагаю рядом с приятелями, пока не вижу возле дорожки белый столбик с двумя черными полосками. Я прохожу мимо, а потом вспоминаю, где я видел такие столбики… Кажется, в каком-то французском фильме, может про Фантомаса. Была погоня в горах и вдоль дороги стояли такие вот покрашенные белой краской столбики с двумя черными полосками.
— А ну, его на фиг, это море, — говорю я друзьям-приятелям, — пошли лучше обратно, чаю попьем.
— Я лучше еще молочка выпью, — говорит Дениска.
Хома подходит ближе и светит ему в лицо фонариком. У Дениски очень бледное, какое-то неживое лицо и зрачки размером с булавочную головку.
— По-моему, Денис с тебя уже хватит молочка на сегодня, — говорит Хома Дениске по-отечески строго и ведет его обратно под локоток.
Вернувшись к кустам, я снова пугаюсь, как прошлой ночью. Перед собой я вижу тропинку, и до стола идти всего ничего, но я понимаю, что не смогу найти дорогу к нашему лагерю. Я держусь рукой за колючую мокрую ветку, смотрю, как горят на столе свечки, укрытые от ветра колпаками из пластиковых бутылок, и кричу в темноту,
— Швейк, родной, помоги! Подай голос! А то, я боюсь, дорогу не найду!
— Швейк же еще вчера уехал, — говорит мне Хома, — ты что, забыл?
— Уехал? Куда уехал?
— Домой уехал, в Москву. Детишек в школе учить. На лодке уплыл. Мы же его провожать ходили.
И тогда я сразу вспоминаю и моторную лодку, стоящую на мелководье неподалеку от берега бухты и рыбака в брезентовой штормовке, и как мы со Швейком обнялись на прощание. В сильных стеклах его очков горело солнце, и ветер вперемешку с морскими брызгами трепал его сальную рыжую гриву, и он еще сказал, увидимся в Лиське следующим летом или что-то такое… Я вспоминаю каждую мелочь и мне становится не по себе, потому что еще мгновение назад этой версии реальности попросту не существовало. Я знаю наверняка, не одерни меня Хома, Швейк непременно бы отозвался из-за кустов.
Столько лет прошло, а я помню, как будто это было вчера. Хмурый полдень, мы сидим за столом, курим и гоняем чаи. Швейк выползает из палатки, словно медведь из берлоги. Лохматый и высоколобый, с припухшим лицом он торжественно шествует к столу, опираясь на клюку и помахивая кружкой. За Швейком, заботливо поддерживая его под локоть, следует юная девица из его свиты.
— Доброе утро, Швейк, — говорит ему вежливый мальчик Дениска.
— Утро добрым не бывает, — отвечает Швейк.
Он машет на меня рукой и говорит, — А вот пришел прибалтиец Обломайтес со своей птичкой Обломинго! Кыш!
Я выбираюсь из колченого кресла Швейка и плюхаюсь на каменный табурет. Швейк долго усаживается, пристраивает рядом клюку, ставит на стол кружку, не торопясь раскуривает сигаретку. В кустах без надежды и не ко времени кукарекает подарочный петух.
— Радость моя, будь ласка, завари мне кофейку, — обращается он к девице из эскорта.
Девица, загадочно улыбаясь и ни слова не говоря, берет кружку Швейка и бежит заваривать растворимый кофе…
Швейк знает какое-то немыслимое количество анекдотов и каждый вечер обстоятельно, со смаком их рассказывает к случаю и без случая. Я в жизни не слыхал таких анекдотов, некоторые в трех частях и в пересказе Швейка длятся по полчаса к ряду. Будучи в хорошем настроении Швейк напевает песенки из репертуара «Несчастного случая». Как-то раз он играл с соседями в «Крокодила». И нужно было видеть, как Швейк жестами и гримасами показывал название повести Пелевина «Принц Госплана».
…когда Швейк уехал, а мы взялись дружно лакать молочко, наш крошечный мирок сполз в кромешный хаос и беспутицу. К нам стали прибиваться темные личности, они спускались с гор и выползали из-под камней. Какие-то таинственные наркоманы в истлевших рубахах, похожие на живые скелеты и чумазые бляди с масляными глазами и улыбками, как у лягушек. Аполлон с Гефестом одну такую девку подселили к себе в палатку. Ёлкин день-деньской стоял над огнем и варил молочко. Шел дождь. Когда я снова пошел в поселок за сгущенкой, я увидел, что часть склона съехала в море, тропу завалило и мне пришлось обходить завал по мелководью…
— Мне тут птичка напела, — говорит мне грозно Зевс Громовержец, — будто ты подбивал уехать в Москву Хому и Дениса. Что это за хуйня, Шурик? Мы вместе приехали и вместе уедем.
— У меня какой-то бесконечный понос, — признаюсь я Мишке, — и желудок болит, и в боку колит, и голова трещит с утра до вечера. Слушай, мы тут все время бухаем и не можем остановиться. И еще дождь льет вторую неделю. Может, ну, его к лешему? Давай соберем манатки, поменяем билеты и уедем, пока не поздно.
Зевс обнимает меня за плечи и дышит живым портвейном в лицо.
— Ты заметил, какой бешеный ветер сегодня, — говорит мне Мишка очень добрым и мягким голосом, — циклон уходит, Шурик! Завтра будет солнце. Пойдем загорать на пляж и все шмотки высушим. У нас начнется новая жизнь…
И тогда только я замечаю, что Мишка нашел свой венок и зачем-то нахлобучил его на голову. И Гефест тоже. Я вижу, что Мишка пьян, с тех пор, как мы сели в поезд на Курском вокзале он ни разу не протрезвел, да и никто из нас не приходил с тех пор в ясное сознание. И еще я понимаю, что Мишка никуда меня не отпустит.
На другой день с неба сыпется мелкий, как мука тоскливый дождик. Мишка выследил-таки петуха Швейка. Мы загоняем бедную птицу в овраг. Мишка ловит этого облезлого грязного петуха и сворачивает ему шею. Всё кончено. Предварительно ощипав и выпотрошив, Мишка варит петуха в котле с картошкой и луком и обильно поливает портвейном, потому что красного вина в лагере не нашлось. Когда блюдо готово Мишка ставит дымящийся котел на каменный стол. Мы сидим вокруг и таскаем из котла картошку и петушиные кости. Петух до того тощий, что кроме кожи там и есть-то нечего. Из-за туч выходит бледное солнце и освещает нашу дикарскую трапезу.