Мать

— Христос воскресе, Гришенька! Христос воскресе, Алешенька! – Александра Ивановна разложила пасхальные яички на могилы. Тяжело опустилась на скамеечку в ограде. – Вчерась пионеры приходили, с Победою поздравляли. Спасибо, говорят, что такого сына-героя вырастили. А я им говорю: «Я их троих растила: Гришу, Ванечку и Алешу. Да не одного не уберегла… Так и осталась в сорок с хвостиком безмужняя да бездетная…»

Она замолчала, достала из кармана выцветшего пальто платочек, приложила к глазам.

— Как похоронка-то на батьку пришла, Ванечка собрал рюкзак  и подался в военкомат. Алешка-то, говорит, вона мужик уж, девятый год пошел. И дров заготовит, и землю вспашет. Уж как я плакала, как кричала: «Не пушшу! Не пушшу! Мал ишшо!» Так ить два года себе приписал и ушел фрица бить. Покрестила его на дорожку. Слезу смахнула да дальше жить пошла. Робила да молилась. Думала, сердцем смерть отгоню. Дни и ночи ждала. Вскакивала рано поутру, в окно глядела: вдруг вернулся кто.

Александра Ивановна надрывно вздохнула, поправила выбившуюся из-под цветастого платка прядь белых, как снег, волос.

Супруги Потаповы с внуком прошли мимо ограды, поздоровались: «Христос воскресе, Шурочка!». Поклонились. Она кивнула: «Воистину воскресе!».

— Внучок-то у Потаповых вона взрослый уж мужик. Институт по строительству кончил. Точно как ты, Гришенька, когда на войну уходил, — мать посмотрела на пожелтевшую фотографию сына на памятнике, молодого и крепкого, затеребила платочек в руках. – Это Лены сын-то. Леночку-то Потаповых помнишь, Гриша? Семилеточку-то бойкушшую? Ты на войну, а у ей зубы выпали. Алеша-то её спас. Из полыньи выташшил по весне. Вскрываться Енисей-то стал, а они бежать туда, играться. Чё с их возьмешь, с детей-то. Её-то выташшил, а сам снемог, силов-то не осталося… Мужик, — горько усмехнулась она. — Какой ишшо мужик-то. Девятый годок шел — дитё.

Она расправила платочек и вытерла помутневшие глаза. Вскинула голову к небу. Где-то пел свою весеннюю трель зяблик, словно не мог нарадоваться этому неповторимому «утру года», надышаться сибирским воздухом родины:

«Чинь-чинь-чинь-тья-тья-твирьвиривирьвирь-чуврррищ». И  под конец «звона» ухарский «росчерк» — «фьюить!», мол, весна пришла, Христос воскрес!

— Зяблик заливатся, слышишь, Алешенька, — прошептала Шура дрожащим лицом. – Уж больно тебе нравилися певуны эти звонкоголосые. «Мама, пойдем пшена хоть отнесем зяблику, а то некогда ему и кушать-то поискать, все поет, весну зазыват!» Помнишь, как сказывал про его, Алешенька? – она сидела, с полными слез глазами, покачиваясь, глядя в великую даль. А небо над ней было таким чистым и ясным, бескрайним и пронзительным. И по-летнему желтое солнце грело её старое ослепшее лицо. Уже таял последний снег, превращаясь в звонкие ручьи. Еще вчера, казалось, мертвые деревья наливались соком жизни. Бескрайний лес шумел своими майскими кронами в унисон бойким зябликам и юрким синичкам. Шурша шишками, пробегали по стволам деревьев белки, распушив пепельно-рыжие хвосты. Среди прошлогодней пожелтевшей травы тоже пробивалась жизнь – молодая ярко-зеленая поросль.

А Шуре было все равно. Над ней было вечное горе и неутолимая печаль. У неё никого не осталось, никто её не мог  ни потревожить, ни обрадовать. Муж, Степан, в братской могиле на Смоленщине,  двое её сыновей покоились тут рядом, при ней, под Канском, а средний, Ванечка, канул в безвестность, растворился во тьме войны.