Сказка. «О царевне-лягушке».
Из научно-изыскательского наследия бывшего младшего научного сотрудника бывшего 4-го НИИ, бывшего Министерства Обороны, бывшего Советского Союза.
Серия вторая
Чем дальше в лес –
Тем ближе вылез…
Старинная народная мудрость
Таким вот образом, мы продолжаем наши литературные изыскания в области стохастического разбора, семантического анализа и лингвистической декомпозиции отдельных представителей устного народного творчества героико-былинного содержания или, проще говоря, сказок. И продолжаем мы именно с той самой сказкой, название которой, снова вынесено в заглавие сего опуса.
В прошлый раз, мы оставили главного героя нашего трагического повествования – Ивана-Царевича, прямо за воротами родительского родового гнезда. Когда он находился в самом начале своего героического квеста, посвящённого освобождению из кровожадных лап местного криминального авторитета Кощея, по прозванию Бессметного, своей горячо любимой жены – Василисы–Премудрой (она же – Василиса–Прекрасная).
Но начало пути, это ведь только начало, а вот где конец оного находится – это ещё ого-го какой вопрос. Да и в какой стороне этот самый конец лежит тоже пока, что не понятно. Остановился наш Ванюша, и снова задумался крепко. Минуты так на три. Ну, а чё тут думать-то? Тут думай – не думай, а адреса точного ведь всё едино не знаешь. Так, что давай-ка двигать хоть куда-нибудь, а там уж поглядим, куда кривая вывезет. Ведь как гласит старинная мудрость братского китайского народа: «Дорога в тысячу ли начинается с одного маленького шага». Вот и Ваня наш Царевич также подумал. Подумал, да и, собрав всю свою волю в кулак, сделал этот самый первый шаг. Потом второй. Это уже гораздо легше далось. Потом третий, за ним четвёртый, пятый, а там уже и вовсе покатился… Ну, за корягу какую-то он запнулся, а дорога-то как раз под горку шла. Вот он мордой в пылюку шлёпнулся, да и покатился под горку-то. Не, не долго так катился, метров триста-триста пятьдесят, не больше. А потом башкой в пень какой-то трухлявый ка-а-а-к бахнулся, так и остановился. А когда звёздочки в глазах летать перестали, поднялся он на ноги, да и призадумался снова. И ведь было о чём. Пень-то этот как раз на перепутье торчит. Дорога от него в две разные стороны расходится. И какую таперича, прикажите выбирать?
«Вот ведь, хрень какая получается. – Сам себе Царевич думает. – Ну, что за дикость средневековая. Ну, нет, чтобы указатели, какие на дороге поставить. Ну, типа там: К Кощею – направо, али: За Василисой – налево. А то только пень этот, будь он не ладен, воткнули и справились. Воистину, две беды у России – дураки и дороги».
Эт он весьма точно подметил. А ещё, Ванюша, главная беда – дураки, которые эти самые дороги и строят. Как мы с вами можем заметить, все главные наши беды проистекают, прям из тех дремучих легендарных времён, и текут, прям в наше светлое настоящее, формируя по пути наше с вами самосознание и мироощущение, или проще говоря – менталитет.
Так, что-то мы несколько отвлеклись. А Ваня-Царевич тем временем постоял возле пня, поразмышлял о вечном и насущном, а потом, как в таких случаях и принято, решил положиться на наш русский авось. Только собрался, глядь по сторонам, а авося-то и нет нигде. Так, что и положиться не на кого. Плюнул он с досады на наше отечественное разгильдяйство («Вот блин, понимаешь, даже самого захудалого авося не удосужились на дороге положить. А ещё туда же – в Европу, понимаешь, окна рубить собрались».), да и решил монетку подкинуть. Лап – лап по карманам, а кидать-то и нечего. Нд-а-а-а… Надо было у папеньки хоть мелочишку, какую-нито, на дорожку выпросить. Эх, поторопился, однако. Ну, да ладно, делать нечего. Придётся, как в детстве, слюнкой попользоваться. Ну, это он на ладошку себе плюнул, конкретно так. Потом прицелился, и как ляпнет по слюне перстом указующим! Слюна-то как брызнет в разные стороны! Герой наш тока пригнуться успел. Но заметил-таки, в какую сторону большая часть слюны полетела. «Во!, — думает, — туда-то мы и двинем». И двинул. Налево, то есть. Ну, мужик он или не мужик, в конце-то концов! Имеет он право, в отсутствии законной жены, хоть раз налево двинуть? Конечно, имеет! Вот он и двинул.
Так вот. Пошёл наш Иван-Царевич, стал быть, по левой дорожке. Идёт, довольный такой, песни насвистывает, прутиком мухоморы вдоль дороги сшибает. Часа три так пёр, весь из себя жизнью довольный. В небе солнышко светит, птички поют. Лепота. Вдруг глядь! Опять та же оказия приключается. Да еще похитрее прежнего. Снова развилка на пути, тока дорога тут не просто раздвояится, а даже растрояится.
«Вот ведь непруха.» – Сам себе Ваня думает. Подходит ближе. А ведь не всё так плохо, как сперва показалось. Тут на самом перепутье камень лежит, путеводный. На ём буковки написаны. Инструкция, вишь, ну вроде как туристический путеуказатель. Хорошо, думает Иван. Ща ближе подойдём, почитаем. Подошёл – почитал. Легче не стало. На камне вона чего накарябано-то:
«Направо пойдёшь – коня потеряешь.
Прямо пойдёшь – мордой об камень треснешься.
А ежели налево пойдёшь – сковородкой по балде огребёшь. И подпись: Твоя Василиса».
Ну и, что прикажете нашему герою в такой ситуации делать? Куда идтить-то?
Не, налево однозначно нельзя. Василисушка, она конечно Прекрасная, но ручка у ней ого-го, тяжеленькая. А сковородки в доме все сплошь чугуниевые. Такой по башке ежели огрести, то инвалидность по гроб жизни обеспечена.
Направо, тож вроде как не получается. Там же ж коня терять надо будет, а коня-то и нету. Чего же терять-то прикажете? А? Во-о-о! Не без коня направо никак нельзя. «И чё это я без коня-то попёрся? – Сам себе Ваня-Царевич вопрос задаёт. – Ща спокойненько поехал бы себе направо. Там быстренько коня потерял бы, и двинул бы дальше пёхом, во как сейчас. Блин! Поторопился, однако».
Чё ж остаётся-то? Прямо что ль? Дык, там обещают морду расквасить. Прям об камень. Не, ну рискнуть-то конечно можно, вдруг пронесёт как-нибудь. Эх! Была не была, подумал Ваня и, перекрестившись, бодро шагнул прямо.
Н-да… Не пронесло…
Как и было обещано, рубанулся наш Царевич фейсом своим прям об валун этот. Да как рубанулся… Аж искры из глаз посыпались, в разные стороны, чуть трава окрест не занялась. Отскочил Ванюша назад. Стоит, нос разбитый потирает. Ну и что же теперча делать? Не, ну можно конечно ещё разок попробовать. Може это только с первого раза не получается мимо камня прошмыгнуть, а со второго може и получится. Може надо только разбег побольше взять. Сказано – сделано. Отодвинулся Ваня от камня подале, да и рванул на приступ.
Н-д-а-а-а… И со второго раза ничего не получилось… И с третьего… Да и с восемнадцатого тоже. Короче, нет добрым молодцам далее никакой дороги, хоть плачь. Вот Иван и плачет, судьбину свою горемычную клянёт. «Эх, подвела, выходит, слюнка-то». – Сам себе думает. Видать придётся к первой развилке ворочаться.
Так наш герой и поступил. Плюнул на камень ненавистный, пнул его как следовает, да и похромал обратно по той же самой дорожке.
Ближе к вечеру доплёлся он таки до первой развилки, где как мы помним ни указателя нет, ни авося, ничего, окромя одного пня трухлявого. Глядь, а пень-то и не один вовсе. На ём ещё какой-то пень старый сидит. Сам с ноготок, бородища с локоток, сидит бубнит себе чегой-то под нос, да чулок вяжет. Спицы в его руках так и мелькают, так и мелькают. Подошёл Ваня к нему, хотел сначала с кулака в дыню заехать. Ну, чтоб тот, значит, спицами своими не мельтешил перед глазами, голова и так раскалывается. Но потом залюбовался дедовой работой, да так и замер с занесенным кулаком. А залюбоваться-то и вправду было чем. Уж больно знатное плетение у дедка из под спиц выходит. Не обычное какое, а всё сплошь французской резинкой, да с накидами. Одним словом – не чулок, а прям произведение искусства.
А дедок тем временем Иван–Царевича заметил, ухмыльнулся, ехидненько так, да и спрашивает:
— Ну чё, добрый молодец, уставился-то? Рукоделие моё понравилось, али слямзить чего надумал? Дык я не советую. Глаз у меня вострый, руки проворные, а спицы-то ещё поострей глазу будут. Так, что лямзить ничё у меня не нужно, оно себе же дороже выйти может.
— Не – не, дедушко.- Иван ему отвечает. – Я ж не ракло какое-нибудь, я ж с чистыми намерениями. Вот стою, на работу твою дивлюсь.
— Эт правильно. По тебе сразу видно – наш ты человек, русский. А наш-то человек, как известно, тока на три вещи бесконечно долго смотреть может: на огонь горящий, на воду бегущую, и на то как кто-то другой работает.
Потом снова кинул он взгляд свой вострый, с прищуром хитрым на Ваню-то, да и пытает дальше.
— А чой ты, мил человек, сам тут поделываешь? Дело пытаешь, али от дела лытаешь?
— Да я тут, это самое… Ну, типа того… — Засмущался Иван-Царевич.
А дедуля головой покачал, укоризненно так, языком поцокал и продолжает.
— Эх, Иван-Царевич, Иван-Царевич. И чего тебе было шкурку-то лягушачью палить. Не ты её одевал – не тебе и сымать было. Эх, молодёжь, молодёжь. Всё б вам вот так вот, с бухты-барахты решать. Нет, что бы посидеть, подумать, людей старых да мудрых поспрашать. А опосля уже и глупости делать. Так нет же, всё вы норовите с наскоку порешать, побыстрее чтобы. А того не понимаете, что не всяк узел Гордеем-то завязан, чтобы его рубить одним махом. Некоторые узелки только долготерпением, да с помощью вот такой вот спицы распутать-то и можно.
— Да-а-а, а чё она мне даже стриптизу ни разу не показала? – Начинает Ваня-Царевич сопли по физии размазывать. – Я ж думал жаба она и есть жаба, ну и фиг с нею. А она вона какая – Прекрасная. Обидно ж… Ночи ведь брачной так и не было. А она, она…
— Она! Она! – Дедуля передразнивает. – Она таперича кожен вечер Кощею Бессмертному свой стриптиз показывает. А ему, видите ли – обидно.
— Дык я ж …
— Дык ты ж… Ладно, чего уж тут за зря гутарить. Я вижу, ты и сам уже всё осознал.
— Осознал. – Ванюша голову опустил.
— Ну а раз осознал, то так и быть, помогу я тебе. Подскажу, как дорогу до царства Кощеева отыскать.
Порылся старичок в своём лукошке, да и выудил оттедова клубок ниток.
— Вот, — говорит, и клубок Ивану-Царевичу протягивает. – Бери, Ванюша. От души, можно сказать, отрываю.
Взял Ваня клубок, повертел в руках, понюхал, даже лизнуть пробовал.
— А на кой ляд он мне сдался? – Спрашивает. – Я ж отродясь спиц в руках не держал-то. На кой мне мохер этот?
— Э-э-э, милок. – Старинушка ему в ответ. – Эт ведь не простой клубок. Он ведь не из простой нити смотанный, а из путеводной. У самой Ариадны слямзе… а-а-а э-э-э это – одолженной. Во! Он ведь из любого лабиринта путь к свету указать может. Ты его поперёд себя на дорогу кинь, а сам за ним воспоследуй. Главное не отставай шибко, а то не ровён час, заблудишься.
Обрадовался Иван-Царевич, поблагодарил старинушку, в ноги ему поклонился. Взял клубок-то да перед собой в пыль дорожную и швыранул. Клубок сперва тихохонько так поворочался, в пыли-то, покачался из стороны в сторону, вроде как к тропке примериваясь. А потом подскочил метра на три вверх, оглянулся на все стороны света, замер на секунду. Опосля обратно в пылюку бухнулся, да как рванёт строго по азимуту в 37,7 градуса на зюйд-зюйд-вест, даже дороги не разбираючи. А Иван-Царевич наш, шапку на уши поглыбше надвинул, и давай чесать за ним.
Клубочек довольно резвым оказался. И, главное, упорным таким. Скорость устойчиво держит, да и направление тоже. Кусты – не кусты, овраги – не овраги, ему по фиг. Задачу получил и баста. А дальше всё как по программе: цель вижу, препятствия не замечаю! И прёт как танк по карте, ни на муллиметр от азимута заданного не отклонится. А сзади Иван-Царевич за ним аки лось фанерный ломится. Ему, правда, несколько тяжёльше приходится. Цель он, конечно, тоже видит (ну или мерещится она ему, по крайней мере), хотя чем дальше, тем всё призрачнее и призрачнее. А вот препятствий не замечать он никак не может. Эт же клубочку все эти препятствия откровенно до лампады. Он же аки амерликанский крылатый томогаук аккурат в полутора метрах над земной поверхностью скользит, как привязанный. Все трещинки и неровности рельефа как по лекалу огибает. Ваня же так не может. Он же левитированию не обучен. Он же прям по землице топать обязан. Вот он и топает. Сквозь кусты и прочий бурелом аки медведь-шатун продирается. Через овраги и ручьи аки волк, санитар лесной, переползает. Через брёвна и колоды аки заяц-выбегаец перескакивает. Но с каждым пройденным километром ему всё вот это вот, всё сложнее и сложнее даётся. Уже и через кусты просто так проламываться не выходит, а только с большим трудом продираться приходится. Да и не через каждый ручей удачно переправиться получается. А всё больше вброд да на четвереньках, в грязи по самые уши. Да и брёвна мы тож уже давно не перескакиваем, а тока-тока с большим трудом через них переваливаемся, все руки в кровь обдираючи. И жрать хочется – мочи нет как. Мешок-то с сухарями Ванюша уже давно скинул. Ибо тащить его на себе уже никаких сил не было. Шапку и ту где-то веткой сбило. Ваня даже подымать не стал. Да ну её, в самом-то деле, без неё легше. И пот глаза не заливает, да и ветер встречный физию разгорячённую холодит, приятственно так. Хотел, было, ещё и порты скинуть, да забоялся. Кусты ж кругом, и не маленькие. Аккурат по энти самые будут. Ну, практически по пояс. Так, что без портов через них сигать, оно себе дороже выйти может.
Так вот и скачет наш герой по кустам да буеракам без мешка, без шапки, зато в портах и голодный.
А тут клубочек как раз на полянку выскочил. Ну и Ванюша за ним тож. И оба разом замерли как в землю врытые. И было ж отчего. На полянке семейство медведей на отдых послеобеденный расположилось. Мамашка и тройка её мелких шалопаев. Прям картина Шишкина, маслом во всю стену.
Животинки тож наших путешественников заприметили. Аж припухли все. Самый мелкий даже с коряги свалился, на которую он последние полчаса вскарабкаться пытался.
И вот стоят они так аки столпы соляные и бычат друг на друга. И в глазах у каждого один и тот же вопрос светится: «Ну и чё теперь?» Ваня наш, правда, первым из ступора вышел. Точнее это желудок евонный его оттедова вывел. Заурчал он громко так и довольно внятно: «Мясо! Мясо!! Мясо!!!»
Иван-царевич глазами похлопал: «Ёлы-палы, — думает. — А и вправду – мясо». Опомнился он мигом, и давай лук свой тугой из-за спины тащить, да стрелку вострую на него ладить. А тут и мамашка медвежья тож оклемалась. Ойкнула так, чисто по-бабьи, да на колени перед Иваном бухнулась. И давай голосить на чиста человечьем языке.
— Ой, ты гой еси, добрый молодец, Иван-Царевич! Ой, да не погуби ж ты меня смертию безвременной. Ой, да не осироти ж ты детушек моих малых. Одна я у них на всём белом свете-то осталась. Папашка их окаянный, как с мужиками на охоту пошёл, так уже третий месяц в каком-то новорусском ресторане чучелом при входе работает. А ежели и меня у них не станет, то кто ж о них позаботится-то? Кто ж уму-разуму-то их научит, да в люди выведет? Пропадут ведь они без родительского пригляду-то, по кривой тропке пойдут, да в шатуны наверняка подадутся. А они ж у меня такие славные. Особенно вот этот вот, самый младшенький – Умкой его звать. А это братья его – Тупка и Глупка. Так, что не за себя прошу, а за них – сиротинушек моих горемычных. Не погуби нас, добрый молодец, Иван свет Царевич. А уж я тебе – пригожусь.
Нда-а-а… Опять тут какая-то несуразность получается. Ну ладно, зверь лесной опять на чисто человеческом языке болтает. Эт как раз нормально – сказка, всё же. Да и Ванюша, опять же ж, по дороге вполне мог парочку косячков забить, да и укуриться всласть. Не это настораживает. Смущает другое. Ванька-то не на выводок куропаток наткнулся, а на семейство медведей. Хозяев всех здешних лесных угодий. Да медведица за своих детёнышей не то, что человека, она льва свободно в клочки порвать сможет. Аки Тузик грелку. Да стоило б Ивану нашему Царевичу только нос свой любопытный на поляну высунуть, так от него за минуту б только портянки остались. Да и то не факт, что остались бы. А медвежата б на пару дней свежим мясом были бы обеспечены. Так, что, ежели по-хорошему разобраться, то не медведица должна была Ваньку о помиловании молить, а как раз наоборот. Это Ивану следовало не за лук хвататься, а ноги в руки хватать и дёру давать во все лопатки. Ибо это не медведица ему могла бы пригодиться, где-то там, в далёкой перспективе, а как раз он ей. Причём прямо здесь и сейчас, и именно в качестве высококалорийной закуски.
Н-да… Но тогда и сказка б, увы, не получилась бы. Так, что ладно уж. Проехали.
Так вот. Иван-Царевич, конечно же припух по-первах, ну от неожиданности-то. А потом рассуждать начал. (Что уже само по себе удивительно.) О чём он там рассуждал, правда, не ясно. Но решение принял он, как мы далее увидим, весьма правильное и разумное. Можно сказать – судьбоносное решение. Опустил он лук свой, да и говорит медведице.
— А и фиг с тобою, животина лесная. Живи себе, рости своих шалопаев. Да не забывай о своём обещании: ну, типа, пригодиться мне, причём в самое ближайшее время.
Потом стрелку с лука-то снял, в колчан её кинул, сам лук обратно за спину повесил. На желудок свой рыкнул, ну чтоб тот не возмущался сильно. Затем клубочек свой путеводный пнул, скорость стартовую ему придавая, и вновь в путь-дорогу за тем клубочком отправился. А семейство медведёвое долго ещё на полянке стояло, платочками во след Ивану махаючи.
А Иван-Царевич наш дальше по чащобе лесной километры наматывал, себя последними словами кляня за собственную мягкотелость.
Так вот. Несётся он во след за клубочком и вдруг замечает, что рядом за кустами кто-то параллельным курсом сайгачит. Глянул он, а это заяц – серый выбегаец, вскачь несётся. Опаньки. Какая удача-то. Возликовал тут Иван-Царевич, опять за луком потянулся. Заяц, оно понятно, не медведь, конечно же, но тож закуска неплохая. Заяц тоже Ивана заприметил. Сразу всю свою дальнейшую перспективу моментально оценил (ну в смысле жаркого), и давай речь к Ивану держать.
Не, ну ежели по совести рассудить, то любой нормальный заяц в подобной ситуации просто шмыгнул бы куда-нито в кусты. И только поминай, как его звали. Иван бы ещё и лук с плеча сдёрнуть не успел бы. А этот нет, рысит себе рядышком, даже ускориться не пытается. Да ещё и речугу толкает, что твой Плевако на судебном заседании.
— Милостивый государь, Иван свет Царевич. Да будет мне дозволено обратиться к Вам не просто как к ординарному представителю одного из высших звеньев в пищевой цепочке, а как к одному из лучших и, не побоюсь этого слова, выдающихся представителей славного рода Homo Sapience.
Иван на этих словах даже с шага сбился, чуть в канаву головой не улетел. Про лук уже и думать забыл. А заяц дальше спич держит.
— С первых же слов моей речи хочу Вас заверить, что мне совершено понятны, и даже в чём-то близки, все ваши нужды и тяготы. Далеко не всегда и мне самому удаётся набить своё нутро достойной кошерной пищей. Да, что там достойной. И просто коры берёзовой не всегда удаётся вволю нажеваться, не говоря уже о чём-либо большем. Так, что и мой желудок тоже довольно часто мне рулады начинает петь, вот навроде Вашего. Но, смею надеяться, что мы с Вами тем и отличаемся от низших представителей животной фауны этого континента, что отнюдь не всегда следуем исключительно велениям наших желудков. Вот и в данном конкретном случае я призываю Вас, милостивый сударь, не поддаваться на подобную провокацию Вашего чрева. А настоятельно рекомендую задуматься о дальнейшей перспективе нашего с Вами плодотворного сотрудничества. Ведь Вы, наверное, не станете спорить с тем неоспоримым фактом, что употребить меня в качестве жаркого на ужин, Вы сможете только один единственный раз. Да, конечно, не стану спорить, что уже одним этим я смогу оказать Вам некую услугу. Но весьма мелкую, как Вы сами можете видеть, и весьма, же не аппетитную, уж поверьте мне на слово. С другой же стороны, если Вы соизволите оставить мне мою ничтожную жизнь, я, со своей стороны, могу гарантировать оказание Вашей милости целого ряда довольно значительных, ай да чего там греха таить, просто-таки неоценимых услуг. Причём самого разнообразного толка. И смею Вас заверить, достопочтенный сударь, что из такого долгосрочного сотрудничества лично Вы сможете извлечь значительно большую выгоду, чем из одноразовой трапезы со мной в качестве основного блюда. Так как, смею ли я надеяться на заключение нашего двустороннего долгосрочного контракта?
— Угу. — Только и смог выдать Иван, в ответ на такую тираду.
— В таком случае, не смею Вас более обременять своим недостойным обществом, и удаляюсь в ожидании нашей, надеюсь весьма скорой, встречи. — Ответствовал Ивану заяц, и наконец-то сдёрнул в ближайшие кусты.
Иван тот только пот с чела утёр, да очередной косяк в зубы сунул. Не, ну надо ж ему было всё это переварить как-то. Не каждый ведь Божий день с такими высокоучёными мужами, хоть и в образе зайцев, беседы весть доводиться. Даже желудок его и тот заткнулся на время. Тоже видать новую информацию переварить пытаясь.
Так и метутся они далее, Иван с желудком-то, каждый свою думу думая.
А местность-то, как я погляжу, какая-то пустынная получается. Ну, сами посудите – целый день Иван за клубочком метелит, и только медведя с зайцем и повстречал. И это в самой, что ни на есть средней полосе России. Не, ну ежели бы всё это действо проходило сейчас, в конце ХХ века, то удивляться тут было бы нечему. Ибо ныне животный мир не только Рассеи, но и всей Восточно-Европейской части нашего континента, довольно сильно прорежен. И многих представителей этого самого животного мира гораздо легче повстречать на страницах красной книги, чем в местах их естественного обитания. Но в те-то легендарные времена, ситуация ведь была совершенно противоположной! Ну, или, по крайней мере, должна была быть таковой. Зверья всякого в тогдашних лесах водилось, хоть пруд пруди. Простому человеку нельзя было по лесу спокойно променанд совершить, чтоб на какого-нибудь зайца, или там, ежа не наступить. А тут как повымирали все. Нда-а. Непонятненько. Ну, да ладно.
Так вот. Рысит наш Иван-Царевич далее. По сторонам зыркает. Дичь какую-нито выследить пытается. Но всё, покамест, безрезультатно. Вдруг глядь – сидит на берёзе Орёл. Не, даже не так – Арол-мужчЫна! Сидит, клюв свой орлиный о ветку точит, на Ивана зорким глазом своим косит. Свысока так. Иван тормознул резко, снова лук из-за плеча рванул, и давай стрелу на него мостить. Не, ну понятно же – оголодал человек. Тут уж всё едино: что перепёлка – что ястреб, что курица – что ворона, абы пузо набить, ну хоть чем-нибудь мясным. А орёл эти его поползновения заметил, все свои шансы на удачный побег оценил. Сразу понял, что шансы энти совсем никудышные. Не, ну он же не заяц, чтобы в кусты сдёрнуть, от греха подальше. Даже не куропатка, чтобы в траву бухнуться и ветошью прикинуться. Он же – ОРЁЛ! Ему ж гордость не позволит вот так вот в ногах у кого бы то ни было валяться. Можно ведь и по-человечески договориться.
— Э, слюшай, дарагой! – Начал он. – Зачэм так сразу? Э? Ни встретэлись, ни пагаварылы – сразу за оружьё хвататься. Вай, вай! Нэ гадытса так. Я, что, твой кровник, да? Нэт! Я тэбя чэм абыдыл? Абратна – нэт! Я тваево папу, тваево маму абыдыл? Снова – нэт! Может эта я твой ишак украл? А патом его абыдыл? Апять – нэт! Кругом – нэт! Нигдэ – нэт! И никаво – нэт! Так зачэм же ты мэня вот так вот абыдить хочешь? А? Прям да самай смэрти. Нэ гадытся так, дарагой. Нэ правильна эта. Вай, как нэ правильна. Слюшай, дарагой! Давай так. Ми с табой нэ врагами будим, а ми с табой кунаками будим! А?! Вот прям здэсь и сычас. Мы вэдь с табой птыцы аднаво пальота. Ты – прынц, и я – тоже, гдэ-та так нэмножка прынц. Давай брататса, да?
Иван тока глазами захлопал на такое заявление. Но возразить ничего так и не сподобился. Стрелу, правда, спрятал. Ну его, в самом-то деле. Чумной этот орёл какой-то, чаморошный видать. Такого есть – ну его на фиг. Оно себе дороже ещё выйти может. А орёл наш, Иваново молчание видать как-то по-другому расценил. А може просто во вкус вошёл, и остановиться уже не может. Далее балаболит.
— Вах, дарагой! Да самай смэрти тваей я братом тэбе буду. Кровным братам! Давай брататса! На крави!
И с этими словами спорхнул он, с берёзы-то, Ивану прям на плечо. И давай его крылами обнимать и целоваться лезть. Иван хотел орла скинуть нафиг, ну или хуч прикрыться от такой настырности. Тока руки поднял, а орёл как долбанёт его клювадлом своим, прям в перст указующий, аж раскровянил весь. Ваня только охнул от неожиданности. А тот перо маховое у себя из крыла дёрнул, в кровянку обмакнул, и давай у Ванюши на челе какие-то закорючки выводить. А опосля и у себя на лобешнике тож.
— Вот, дарагой! Тэпэр ми братя с табой! Настаяшые. Кровныя братя. На, падэржы у сэбя. – Эт он Ивану перо своё, в кровянке измазанное, в карман суёт. – На вэки вэчныя ми с табой братя. Я тэпэр за тэбя любого зарэжу, вот прям вот этими самыми голыми ру-у.. крылами зарэжу. Прям на смэрть зарэжу. Если кто моего кунака абыдыть захичит, ты мэнэ тока свыстны. Я прям с нэба к тэбэ прылычу и любова зарэжьу. Да я за тэбя тэпэрь хот в агон, хот в воду, хоть в бочку с чачей палэзу. Ты мэня только свыстны. Всё. Пара мине. Дэла, панымаишь, лэтэт нада. Ну всё. Бивай!
Отпихнулся орёл от Ваньки, взмахнул крылами своими могучими, да и взмыл ввысь. Иван так на задницу и бухнулся.
— Праща-а-а-й, бр-а-а-а-а-т! Ты толка свыстнуть н-э-э забу-у-у-у-дь… — Донеслось до него с неба.
Да-а-а… однако. Чудны дела твои, Господи. Иван только затылок почухал, да за очередным косяком в карман полез. Пыхнул пару раз, потом на клубочек покосился. Типа: «Ну и как тебе вот это представление?» А клубочек только плечами пожимает – типа: «А чё я? Я сам в шоке». Вот и поговорили.
Ладно. Поднялся Иван на ноги, потянулся, палец пораненый облизнул, клубочек пнул, и опять за ним во след пометелился.
Так вот. Опять несутся Иван-Царевич с клубочком вскачь, дороги не разбираючи. Каждый свою думу думает. Не, ну клубочек тот точно чегой-то думает. Мозги ж у него явно имеются. Вот Иван тот вряд ли. Он уже на одних инстинктах держится. Похоже, что и о цели своей конечной он забыл уже давно. Так, метелит за клубком, чисто по привычке. Даже желудок его заткнулся, видать, уже ни на что не надеясь.
И тут вдруг выскакивают они на берег моря.
Ого! Однако. Море! Хе-хе. Да, уж. Скромностью суждений сказители наши никогда не отличалась. А вот гигантоманией, как раз наоборот. Море! Откуда, скажите на милость, в этой местности могло МОРЕ взяться. Так, максимум – Ильмень озеро, какое-нибудь. Ну, или Чудское, там. Не, конечно вполне может быть, что Ванюшу нашего ещё с того торчка не попустило, который он с последнего косяка словил. С такого приходу ему любая лужа морем покажется. Так, что…
Так вот. Выскочили, Иван-Царевич с клубочком на берег морской, а там, на берегу-то, аккурат в полутора метрах от кромки прибоя, щука-рыба лежит. ( Ага – щука! Как же. Ежели это море, то как минимум – барракуда!) Лежит, значит, дышит, тяжко так, и говорит к Ивану.
— Ох, Иван-Царевич, пожалей ты меня горемычную. Брось меня обратно в синее море. У меня там детушки мои остались, щурята мои малые. Не дай им осиротеть преждевременно. Сделай доброе дело – брось меня в море.
Не, Иван даже не удивился. Ну Щука, ну разговаривает, ну и что? За один тока сёдняшний денёк он и не таких див навидался. А может, детство своё золотое вспомнил. Как маменька ему сказку читала про Емелю-придурка да, про щуку волшебную. Та тоже, вроде говорить умела. А вдруг это та самая. Кто их щук этих волшебных знает, по скольку они там лет живут. Може и по триста, вон как Тортилы. А может просто кумар его ещё не отпустил, и он это всё на очередные глюки списал. Не, ну есть её он точно не собирался. Мало ли, что. А вдруг у ней солитёр? Вона как её раздуло-то сердешную. Иван даже с шага не сбиваясь, пнул эту щучью морду в направлении воды и далее посеменил. А щука-рыба метров так пять-семь по воздуху пролетела, в море своё плюхнулась, опосля ещё где-то столько же по глади водной проскакала, навроде камешка блинчики отсчитывая, и наконец-то под воду ушла. На последок тока крикнуть успела:
— Ай и спасибо тебе добрый молодец Иван-Царевич. Век твою доброту да ласку помнить буду. И пригожусь тебе в самом скором времени. Ой как пригожу-у-у-у-сь то…
Иван только плечами пожал.
Так вот. Метелят они далее, Иван с клубочком-то. А время тоже на месте не стоит. Тоже бежит себе помаленьку. Может и не так шустро как наши квесторы, но зато неумолимо и не останавливаясь. Так, что дело уже к вечеру движется. А лес кругом всё дремучее и дремучее становится. Чаща-то всё непролазнее. И звуки всякие жуткие эту чащу наполняют. Толи хохочет кто, дико так и свирепо. Толи сыч ухает не по-доброму так. У-у-у-у. У-у-у ха-ха-ха! Аж оторопь берёт. «Не-е-е, — сам себе Иван думает. – Пора с этим беспределом подвязывать. Надоть ночлег какой-нито искать». А где ж его сыщешь-то, в такой-то глухомани.
Но тут вдруг клубочек, резко так, в сторону взял, ускорился вдруг и выскочил прям на лесную полянку. Ну и Иван за ним во след. Глядит, а посередь полянки этой избушка стоит. Ветхая такая, скособоченная, вся мхом покрыта, да ещё и на куриных ногах. Ну, ясень пень – самой Бабы Яги резиденция.
Не, ну всяк нормальный человек тут же ноги в руки взял бы да и почесал, куда подале, от греха-то. А наш герой ничё так, приосанился, порты подтянул и смело к самой избёнке почапал. Подошёл к ней вплотную, да как гаркнет во всю глотку:
— А ну-ка, избушка, стань по-старому, как мать поставила – к лесу передом, ко мне задом, и чуть-чуть пригнись…
Не, чёй-то не так. Это какая-то грузинская сказка получается. А! Во как:
— К лесу задом, а вот ко мне, как раз, передом.
Избушка, со сна, вздрогнула, глазами-окнами на Ивана похлопала, в недоумении полном. Но делать нечего. Ключевая фраза произнесена, придётся повиноваться-таки. Заворочалась избёнка, заскрипела всеми своими сочленениями, на окорочках своих куриных приподнялась и давай вокруг себя самой поворачиваться. Не, ну с первого раза, ей команду «кругом» отработать, конечно же не удалось. Видать застоялась совсем, родимая. Но раза так с пятого, угнездилась-таки старая в правильной позиции. Аккурат парадным своим подъездом пред Ивановы светлые очи.
Дверь тут со скрипом жутким отворилась и сама хозяйка местных дебрей на крылечко выползла. Баба Яга, значит. Тож, старушенция весьма ветхая и злобная. Зубом железным цыкает, ногой костяной поскрипывает, глазом жёлтым по сторонам недобро зыркает. Выползла, значит, на свет Божий, зевнула во всю пасть свою щербатую, потянулась сладко, носом своим крючковатым по ветру повела, да и вопрошает.
— А и кого ж энто леший сюда, в края наши заповедные, занёс. О! Чую, чую – духом русским попахивает.
Хе! Ну старая даёт. Чай на Руси живём-то. Каким же ещё духом тут нести должно, а? Хранцузским чтоль? Или это она конкретно на Ивановы портянки намекает? А чё тут такого. Он бедолашный цельный день по лесам да полям рысит. Ему сердешному не то, что портянки сменить, мордень свою немытую в ручье ополоснуть и то времени не было. Так, что уж звиняйте. Иван тоже, по-первах, на бабулю окрысился. Дух его, вишь ли, ей не по нутру. Ой, можно подумать, что от самой амбре по приятственее исходит. Тож, между прочим, не фиялками пахнет. А вовсе, можно сказать, даже наоборот. Только хотел он всё это ей высказать, как она далее наезжать продолжает.
— А чавой-то это ты, добрый молодец, тут шастаешь? Дело пытаешь, али от дела, опять-таки, лытаешь? А? Али потраву решил учинить угодьям местным, али ещё каку пакость недобрую замыслил?
Иван аж поперхнулся от возмущения праведного.
— Ты чё ж это, карга старая, себе позволяешь? К тебе гость дорогой пожаловал, с чистым, можно сказать, сердцем. А ты тут абструкцию таку учинять вздумала. Ты чё, укладу сказочного не знаешь, чтоль? Ты меня сначала напои, накорми, в баньке попарь как следовает. Потом спать уложи да ублажи от всего сердца. А поутру ужо и вопросы свои дурацкие задавай.
— Ой, что ты, что ты, милок. — Бабуля тут же оборотов поубавила. — Ты, милай, не серчай на бабушку, ужо. Сам видишь, в каких условиях проживать приходится. Тут не только весь политес да уклад, а и себя самоё позабудешь. Ты ведь первая живая душа, почитай за последние лет сорок, что сюда заглянула. Ты не переживай. Я чичас, мигом всё спроворю. А ты, покамест, вот тут на лавочке посиди, отдохни малость с дороги. Бражки свеженькой откушай. А я чичас.
Ну, эт уже совсем другой колленкор получается. Эт ужо по-нашему. Эт с уважением. Иван-Царевич возле ендовы вёдерной угнездился и бражку кушать начал, в ожидании продолжения праздника.
А Баба-Яга на двор шастнула. Сперва в баньку кинулась. Дровишек нарубила, каменку растопила. Потом водицы ключевой натаскала полну кадушку. Свеженьких веничков берёзовых да дубовых запарила. Бельишко чистое приготовила. А опосля за ужин принялась. Избушку свою пинками с места насиженного согнала, яички из-под неё повыгребла, яешенку забульбенила с грибочками свеженькими. Салатик сварганила, с крапивкой да одуванчиками. В погреб слазила, солений разнообразных на стол метанула. Потом в огород слётала, свеженьких овощей надёргала, огурков там, помидорок, укропчику, опять же ж. Стол от яств так и ломится. Иван на сие разносолье дивится, аж слюной давится, бражку торопливо вкушает.
А бабка тут рубаху чистую до пят напялила, волосы распустила: «Пожалте, мол, гость дорогой, в баньку. Попариться с дорожки».
Иван себя дважды упрашивать заставлять не стал. Разоблачился и в баньку. Там ужо душеньку он отвёл. Водой горячей отмылся, щёлоком едким оттёрся, мылом собачьим (Эт травка така дикая, в лесу растёт. Чтоб не подумали чего худого. Ежели на неё поплевать, ну или же водицей плеснуть, а опосля в ладонях растереть, то мылится она не хужее казённого мыла. А грязюку отмывает, так даже ещё и лучше) отмылился. Бабка его веничками душистыми отходила, как следовает, по спиняке да по бочинам. Чуть весь дух из него не вышибла. Духан смрадный, в дороге дальней приобретённый, так точно повывела. Короче, вылез Ваня наш из баньки, аки нова копейка. Весь из себя чистый и сияющий. По ощущениям, так чисто, аки младенец свеженарожденный. Вышел Иван-Царевич, на свет Божий порадовался, черпачок бражки скушал, аж крякнул от наслаждения. А Бабуля-Ягуля его уже в горницу приглашает, за стол усаживает, да чарочку круговодной подносит.
Иван чарочку заглотил, рукавом занюхал, да и за стол кинулся, дабы бабкиным способностям кулинарным, должное почтение отдать.
«Эх! – Сам себе Иван дивится. — Врут всё сказки, однако. Бабка-то во кака прелесть оказывается. И не Яга она вовсе, а совсем даже наоборот. Вот освобожу Василиску – нагрянем сюда на весь медовый месяц. Оно тут, на таких-то харчах, да с такой-то экологией – первистной да не тронутой, ещё получше чем в Сочах будет».
А бабуля всё гостю дорогому бражки да медовушки в чарочку подливает, да закусочку новую подпихивает. Мол, кушайте мил государь, не стесняйтесь. А Иван и не думает, стесняться-то. Отдаёт всё должное и выпивке, и закускам. Так отдаёт, что и языком уже с большим трудом ворочает.
Как вечер закончился, Царевич наш и не запомнил даже. Поутру проснулся он в тёплой постели на мягкой перине. (И где бабка такую только надыбала-то?) Потянулся со сна, зевнул во всю пасть свою богатырскую. Глядь, а у кровати Баба Яга стоит. Вся из себя, в новом красном сарафане, парадном кокошнике, нарумяненная да расфуфыренная. Улыбается во весь рот и рюмашку подносит. Иван рюмаху заглотил, крякнул от удовольствия, только рот раззявил, ну чтобы бабулю поблагодарить, а та его огурком малосольным заткнула и свою вчерашнюю песнь завела.
— Ну, шо, друг сердешнай? Как оно-то? Выспался, отдохнул? В баньке отмылся, попарился? Сыт, пьян и нос в табаке? Претензиев нету? Уклад сказочный соблюдён? Ну тады давай колись. Кто таков? Откель тута взялся? Куды и по какому праву прёшьси? Ка-а-роче, отвечать! Откуда, куда, зачем? И быстро!
Вот ведь бабуля кака неугомонная. Не ймётся ей всё. Да уж, любопытство не порок, эт хобби такое. Но делать нечего. Дохрупал Иван огурчик-то, и давай бабусе историю свою жалостливую пересказывать. Всё, что мы в первой серии осветили, доподлинно ей изложил, местами даже в лицах.
Бабке должное отдать следует. Слушала она внимательно, ни разу не перебила даже. Только в самых драматичных моментах слезу скупую украдкой платочком промакивала.
А когда Иван-Царевич повесть свою трагическую излагать закончил, протянула ему стакашку и задумалась крепко. Минут так на семь задумалась, с половиной. Иван ужо и второй стаканчик втихаря махнуть успел, и даже в третий раз к бутыльку заветному потянулся. Но тут бабулька очнулась. Хлопнула себя по коленям и в струну вытянулась, ну как смогла. Взглянула на Ивана сверху вниз, да и говорит:
— Ну, шо ж, Иван-Царевич. Кашу ты, таки, знатную заварил. Таку кашу, шо в одночасье, да в одиночку и не расхлебать. Ну, да не журись ты так, помогу я тебе. У меня у самой на Кощея-злыдня зуб имеется. Во вишь какой. — И клык свой дюймовый, из-за губы торчащий, Ивану тычет. — Второй-то ужо давно от злобы на него сточился.
Иван тут же на колени перед бабкой бухнулся и давай благодарить её на чём свет стоит. Но та только отмахнулась нетерпеливо.
— Да погодь ты, неугомонный. Опосля отблагодарить успеешь, ну ежели выживешь, конечно. Задачка-то непростая перед тобой стоит. Замок кощеев ещё ни одному смертному найтить не удавалось. В потаённом месте он стоит, заговорённом. Да, к тому же, на вершине горы хрувстальной, на самой маковке. В место то потаённое, всякой живой душе ход заказан. Там всяк входящий тут же исходящим становится, да к тому ж наперёд ногами. Дык к тому ж, на гору ту хрувстальную ни один альпинист не взлезет, даже самый именитый. Ты тут хуч трижды Джомолунгму покори, а на энту горку никак не вскарабкаешься. Нет! Заговорённая она. Так, что и соваться в евонные пенаты тебе и пытаться нечего. К тому ж и дорогу туда я всё едино не знаю. Да не убивайся ты так, не убивайся. Даже ежели б и знала, всё едино не показала б тебе. Ибо переться тебе туда незачем.
— Дык Василиса ж. — Опять Иван взвился.
— А шо Василиса? Ну, по-первах, ещё далеко не факт, что суженная твоя в евонной центральной резиденции обретается. Не, ежели она конечно на домогания Кощеевы полным согласием ответила, тады канешна. Тады она в чертогах его белокаменных живёт. С золота ест, на золоте спит, в золоте купается. Да супостата этого окаянного кажну ночь ублажает. Но при таком раскладе, ты-то ей каким боком сдался, а? Да и она-то тебе на кой?
Иван-Царевич аж поперхнулся от возмущения, даже протрезвел разом. За меч хвататься начал.
— Не, ну с другой стороны, ежели она у тебя вся из себя такая правильная да положительная, что тебя охламона ни на какие блага земные не променяет, ну тады ой. Но в таком случае, тебе тем более на гору ту хрувстальную соваться никакого резону нет. Ибо нет там твоей Василисы. При таком раскладе она где-нито в дальних пещерах обретается. На рванье спит, объедками питается, да слуг кощеевых ублажает. А где те пещеры вырыты – кто ж его знает? Так, что и искать её тебе я не советую. А вот ежели ты, мил друг, Кощея забороть сможешь, то она сама тебя найдёт. Ну, ежели пожелает, конечно. А вот забороть супостата этого, ой как не просто будет. Его ж не за просто так «бессмертным» кличут. Ты шо ж думал это просто погоняло у него такое? Ан нет! Энто сама евонная сучность такова. Он по самой природе своей весь из себя такой бессмертный. Его хуч мечом руби, хуч огнём пали, ему всё пофиг. Аки с гуся вода. Один раз его алхимы шимаханские спымали, да в чан медный с кислотой соляной бросили. Дык он окаянный всю кислоту выхлебал, дно в чане прогрыз, а опосля на алхимов тех да и опоржнился. От них тока дырки дымящиеся в полу остались. Вона оно как. Так, что ты с сабелькой своей на него наскакивать даже и не пытайся. Эт всё без толку.
Тут Ваня наш совсем стух и загорюнился. А бабуля продолжает, как ни в чём не бывало.
— Да не убивайся ты так. Ты лучше, мил друг, вдумайся в саму этимологию его прозвания – «без-смертный».
Иван вдумался. Серьёзно так. Не, ну эт он напрасно, конечно. Он и в лучшие-то времена о чём-либо задуматься мог только с большим трудом. А сейчас, после всех его треволнений да невзгод, это для него и вовсе непосильной задачей стало.
— Да ладно. — Бабуля сжалилась. — Не скрипи ты так извилинами-то. Слухай сюды. Бессмертным он именно потому прозывается, что без смерти своей живёт, то есть отдельно. Вот ты, к примеру, обнакновенный смертный человек. А почему? Да потому, что смерть свою завсегда с собою за плечами носишь. Завсегда она с тобою — куды ты, туды и она. И никогда ты доподлинно не знаешь, в какой именно момент она из плеча тваво выпрыгнет, да в самоё сердце-то и ужалит.
Иван аж завертелся весь, смертушку свою, за плечами носимую, углядеть пытаясь. А бабка только расхохоталась.
— Да не вертись ты так, наче вужака под вилами. Эт ведь тока эфимизма такая. Смертушку-то свою ты никогда не углядишь, аж пока она сама в зенки твои заглянуть не пожелает. Во-о-т. А Кощей наш, весьма продвинут оказался в вопросах продления собственной жизни. Он, супостат этакий, нашёл способ отделить от себя смертушку-то свою. Ну, вроде как разъехались они на разные квартиры. Уж не знаю каким, таким образом, но умудрился он смерть из-за плеч своих выдернуть, да на конце обычной иглы портняжной утвердить. Во как! А иглу ту он в яйце запрятал.
— В каком? — Тут же Иван-Царевич интересуется.
— В каком смысле – в каком? — Баба-Яга аж опешила.
— Ну, в левом али в правом? — Иван всё более ерепениться. — В какое именно яйцо бить-то его супостата с носока надобно. Ну, чтобы смертушку евонную на волю ослобонить?
— Э-э-э, Ваня, Ваня. Здоровый ты лоб, а дурак дураком. И о чём ты только думаешь. — Бабуля только руками всплеснула. — Он же не наркоша какой-нибудь, чтобы в своё собственное тело иголки тыкать. Да ещё в такое интимное место. В утиное яйцо он её упрятал, в у-ти-но-е.
— А-а-а… — Дошло до Ивана.
— Во-о-о! — Бабка продолжает. — Ты дале слушай и не перебивай. Так вот. Утвердил Кощей смертушку свою на конце иглы, а иглу ту в яйцо запрятал. В утиное! Заметь. А яйцо то – в утку. (Не, ну правильно. Яйцо же оно утиное. Куда ж его ещё совать-то? В утку, конечно же. Логично всё.) А утку ту, уже в зайца запрятал. (Угу. Для пущей надёжности, видать.) Всё понял?
— А-га… — Ваня в задумчивости лоб потёр. — Значится так. Смерть Кощеева – на конце иглы. Игла та – в яйце. Яйцо – в утке. Утка – в зайце.
Заяц, по ходу, в шоке! :))) Ржу — нимагу!
Вот! Сия загогулина, с полной достоверностью доказывает, что именно мы изобрели принцип матрёшки. А вовсе никакие не японцы, как ноне пытаются утверждать некие малонаучные исторические теоретики.
— Всё верно, Ванюша. — Бабуля продолжает. — Но эт ищо не весь фокус-покус. Заяц тот в сундуке кованном, цепями пудовыми опутанном, сидит, через скважину замочную дишит. А сундук энтот, Кощей пуще глаза сваво бережёт. Сундук тот кованый на дубу вековом висит. А дуб вековой на далёком острове растёт, что посередь моря окияна затерялся. Так вот, Иван свет Царевич, ежели ты всё ещё горишь желанием погубить Кощея супостата, да зазнобу свою сердешную из полона евонного вызволить, то должон ты сыскать остров тот заветный. Свалить дуб вековой, да сундук кованый вскрыть. Из сундука зайца, серого выбегайца, добыть. Из зайца утку выковырять, а из утки – яйцо. А ужо из яйца иголку вынуть, смертушку Кощееву сохраняющую. И вот когда ты иголку-то энту самую сломишь, тут-то смерть Кощеева из неё и выпорхнет. И в энтот самый момент супостату этому бессмертному кирдык-то полный и наступит. Видать прискачет верхом на северном пушном зверьке. Ну, чо, Ванюша, уразумел свою сверхзадачу-то? Али вопросы, какие остались?
Не, ну Ивану, в принципе-то, всё понятно. Задачка, вроде как, проще некуда выглядит. Ну, на остров попасть, ну дуб там какой-то отыскать да свалить, ну сундук кованный всковырнуть. Тож мне задание – сундук-то чай не сейф банковский. Хе! Ну а зайца с уткой распотрошить – эт вообще и не задание даже, так кулинарный эксзерцисс и не более. Ну а яйцо раскокать да иголку сломать и вовсе смех один. Скока яиц тех Иван на пасху раздолбал-то и не сосчитать даже. А игла? А чё игла-то? Ха, чай не лом железный. Как-нибудь сломаем ужо. Главное остров отыскать. О! Кстати.
— Эй, бабуля. Всё эт хорошо, конечно. Но ты лучше обскажи, где мне островок-то энтот отыскать. Каковы его географические координаты-то?
— А кто ж его знает. — Бабуля плечами пожала. — Об том, милок, ни одной живой душе человеческой не ведомо. Я ж говорю – остров тот заповедный. Кощей его так запрятал, что пожалуй и сам ужо давно позабыл, где именно. Не, прабабка моя, Гликерья Тихоновна, та ещё наверное помнила. Ей бабка ёйная рассказывала, Пелагея Киевна. Вот та наверное знала. Ей об том сам Кощей рассказывал. Ну когда сватался к ей. Его тогда ещё просто Кешей величали. Так вот, втрескался он в Пелагею по самые уши свои лопоухие. Весь мир, говорил, к ногам твоим стройным кину. И воцаримся мы на его обломках на веки вечные, до самого скончания мироздания. Ибо открылись мне все секреты жизни вечной, и уже были мною на себе самом опробованы. Причём довольно успешно. И, ежели Вы, Пелагея свет Киевна, осчастлвите меня своим положительным согласием, то я, в свою очередь, с величайшей радостью, секретами энтими с Вами поделюсь. Ну и, видать, в запале сердешном, разболтал ей всё. И про иголку, и про яйцо, и про утку с зайцем, и про сундук с дубом. Наверное и координаты островка сообщил. Во как влюблён был. А, как известно, что влюблённый, что сумасшедший, для медицины абсолютно без разницы. Вот такой вот колленкор. Ну это-то ты, судя по всему, и сам знаешь.
— Да-а-а, уж. — Иван затылок потёр. — Ну а чем история-то эта любовная, ну у Кощея Бессмертного и Пелагеи Киевны, закончилась-то?
— Да ни чем. — Отмахнулась Яга. — Да и чем там всё закончиться могло-то? Пелагея она знаешь какая была? Ого-го! Красавица писанная. Как сказал один пиит о ёйной красе «ночью землю освещает, а днём свет Божий затмевает». Ну, или как-то так. Во-о-т. А Кощей он ведь никогда красой-то особой не блистал. Он и в те года-то далёкие ужо мелкий был да плюгавый. Пелагея на него только посмеялась, да гарбузом одарив, со двора прогнать велела. Вот так-то. Ты-то сам как, Ванюша? Жениться ишо не расхотел? Ну, в смысле, суженную свою из лап Кощеевых вызволять не раздумал? Нет? Ну как знаешь. Тады давай дуй на остров тот заветный, да иголку добывай.
— Э, постой, постой. — Иван вскинулся. — На какой остров-то? Ты ж сама тут талдычишь, что координаты евонные давно в истории затерялись. Как же я на него попасть смогу, ежели, как сама говоришь, ни одна душа человеческая евойное место расположения не ведает?
Бабуля-Ягуля на него только головой покачала.
— Вань, ты чё, совсем тупой чтоль? Я тебе об чём гутарю-то? Об том, что координаты островка того ни одной душе именно, что ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ не ведомы. А скока кругом душ НЕ человеческих обретается, ты знаешь? Нет? То-то же! Тут в лесу зверья всякого сказочного хоть пруд пруди. И какие тайны тайные им ведомы, кто ж их знает. Вот взять, к примеру, хоть энтих вот Pegasus Vulgaris, тобиш Пегасов обнакновенных. Ну, кони это такие крылатые. Они почитай лет до полтыщи живут. И под облаками парить могут аки кондоры небесные али беркуты какие-нито. Вот им точно все тайны мирские доподлинно известны.
— Так, где ж коней этих крылатых отыскать-то можно? — Иван-Царевич аж опешил. — Это ж, наверное, редкость великая?
— Да какая там редкость. — Бабуля только рукой отмахнулась. — Вона, один из них у меня в стойлах ужо какой год стоит, ячмень отборный трескает, дармоед.
Так! Стоп, однако. Какой, нафиг, Pegasus Vulgaris в наших широтах? А? Мы чё, в Греции живём, окрест горы Парнас? Эт же тока там, на пажитях тамошних, эти самые пегасы обретаются. Траву местную хавают. А нахававшись вдосталь, воспаряют к высотам облачным, к самому навершию горы Парнаской. А вокруг пастбищей тех, пииты эллинские в засаде сидят, дни напролёт за пегасусами теми наблюдая. И как тока какой-нибудь пегасус травы той чудесной натрескается и начнёт крыла свои распускать, готовясь к небесам воспарить, так они всей гурьбой на него кидаются, и оседлать норовят. И ежели какому-нибудь наиболее ретивому пииту это удаётся, то пегасус тот его на спине своей к самой вершине горы Парнас вознесёт, где, как известно, музы местные обретаются. А пииту-то именно этого и надобно. Именно, что с музой какой-нито пообщаться. В приватной, понятное дело, обстановке. Ведь после такого вот общения плодотворного, пиит тот в пенаты свои весьма вдохновлённым возвертается. И после того ещё долгое время великолепные вирши строчит, своих соплеменников радуя, а себя бессмертной славой покрывая. Во-о-т. Так, о чём это я? А да! Это к тому, что откуда ж пегасу такому тут у нас взяться-то? Ведь ни горы Парнас с музами соблазнительными, ни пажитей с травой, крылья дарующей, у нас нетути. Так, что бабка чегой-то явно мутит. Ну да ладно, чё уж там.
Так вот. Тут уж Ваня наш аж взвился весь.
— Так чёж ты тут, карга старая, канители разводишь! Давай сюда пегасуса сваво, пущай он немедля мне дорогу показывает.
— Ишь ты, резвый какой. — Бабуля на Ивана зыркнула. — Да не ерепенься ты так, а то глядишь, чего доброго воздух испортишь, от натуги-то. Не боись, ща я пегаса энтого кликну.
Тут бабуля Ягуля вокруг себя три раза оборотилась, руками помахала, аки мельница ветряная, в три пальца засвистала посвистом разбойным (аж дерева к земле пригнулись). Гаркнула клич какой-то на древнеэллинском наречии. Ваня не разобрал даже. В вольном переводе что-то на вроде: «Сивка-бурка, крылатая каурка, встань передо мной аки папирус перед травой!» Ну, или чё-нибудь в этом роде.
Тут чаща лесная расступилась и на поляну Пегас выплыл. Иван-Царевич аж рот раззявил, да и застыл так. И было от чего. Пегас-то конь стати отменной, любому ахалтекинцу сто очков вперёд даст. Причём, что это именно конь – сразу видно, даже на расстоянии, даже не вооружённым глазом. Масти чисто белой, без единого пятнышка. Грива шелковистая такая, аж до самой земли переливается. Крыла развёрнуты, аж пол неба закрывают. Короче, диво ещё то!
Подошёл Пегас к Ивану, чинно так. Глазом карим окинул его с головы до ног. Видать доволен остался, ибо крыла свои ещё куртуазнее развернул, ногами передними кренделя замысловатые выписал, а задними чечётку отбил. Опосля Ивану церемонный поклон отвесил и головой на спину себе кивнул. Типа, садись, добр молодец, эх – прокачу! Иван-Царевич глазами ещё минут пять похлопал, потом опомнился-таки, тоже коню чудесному в самые копыта поклонился. Затем ужо и Бабе Яге таким же манером – в самые лапотки.
— Ай, и спасибо тебе добрая женщина. – Говорит. – Вовек твою доброту и ласку не забуду. А за помощь твою всенепременнеше отблагодарю, причём по-царски. Ну как только царём сделаюсь.
Затем вскарабкался пегасу на спину, промеж крылами зад свой примостил, и как заорёт чегой-то. Ну, типа там: «Эге-ге-гей!…» Дальше, правда, неразборчиво было. Ибо пегас крыла свои кондоровы как распустил, да с места в карьер, в смысле, в синь небесную, так и дунул. А Бабуля-Ягуля, только всхлипнула, слезу платочком беленьким с очей своих смахнула, да потом ещё почитай полчаса этим же платочком Ивану с Пегасом вослед махала.
Да-а-а… Чудны дела твои, Господи, на земле русской творятся-то. Ну, да ладно!
Так вот. Летят, значит, Иван с Пегасом по небу, ну или Пегас с Иваном, так оно вроде точнее будет. Летят, в облаках купаются, землёю с высоты птичьего, чи то, пегасова, полёта любуются. У Ивана Царевича ажно дух захватывает, така кругом красотища расстилается. Лепота, одним словом.
Ну долго ли, коротко ли, они там летели, того нам не ведомо. Скорость пегасова полёта ещё никому в точность измерить не довелось. Но вот наконец-то из-за горизонта островок тот заветный показался. Ну, остров – не остров, а так скала какая-то посередь окияна из воды торчит, и дуб на ём, тот самый. Пегас пару кругов над островом нарезал, дал Ивану на цель своего полёта полюбоваться, да в подлинности дуба удостовериться. Иван удостоверился – тот самый. Здоровенный дуб, обхватов в десять, а в самых ветвях его, сундук кованный на цепях пудовых болтается. Обрадовался Иван и Пегасу команду на снижение дал. Пегас, плавно так, к дубу спикировал, да Ивана на землю скинул. А сам в сторонку отошёл, попастись, наверное.
А Иван-Царевич вокруг дуба ещё пару раз обошёл. Мать честна! Да дубище-то этот не то что в десять обхватов, а почитай, во все пятнадцать будет. Как же его валить-то прикажете? Иван его плечом пару раз толкнул, да только сам на земь и брякнулся. Опосля присел он под дубом тем, да и пригорюнился. Эх-хе-хе… Вот ведь незадача-то получается. И близок локоть, в смысле сундучок заветный, а не укусишь, в смысле – не достанешь.
«Эх, — думает Ваня. – Мне б сейчас силушку медвежью. Я б тогда этот дубок в момент своротил бы, вместе с корнями».
Только так подумал, вдруг торк его за плечо кто-то, легонько так. Обернулся он, глядь, а это ж его давешняя приятельница – медведица стоит. Та самая, что он в лесу ещё на родимой сторонушке встретил с медвежонками малыми. Стоит, во всю пасть свою мохнатую, щерится.
— Ну, вот видишь, Иван свет Царевич. – Говорит. – Вот я тебе и пригодилась. Подвинькося малеха.
Отодвинула она Ивана в сторонку, встала на задние лапы, передними в кору дубову вцепилась, поёрзала слегка, аки борец сумо, утвердилась попрочнее, крякнула, пукнула (чего уж греха таить), да как рванё-ё-ё-т дуб тот…
Тьфу ты! Ну шо опять за несуразица выходит!? Ну ладно, я понимаю, что в те времена сказочные на Руси у нас экология тож сказочная была. Тогда не то шо дубы, тогда грибы в полтора обхвата вымахивали. Тех грибов нахававшись, любой медведь и вправду мог силой с Кинг-Конгом сравняться. Эт ж токма ныне с грибов один только кумар да глюки разные случаются. Хе! А может как раз и наоборот всё было. Може на грибах тех стародавних, как раз такие мутанты радиоактивные вымахивали, что будьте-нате. Хотя какая тогда радиация могла быть? Откедова? Но это-то ладно. Вы мне другое объясните на милость. Вот как медведица эта самая, смогла во мгновение ока на острове том заповедном оказаться. Иван вон с Пегасом туда почитай полтора суток по воздуху добирались. А эта животина мохнатая? Она чё ж, вплавь за ними пёрла? Воды моря-окияна прям на впопалам рассекаючи? Или не. У ней наверное портал телепортичекий где-нито в глуши лесной прихован был. И притом не простой портал, а с индивидуальной настройкой на Ивана-Царевича. Да ещё и с обратной телепатической связью. Стоило токма Ивану про медведицу подумать, а она опаньки, и ужо тут как тут, прям перед Царевичем нашим и нарисовалась. Вот мол, медведя заказывали? Так, значит, просим любить и жаловать.
Ай, да ладно уж. В этой сказке и так всё не тип-топ. Так вот. Ухватилась медведица за дуб-то, поднатужилась, поднапружилась, рванула, что есть мочи, да и выворотила его нафиг, прям с корнями. Хряпнула им об земь со всей дури, сундук-то б камень шваркнулся, да и разлетелся вдрызг. А из него заяц выскочил, очумелый весь. Не, ну ещё бы. Вы вот сами посудите, сидела себе зверушка в тепле и покое лет эдак сотен несколько. Хотя, что значит «сидела»? А жрать-то он должен был чего-то? И эта, извиняюсь, испражняться. Не, братцы, ежели б он там в сундуке сидючи, харч какой-нито потреблял бы, то он ужо к исходу первого года заточения, весь, извините за выражение, фекалием бы заплыл. Не, штой-то тут не срастается. А! Ёлы-палы! Дык, он же в анабиозе валялся. Ну, точно! Вот видите? Оказывается анабиоз это тож наше русское изобретение. Вон ещё в какие годы энто явление высоконаучное нашим пращурам ведомо было. И, главное, оно ж всё объясняет. И то, как заяц этот бедолашный в сундуке сотни лет просидел, без жрачки и без сра-а-а…, ну эта – без дефикации, во! И то, что он с уткой, в самоё нутро евонное засунутой, мирился. Да и саму очумелость в момент пробуждения, тож. Ну, правильно. Дрых себе зверёныш спакойненько так, в тепле и уюте, ни о чём не тревожился. А тут, трах – бах, будят почём зря, из тёплой постели на свет Божий выкидывают, да ещё посередь острова какого-то. Зябко, твёрдо, неуютно, солнце глазоньки слепит нещадно, да утка эта ещё, будь она неладна, на пузырь мочевой давит. Тут волей-неволей очумеешь. Вот зайчина и очумел. И с очумелости энтой самой, как почал он скакать по всему острову, аки таракан угорелый. А Иван-Царевич за ним во след скачет. А как же? Ему ж во чтоб ни стало, зайца энтова изловить требуется, ну чтобы значит, утку из него выковырять. Ну и так далее, ну вы в курсе.
Вот так, понимаешь, и скачут они по острову Иван-Царевич с зайцем-то. Ну, заяц, понятное дело, от очумелости своей, а Иван за зайцем. Островок он конечно, маленький. Но и заяц вёрткий такой попался. Ну, никак Иван его догнать не может.
«Вот ведь незадача. – Сам себе Царевич думает. – Видать, чтобы зайца догнать, непременно другой заяц надобен». И только он так сам себе померекал, как тут, как будто прям из-под земли, его старый знакомец нарисовался – заяц высокоучёный. Никак это он медведушкиным порталом воспользовался.
Скачет, значит, наш старый знакомец рядом с Иваном, и снова речи умные к нему держит.
— Будет ли угодно моему высокочтимому другу, Ивану свет Царевичу, обрисовать передо мной ничтожным, весь спектр задач, которые мне предстоит выполнить, чтобы хоть в какой-то малой мере оплатить ту неоценимую услугу, которую Вы, не побоюсь этого слова, найвеликодушнейший представитель рода Хомо Сапиенс, что в переводе с великого латинянского наречия, означает человека мыслящего, а ещё иногда и думающего, причём не только о примитивных проблемах набития своего нутра повседневной пищей, соизволили в своё время оказать мне, недостойнешому представителю рода каких-то там грызунов млеком питающихся?
Ивана даже передёрнуло, попервах, от таких речей. Но в дальнейшую дискуссию с длинноухим он вступать не рискнул, а просто ткнул в очумелого косого пальцем, и промычал что-то невразумительное.
— Ага, — ответствовал ему высокоучёный русак. – Я так понимаю, что целью моего появления здесь является поимка вот того очумелого моего собрата, по видовой принадлежности, с последующим препровождением его пред Ваши светлы очи? Ежели я прав, то не соблаговолит ли… Ай!
Это уже Иван не выдержал. А пнул его сапогом под пушистый хвост, первоначальный импульс задавая в направлении выбранной цели. Заяц наш дольше себя упрашивать не заставил, а зарычал аки тигра лютая, и на собрата сваво кинулся. В момент догнал его, на спину вскарабкался, зубищами в холку ему вцепился, и разодрал бедолагу на три половины, аки Тузик вчерашнюю газету. Во оно как! Заяц-то, по ходу, тож мутантом оказался.
Так вот. Разодрал заяц зайца, значит, да и уселся в сторонке, лапы свои окровавленные вылизывая. Иван аж припух от такого, даже застыл весь. Вследствие этого-то следующее действо он и проворонил. Заяц наш, как значит, собрата своего на части-то развалил, так трупик-то в сторонку и кинул. А вот из трупа того на свет Божий, ужо утица серая вылезла. Вылезла, глазёнками своими бусиничными на разные стороны блымнула, крякнула, пронзительно так, крылами взмахнула и в небо взмыла.
Э-э-э-х, мать!.. Иван даже шапкой с досады об землю вдарил. Вот ведь незадача, какая снова. Проутячил ворону-таки… Ну эта, в смысле, проворонил утку-то, а ведь в ей яйцо заветное покоится. Смотрит он на утку, с яйцом в небесах парящую, и сам себе думу думает: «Эх, и чому ж я нэ сокил? Чому нэ литаю…». Тут вдруг с тех же самых небес долетает до него:
— Эге-ге-гей! Гамарджобат, гэнацвали! Ну, тоэсть, здравстуй, дарагой! Здравствуй, брат мой названный. Нэ узнаёшь? Эт ж я, брат твой кровный. Мстыть за тэбя прылытэл. Чичас всэм тут нэбо с авчиный тулупчик пакажыться. Сычас всэ кто брата маего абыдыл, мёртвые будут. Сычас море это сынэе, каторае там внызу, всё красным станэт. Ат крави наших, с братам маим врагов. Гдэ ани всэ? Пакажи мнэ их. Я сэйчас их рэзать начну. Прям на смэрть.
Не, я даже этому и не удивляюсь уже. Ну, Орёл, оно понятно, по воздуху летает. Вполне мог в своё время за пегасом увязаться. И во след за ним с Иваном сюда прилететь. Вот только запоздал малеха. Так оно и понятно – у него ж размах крыльев раза в два поменьше, чем у пегаса будет.
Иван тоже уже похоже ничему не дивится. На камень задом плюхнулся, да рукой на утку махнул. Чё уж там, рэж давай.
А орлу только того и надо было. Как завидел он утицу, как заорал голосом диким. Я даже передать крик этот и пытаться не буду. Пёрья, значит, встопорщил, когти вострые выпустил, да как метнётся на утку-то. В миг догнал, сшиб с курса, когтями как полосонул – токма пёрья кровавые во все стороны полетели. Ну и яйцо ещё, само собой.
А орёл на деяния рук своих, в смысле когтей, даже и не взглянул.
— Вот, — кричит, — это всо дла тэбя, брат! Еслы ишо каво зарэзать нада будит, ты тока свысн-ы-ы-ы…
И улетел себе. Наверное, к себе домой. В смысле, в гнездо.
А Иван с камня встал, сплюнул смачно, да в сторону орла улетевшего выругался. Матерно так, да витиевато. Пегас, тот даже траву щипать перестал, только глазищами своими похлопал да уши в трубочку свернул, от таких возможностев нашего «великого да могучего». Так ведь и было от чего.
— Вот ведь, зараза какая, — говорит Иван. – Ну, нет, чтобы утку это паршивую над островом растерзать было, али ещё лучше прям на земле. Нет же приспичило ему, абреку окаянному, кровь прям над морем-окияном пущать.
И то верно. Но ведь и орла тоже понять можно. Он же обещал, что море это кровью врагов зальёт, вот и расстарался. Вон, вся требуха утиная вместе с перьями прям в море бухнулась. Сильно цвет ему, конечно, не поменяло, но всё-таки. И ведь самое обидное, что вместе с требухой той и яйцо заветное, тоже прям в море плюхнулось. В самую, что ни наесть пучину. Вот Ивана на говор матерный и пробило, с досады-то.
Н-да-а-а… Ну, тут матерись – не матерись, а горю так просто и не поможешь. Как жеж теперича, яйцо, это треклятое, из моря добывать-то? Снова Ваня на камень умостился, голову кулаком подпёр и задумался крепко.
«Эх, — сам себе досадует. – И говорила ж мне маменька в детстве: «Учись, сынок, плавать – в жизни-то оно всенепременно пригодится». Так нет же. Завместо того, чтоб самому учиться, я всё больше за девками дворовыми подсекал, когда они на мелководье плескались. И, что ж, теперь делать-то?»
Да, Ванюша, эт известный рассейский вопрос: Кто виноват? Да, Что делать? Хе!
Не, ну кто виноват – оно предельно понятно. Сам же и виноват. Мог бы хоть пару разков из кустов выйти, да сам в речку плюхнуться. Глядишь, и наблатыкался б плавать-то. Ну, хуч, по-собачьи. А, вот, что делать – это, ужо, вопрос из вопросов. Море-то, оно, вон какое – мокрое да глыбокое. Его и ведром-то, почитай, что и за год не вычерпаешь. А у Ивана с собой и решета даже нету, не то, что ведра. Так, что, похоже, хвинита ля кумедия настала, полная. Ну, то есть, окончательное фияско всех Ивановых матримониальных планов. Али, проще говоря – кабздец всем надеждам на тихое семейное счастье.
Подумал так Ваня, и закручинился совершенно. Даже скупую мужскую слезу с ресницы сронил, прям в море.
Тут вдруг, слышит, вроде скребётся кто-то у ног его. Али плещется. И в башмак, главное, тычется, причём – в правый. Опустил Иван глаза долу, глядь, а это давешняя щука-рыба. Лежит у ног его, плавничком ему помахивает и лыбится, довольно так. Ну, а чё б ей и не лыбиться-то? У ней же в пасти яйцо зажато. Причём, как раз то самое – заветное. Вот тоже животное, хоть и не теплокровное, но тож порядочное. Обещала пригодиться, вот и пригодилась. Хоть не в качестве блюда заливного, так в качестве зверя сыскного. И, главное, шустрая какая. Во как она ловко яешко посередь моря-океана сыскала-то. Это ещё покруче будет, чем иголку во стогу сена определить. Видать Яга чегой-то там явно мутила, ну по поводу потаённости координат островка этого самого. Вон и рыбине энтой координаты те доподлино известны были. Уж она-то точно медвежьим порталом воспользоваться ну никак не смогла б. Ну исключительно в силу своих физиологических особенностей. Она ж исключительно в водной среде обретаться обязана. И ни как иначе. Да и следить за полётом пегасовым она уж никак не могла. По тем же самым причинам. Выходит, как ни крути, а сама она на траверз островка этого вышла, точно по азимуту. Причём гораздо ранее Ивана с Пегасом, и всех прочих квесторов. Приплыла, значит, и стала вдоль берегов барражировать, в ожидании своего выхода. А выход-то, надобно признать, довольно эффектный получился. В самый, что ни наесть, драматичный момент.
Иван-Царевич возликовал весь, аж вприсядку пустился. Яйко у щуки из зубов выдернул, саму рыбину в пасть зубастую чмокнул, да и в море зашвырнул. Та только плавничком ему на прощанье помахать успела.
А Иван ещё минут десять по островку козлом скакал да песни радостные горланил, на яйцо вновь обретённое любуясь. А опосля-таки вспомнил, зачем яйцо это ему надобно было. Вспомнил, да и шваркнул яйцом тем об камень, на котором сам давеча восседал. Яйцо только дзынькнуло, да и разлетелось в пыль радужную. А на траву иголка зачарованная плюхнулась. Вся из червлёного золота кованная.
Иван её поднял, благоговейно так, полюбовался. На работу чудную златокузнецов заморских подивился. Эх, и жалко ж красоту такую портить, да ничего не поделаешь – себя-то оно ещё жалчее будет. Вздохнул Ваня-Царевич, ухватился за иглу ту обома руками, да и ломанул её, аж напополам.
Тут прям светопреставление какое-то началось. Ветер завыл, земля вздрогнула, посередь ясного неба гром шандарахнул. Пегас, бедолашный, чуть травой не подавился, аж взбеленился весь. А из иглы той эманация какая-то эфирная вырвалась, аж небо всё сразу потемнело. И смех какой-то демонический прям оттедова прозвучал. Шо за эманация такая, неведомо. Призрак – не призрак, демон – не демон. Може и впрямь, сама смерть кощеева, собственной, так сказать, персоной обрисовалась. Кто ж его разберёт?
И вот она, эманация эта, сначала по всему небу, вроде как развернулась и замерла на секунду. И тишь такая, замогильная вроде как, чуть ли не по всему свету растеклась. А опосля взвизгнуло что-то, навроде свинины недорезанной. Эманация эта призрачная в клубок тугой свернулась сперва, а потом ка-а-а-к распрямится, ка-а-а-к вытянется в струну тонкую, аж на полнеба, да ка-а-а-к сквозанёт в сторону горизонта далёкого, только след инверсионный за ней протянулся.
Иван с пегасом только глазами на сие диво похлопали. А как эманация та за горизонтом, значит, скрылась, так опять тишь глыбокая образовалась повсеместно. Но только не на долго, секунд на пятнадцать, не более. А опосля за горизонтом вдруг чегой-то ка-а-а-а-а-к громыхнёт!!! Островок-то ка-а-а-а-к киданёт на волнах морских. И волна ударная, воздуха горячего ка-а-а-к налетит. (Чуть героев наших в пучину морскую не посносило нафиг). А из-за горизонта, главное, облако выплыло, такое грибообразное. И сияние над ним…
Во, блин, начудил! Ничё так, да? Ну да ладно.
Тут-то Иван-Царевич и понял, что это смертушка кощеева цель свою отыскала-таки. И с небес сверзевшись, поразила супостата окаянного прям в самую маковку. А сам Кощей, значит, такого неподобающего обращения с собственной персоной снесть не смог, и тут же на месте окочурился, и дух свой поганый испустил. А тот, дух в смысле, вот как раз в виде облака того грибовидного и нарисовался, над горизонтом-то.
А уразумев это, Иван тут же на пегасуса сваво верхом вскочил и шенкелей ему задал, в воздух подымаючи. Пегас крыла свои распустил, вовсю ширь, и в сторону гриба облачного, над горизонтом висящего, во всю прыть понёсся.
Куда при этом медведица с зайцем высокомудрым подевались совершенно, правда, не понятно. Не ну, по всей видимости, наверное, опять порталом, выше упомянутым, воспользовались. И уже в следующее мгновение, в лесах родимых обрелись.
А Иван-Царевич с пегасом летучим, долго ли, коротко ли, но тоже вполне благополучно, до места нужного таки доковыляли. А там вокруг на много миль – пыль, грязь, разор да запустение, аки после катаклизьма вселенского. А в самом, что ни наесть эпицентре того бедлама, развалины дворца кощеева валяются. А на руинах тех Василиса восседает. Вся из себя такая. Сидит и в зеркальце карманное на себя прекрасную любуется, красоту свою же, подправляя.
А как завидела Ивана, на пегасе верхи к ней подлетающего, так сразу подорвалась, и к Ивану на шею кинулась. С криком: «Ваня! Я Ваша на веки!»
А как налетела на благоверного своего, так сразу на руки ему взгромоздилась, обняла его и давай тараторить:
— Ой, Ванечка, что тут было, что было! Меня жизнью царской соблазняли, да богатствами всякими неземными. Но я себя соблюла, Вам не изменила. Ну, вот ни на столечко. Ни-ни. Даже в мыслях.
И сколько она так ещё балаболить могла, не известно, ибо Иван прервал сии словоизлияния единственным доступным ему способом – заткнул ей рот сладким поцелуем. А опосля посадил свою Премудро-Прекрасную суженную поперёд себя на коня своего крылатого, и, пнув оного под бока, погнал в сторонку родимую.
А и правильно! Чё там долго рассусоливать, да разбираться, чего там у ней с Кощеем было-то. Щас-то уже и не разберёшь ведь, откель она на свет божий выбралась опосля катаклизьма-то: из кощеевых палат белокаменных, али из подвалов тёмных. Да и какая теперь разница. Когда заради ёйного спасения столько всего вынесть пришлось, то чёж теперь на всякие мелочи заморачиваться-то. Главное что цель поставленная, благополучно достигнута: любимая из полона вражеского освобождена! Ну, да и фиг с ним со всем остальным. Будем жить!
И вот с такими-то мыслями, Иван-Царевич и вернулся к себе домой, вместе со своей дражайшей половиной, разумеется.
Ну, там понятное дело, снова пир горой, танцы-шманцы-обжиманцы, и прочая праздничная программа дня на четыре, как минимум. А как праздники отгремели, так всё снова вошло в свою привычную колею, а наши герои стали тихо-мирно жить-поживать, да добра наживать. (Хотя кто такой этот самый «добран», и зачем его в конце каждой сказки непременно жевать приходится, лично мне доподлинно не известно.)
Вот на этом, собственно, мы можем спокойно завершить наш эпохальный, можно сказать, труд, посвящённый разбору и анализу данного бессмертного произведения русского народного, если можно так выразиться, творчества.
Сказка вся, сказка вся – сказка кончилася!
(И наступили обычные серые будни…)
P.S. А что же мы можем вынести для себя из всей этой весьма печальной истории? Да каждый, по всей видимости, своё.
Красны девицы, например, могут принять к сведению, что совершенно неважно, где ты родилась, и в каком болоте провела большую часть своей жизни. У каждой есть возможность встретить своего прынца, и вполне прилично устроить свою дальнейшую жизнь.
А добры молодцы, должны твёрдо уразуметь, что истинная любовь способна творить истинные чудеса. Вот, даже самую распоследнюю жабу, она способна превратить в настоящую царевну.
Хотя в жизни, зачастую, всё происходит с точностью до наоборот…
Конец.