Эпикриз Liberté.
Часть 1. Воля
30 марта 1861 года
Было уже послеобеденное время, когда Павлуша прибрел во двор уставший, запыхавшийся, с обледенелой жиденькой первой бородкой и сосулькой, соединяющей ноздри с усами. Проводив лошадь в сени, он звучно похлопал серую по бокам, и дал ей моченых яблок. Поднялся парень в избу и услышал какой-то непривычный гул: как будто огромный рой пчел проснулся вдруг зимой и со злым недосыпом принялся искать виноватого по всем углам и щелям. В помещении пахло, как всегда, вкусным теплом от печи, приправленным ароматом чеснока, капусты и спелой опары для пирога.
Это спорили соседи, Игнатовы, с матушкою. Отец же молча сидел в стороне и вытесывал очередной колышек для рыболовной снасти. Обычно совсем не касаясь общих, касающихся всего села, дел, в этот раз он слушал с глубоким интересом и, казалось, скоро начнет тесать себе руку – колышек уже почти весь источился. Еще никогда его так не поражали до глубины крестьянской души последние известия из города.
Павлуша присел на скамеечку рядом с матушкой. Голова ее, уже с тонкими, кистью нанесенными седыми волосами, обернутая серым платком из мешковины, все время покачивалась то влево, то вправо. Охала она при этом покачивании, как будто какая резкая и острая боль принизывала ее; может зуб опять воспалился или нерв какой набух и мешает.
— Сынок, а я тебя уже заждалась, думала, совсем ты в лесу своем пропал, со зверями да куропатками. А к нам Игнатовы пожаловали, да с дурной вестью. Хотя, как с дурной? Вот мы никак и не можем по совести все разложить – не получается. Батя твой даже свое слово пытается приложить.
— А что случилось то, матушка?
Парень от испуга вжался в материно мягкое тело, и кошка даже прыгнула к нему – ей также хотелось спрятаться от этой непонятной суеты и царящего волнения в избе.
— Да вот, были Арсений Степаныч не далее, как позавчера в городе, да там народ во всю силу лихорадит, все только одно слово то и говорят: «воля».
— А еще говорят, что Царь наш Батюшка освободил крестьян от барина, то есть нас с вами. Вроде как теперь и мы можем уйти от нашего безумца, чтоб ему черти в бок! — вторит отец.
— А куда уйти то, мать? – тоненьким голоском спросил Павлуша.
Ему совсем не нравилось это непонятное слово «воля». И что это за новость то такая? – думалось парню.
— Вот и я, мать, куда идти то? У нас здесь двор, скотина, вот Игнатовы тоже как бы свои – горячо продолжал отец.
— Да сама и не знаю, но нашего «вашества» уже, ой, как не хочется, — скулит мать, все держась за бок, — они меня как в живот то тюкнули, так и не проходит все, ноет. Я разве виновата, что у нас ледник то совсем сгнил, что ихнее винишко прокисло?!
— Ну что ты, матушка, родненькая ты моя? Вот вырасту я, сильным стану, да и побью барина нашего, чтоб знал! – с участием прошептал громко сынок.
И долго еще спорили родные с соседями, соседи с родными о новом, еще никому непонятном. Павлуша совсем как-то устал, раскис в теплой избе после зимнего леса. Да еще кошка мягко мурлыкала и посапывала на коленях. В общем, решил парень хлебнуть свежего морозца, проветриться, согнать теплую сонливость и истому. Нахлобучив шапку, побежал он к другу своему, Мишке, он тут, недалеко, только через речку.
Мишка был постарше, ему уже миновало 18 годков. Учился он в сельской гимназии, часто ездил с родным дядей в город. Дядя у него богатый купец, толстенный, здоровенный мужик. И чего он только не продавал за свою жизнь, но больше всего ему нравилось менять антиквариат. И за эти он ездил по самым удаленным селям и деревушкам.
— Привет, Мишаня! Как твоя нога? – заботливо спросил Павлуша.
Уже почти всю зиму бедный гимназист не ходит на занятия из-за поврежденной ноги. Все лекции он получает от старшего брата, который уже поступил в Университет и имеет «свое мнение» по любому вопросу.
— Ой, да ничего, скоро бегать начну. Ты чего такой сурьезный примчался?
— А я к тебе ненадолго. Вот хочу, чтоб ты мне растолковал одно дело новое. У нас Игнатовы, ну ты их знаешь, спорят с матушкой. Говорят, что нас от хозяина освободили, говорят, что мы теперь вольные люди!
— А, вон ты про что, — начал спокойно друг.
Он пересел с кровати на лавку при помощи костылей, потом позвал стряпуху. Примчалась пожилая женщина в беленьком чистом платочке, с ласковыми глубокими голубыми глазами и совсем не старым лицом. Она быстро навела горячего чаю, достала откуда то большое блюдо с плюшками и поставила все это на стол. При этом не забыла, по обыкновению, мягким кошачьим движением своей пухлой ручки поправить белоснежную салфетку, прикрывающую самовар от посторонних глаз. Убедившись, что и любимое Мишино варенье из ревеня сладко томится в блюдечке, поданном к чаю, она также бесшумно покинула комнату.
— Садись, Павлушка, согрейся чайком — твой любимый, из черной рябины. А я плюшку слямзаю, уж больно она на меня неровно смотрит, — и засмеялся Миша своим еще пока ребяческим, но уже с прорезавшимся юношеским басом голосом. Затем он достал из стола очки старшего брата и, изобразив на лице гримасу важного ученого или председателя судебного заседания, одел себе на нос. Но то ли оттого, что нос у него был еще маленький, не как у брата, то ли очки ему совсем не шли, смотреть на него при этом действии было крайне забавно и комично, особенно если добавить к этому веснушки, полностью заляпавшие Мишино лицо.
А Павлушка с радостью набросился на угощенья, и с каждым новым глотком вкусного ароматного чая от него все дальше уходила новость, приведшая его к другу.
— М-да, — начал в очках важно Михаил, — про дело твое я, конечно, слыхивал. Мне брат мой сказал даже, что Царя нашего уже называют за это Освободителем! Вон че.
— А что он такое сделал-то, Царь-Батюшка наш?! – по-щенячьи с визгом спросил Павлушка.
— Да ка же что? Ты же сам ко мне пришел с этим событием. Да, — и левой рукой, важно оттопырив мизинец, поправил спадающие очки, еще более убедительно ответил друг, — теперь все мы вольные люди, и можем уйти со своего двора к любому другому хозяину на работу. Вот ты, например, чего умеешь делать?
— Ну как что, — тихо отозвался Павлуша, — я, вот, ловить умею птиц, белок, зайцев там. Да еще и по хозяйству помогаю своим, скотину выгуливаю, мою, кормлю.
— Вот то-то и оно, что все это время ты делал для кого? Для своего барина! А теперь можешь для себя или своих родных, — и при этих словах он по-лисьи, хитро прищурившись, поглядел в окно – нет ли там кого из взрослых. – Я вот собираюсь преподавать право и языки. Но не просто так, для аттестации, а на коммерческих началах, понимаешь?
— Ну та-а-а-к, — протянул парень.
— Да что так? Или можно открыть свою лавку, кондитерскую например. – и жадно вгрызся Мишка в плюшку. – Можно цирюльню организовать, сейчас очень это модно, говорят.
И в таком стиле много еще чего умного и не очень объяснял друг Павлуше. Мол, теперь все могут само реализоваться, у народа появился, наконец, простор для дела и мысли! Ведь как сейчас принято в России: Святая Православная Церковь вместе с Императором определяют течение и смысл жизни общества, семьи и хозяйства. И всю эту волю на нас обращает и держит барин, который в ответе за каждого своего крестьянина. Но отныне все – от веры, семьи, хозяйства до общественного устройства – каждый решает для себя сам, как в прогрессивной Европе! Простому народу, наконец, открылся невидимый ранее простор, открыла и распахнула свои объятия воля!
А парень сидел молча и все соображал. При этом попивая чаек, мысли у него лились в его молоденькую голову такие же горячие, ароматные. Вот только просто от них, как от чая, потом не избавишься. И, наслушавшись вдоволь своего товарища, он побрел к себе. Тем более, что уже вечерело, а надо еще помочь матушке с хозяйством и покормить скотину.
Уже стемнело, двор накрыл колкий бархат зимнего вечера. Первые звезды настойчиво прогоняли с улицы всех запоздавших гуляк. Павлуша добрел до дома, вошел в протопленную недавно теплую избу – вся семья уже готовилась ко сну – и повалился на свою кровать. Несмотря на то, что состояла она только из толстых неотесанных досок и накинутой сверху мешковины со старыми тряпками, казалась парню мягче облака. Быстро заснул Павлуша, хотя перед сном еще успел подумать про те невероятные перспективы, которые нарисовал ему смышленый хитроватый Мишка. Сон мягко уволок парня в свое царство, где теперь ему чудились невидимые и причудливые вещи: будто он известный литературный критик, и век уже XX…
Часть 2. Независимость
30-е годы XX века. РСФСР
Павел Макарыч был весьма незаурядным человеком. Не имея абсолютно никакого образования и отношения к литературе, он, тем не менее, весьма сурово и с особым темпераментом редактировал и литовал тексты современных молодых и не очень писателей и журналистов. Всякий раз, когда к нему на стол в его паршивеньком кабинетике в подвале попадала новая рукопись, он сначала произносил одни и те же слова: «Та-а-а-к, опять очередной писарь объявился, будто не знает, что уже и так все написано Товарищами Лениным, Марксом и Энгельсом!»
И вот опять в его пропахший дешевым табаком, дрянной водкой и горелым луком кабинет принесли свежий номер Литературного обозрения. За окном уже давно не прекращался снег, который падал с неба уже весь серый, копченый и совершенно недовольный. На землю он ложился мокрыми комками, корчился, ежился и плевался талой грязью.
Настроение у Павла Макарыча было, как обычно, революционно-апатическое. Сознавая свое важнейшее значение для современного общества, правда, непонятно откуда взявшееся, он всякий раз отрицал любые нововведения, изобретения и т.д. Он твердо верил, если можно так сказать, в партийную силу, в революционную правду, которые должны оставаться неизменными и нетронуто-чистыми.
— Вот вырастил я на окне красивый кактус, — трепался по вечерам он с секретаршей, молоденькой девочкой, его гражданской женой по совместительству, — и высоты он такой, как надо, и ширина тоже не выделяется за рамки приличия. Все, готово! А потом вдруг всякие «рационализаторы» или другие выскочки начинают предлагать, к примеру, постричь у него иголки для большей гармонии с композицией или, еще чего пуще, обжечь их огнем, чтоб больше не росли. Это что же теперь получается?! Ведь уже не кактус это растет, а монстр какой-то. Ты согласна, Лиза?
— Да уж конечно! Ему же неприятно будет как. Вот если меня в цирюльне, то есть парикмахерской взять и обжечь волосы – боль то какая будет, а вонища на всю улицу наверно…
— Тьфу ты, черт, я ж тебе совсем не про волосы говорю! Ладно, сходим мы в твою парикмахерскую, сделаем прическу твою, как там, «чикаго» что ль.
Между тем уже скоро обеденное время, а дел еще невпроворот. И принялся наш критик во все тяжкие критиковать, и критиковать. Вот, например, очерк о сельском хозяйстве за последние пятьдесят лет. Автор явно демонстрирует негативную динамику. А прогноз, так вообще катастрофа!
— Нет, вы только посмотрите на это, а? И что только он себе возомнил, этот Александровский! О какой деградации можно говорить в наше неоспоримо правдивое и светлое время?! Революция победила, а значит, никакого негатива нет и быть не может. Все, баста! Хватит с нас «столыпинских галстуков», довольно продажных Вышнеградских – ничего не будем вывозить. Все для народа!
Павел Макарыч в этот раз не на шутку разгорячился. Нервно потягивая остаток мокрой от слюней папиросы, он с гневом расчеркивал статью Александровского, будто перед ним лежала не стопка бумаг, а именно сам автор, этот ничтожный кретин! Критик так и хотел раскрасить его лицо-наглую рожу синими чернилами, да поставить под глазами кляксы – чтоб знал, на память.
— Лиз, а Лиз, принеси ка мне чего-нибудь перекусить, солененького с чесночком, — сглатывая пропитанную табаком слюну, пролепетал гражданский муж. – Вот всегда мне от этих дерзостей так хочется что-нибудь этакого, не приторного, а остро-революционного! Ты знаешь, я бы даже залил этого Александровского на бумаге всего уксусом, чтоб простерилизовать его мозги, в самом деле. – Настрой у критика все более переходил от апатического к революционному, бунтарскому. Хотя, как прекрасно понимала секретарша, он это только напускал на себя, так сказать для вида. Ну, нельзя же перед Партией выглядеть киселем, раскисшим холодцом! В конце концов, он ее проводник в мире литературы, а она сегодня владеет умами миллионов рабочих и товарищей советского государства. – Вот ты представь, Лиза, если все сейчас начнут трубить, что у нас плохие прогнозы, пустые склады, разбитые дороги – чем все это может обернуться?
— Да, и что в парикмахерских работают одни бывшие посудомойки – ну никакого вкуса, такта! – продолжает напор гражданская жена.
— Да причем тут вкус, детка, тут наоборот. Я только и читаю сплошное безвкусие, все какое-то несоленое, пресное, понимаешь? Но революция, она же, как жгучий острый перец, понимаешь? Не могу же я допустить попадание этой серой слизи в головы наших честных революционных товарищей.
Павел Макарыч, обычно бледно-серый, при этих словах даже немного подрумянился. Но не от радости или гнева, а, скорее от голода – было у него такое необыкновенное свойство. Быстро наткнув на вилку позапрошлогодний соленый огурец, он с чмоканьем и хрустом разгрыз его, запивая стаканом самой дешевой мадеры. Но немного не аккуратно он взялся в очередной раз за стакан и залил почти половину листа-лица Александровского.
— О как! Надо же, и по тебе прошлась красным конем Великая Октябрьская. – И, довольно причмокивая, решил не церемониться больше с выскочкой. — Вот если бы он писал о повышенных темпах развития народного хозяйства, о прогнозах выполнения Первой Пятилетки, я бы не то, что уважать, я бы, может, и расцеловал бы его. – Но несчастный журналист с порванным в клочья лицом полетел в мусорную корзину, нежно прижимаясь там к сотням таких «писак».
— Вот ты подумай, детка, какими олухами были наши люди еще пятьдесят лет назад. Прогнившая монархия так и старалась угодить своим друзьям-родственничкам, что оставляла в голоде и нищете целые миллионы честных и ни в чем не виноватых пролетариев. А еще у них был царь с прозвищем «освободитель». Тьфу, смешно, — первая бутылка мадеры уже начинала давать о себе знать. – Да какой же ты освободитель в сравнении с Товарищем Владимиром Ильичем?! Вот кто настоящий и царь, и освободитель для целого мира. Впрочем, царь-то я, конечно, погорячился, — критик в миг похолодевшим взглядом покосился в окно – нет ли там лишних ушей. – Он Вождь и спаситель! – и под этот то ли гимн, то ли тост открылась и торжественно у-у-уткнула пробка от второй бутылки.
Надо сказать, что Павел Макарыч совсем немного пил спиртного. Но и этого количества ему хватало, чтоб впасть в какое-то звериное, одержимо-революционное, социалистическое состояние. И в этом полупьяном состоянии он доходил до таких речей, что сам впоследствии ни за что бы не поверил, что это были его слова. По его глубокому убеждению, непонятно откуда взявшемуся в нем, самое главное, что может сделать для себя человечество, уже сделано: наконец свергнут порочный царский строй, изгнаны проворовавшиеся помещики и попы, а вместе с ними и главное зло России. И что еще тут можно писать – и так все ясно!
— Именно спаситель, вот что! А как же, — обращался он к пышногрудой Лизе, которая совершенно отстраненно потягивала мундштук красными губами, — ты думала, что есть кто-то другой? Нет, разве поповский бог хоть от чего то спас, ну хоть одному рабочему облегчил труд? Нет, конечно, все это вымысел глупых жидов. Все разговоры наших родителей про поповские басни – это все глупости и антиреволюционный бред. Я даже больше скажу. Если твои родственники доверят свою жизнь какому то другому спасителю, кроме Советской Партии, то тогда, — он просто вспыхнул и даже встал из за стола, — ты должна отречься от них, поняла?! Еще со времен великой Парижской коммуны простые рабочие и пролетарии бились за свои права, за своего Защитника. И вот пришел их диктатор, их спаситель! – критик налил еще один стакан вина и залпом выпил.
— Котик, мне то хоть оставь, а то у меня что-то совсем голова разболелась, — забеспокоилась секретарша.
— А родные, семья, это все архаизмы, понимаешь? Все эти предрассудки мешают Революционному Делу, они как ржавые кривые колеса на новом угольном паровозе социализма, — все быстрее разгонялся гражданский муж. – Вот посмотри на мудрую природу. Вот на птиц, например. Как только цыпленок вырос и окреп, его тут же выкидывают из гнезда — зачем лишний рот? А у нас раньше как было принято, что мучились и ждали, пока хоть немного ослабит гайку монархия, хоть кто-нибудь осмелится сказать «нет!». И тянули время, и кормили лишние рты капиталистической Европы. Да так, что и своим не всегда хватало. Вот и надо было их спасать от этой поганой зависимости, от пассивно-молчаливого нытья.
Тут Лиза, как она любила делать, выпустила из пухлых губ огромный клубок сигаретного дыма в виде кольца, да почти одела его на голову Павлу Макарыча. Эдакий табачный венец с запахом перегара получился.
— Нет, еще раз убеждаюсь, что вся эта воля, которую подарил им их «освободитель», не более чем нового образца загон для скота. Была петля на шею, а стал галстук.
Критик, наконец, закончил речь, выдержал театральную паузу и решил перекурить. Вернувшись из уборной умытым и посвежевшим, он принес еще одну стопку статей на рецензию.
— Вот, полюбуйся, я уже давно собираю эту папку. В ней настоящие зловонные происки врагов Советов. Вот некий имперский эмигрант Воровский пишет, что, ты только представь, «политическая и экономическая изоляция Советов неизбежно приведет страну к банкротству и полному развалу». Батюшки мои, да что ж это за чудак такой? Вот где он был до этого, спрашивается? Ведь крепостное право отменили, дали всем простор для новой жизни, дали волю новому мышлению. А что в итоге? Не смогли, сами не захотели, испугались и опять под юбку к царю полезли.
— Как вспомню, иду я сопливым ребенком по улице, а кругом – сплошные лавки, прилавки, кабаки. Всюду продают, покупают, сбивают цену, торгуются – тьфу! Прям, что ни улица – так ярмарка или базар. И это все пропахло слащавой капиталистической вонью. До сих пор чистим, отмываем. Ну как они не могли понять, что неравенство, причем во всем – от общественных слоев до рыночных механизмов – вот главный враг человечества. Все люди равны и независимы – это главный лозунг Советов! – продолжал критик.
— А, ну да, особенно я с этой парикмахершей! Вот разве могу я, тонкая и чувствительная натура, быть похожей на потную толстуху с грязными ножницами в руках? – с напускным негодованием завопила Лиза.
— Вот именно. Всех нас объединяет огромная сила – Независимость! Теперь каждый рабочий имеет огромное количество политических прав: от свободы собраний до свободы мысли. А за мыслями как раз я и слежу – чтоб ни одна воровская капиталистическая змея не посмела проползти в светлую советскую голову. Каждый пролетарий сегодня совершенно независим от губительных и вредных воздействий церковных попов, семейных домостроев и обязанностей. Мы вправе сами выбрать, кем мы хотим трудиться, и кем учиться. Я больше скажу, из нас не тянут последние соки барщиной и оброком, а охраняют и защищают нерушимые профсоюзы свободных и независимых Советов! – Павел Макарыч дошел уже до неистовства. Даже гражданская жена, по совместительству секретарша, немного странно посмотрела захмелевшим взглядом на известного литературного критика, по совместительству гражданского мужа.
Осушив очередной заляпанный стакан мадеры, Павел Макарыч неуверенными шатающимися движениями доплелся до старого заштопанного дивана и рухнул на него. В полупьяном бредовом сновидении ему всякий раз чудились какие-то героические поступки, совершенно не свойственные литературному критику. То он бросался в погоню за врагами Советов, то спасал от нищеты и голода целые села. И в этот раз ему грезилось, что он дерзкий, смелый и независимый … коммерсант.
Часть 3. Демократия
90-е годы XX века
М-да, — вкусно цокая, важно протягивал упитанный мужчина средних лет в бордовом широком пиджаке, сидя в роскошном ресторане на набережной, — Шардене в этот раз привезли что надо. И как быстро, а? Вась, а Вась, ну-ка угощайся, я что, для себя, что ли стараюсь, вот все это организовываю? – Мощной толстой ладонью, усеянной золотыми перстнями и печатками, позвал он молодого щупленького парня, только что окончившего университет. Парень был бледный, немного растерянный, впрочем, как и всегда, в очках и клетчатом костюме – так модно среди новой элиты российского общества, к которой ему посчастливилось прибиться. Ведь бухгалтер, а именно им он стал совсем недавно, ценился намного выше профессора либо именитого деятеля быстро умирающей науки или искусства.
Вася, зажав в руках портфель с бумагами, как что-то необыкновенно ценное, неуверенно присел за богатый стол, до краев уставленный неприлично дорогими и, в совсем недавнем прошлом буржуазными, яствами. Выпускник привык мало и редко есть, поэтому желудок его совсем не реагировал урчанием или обильным слюноотделением на дорогие угощения. Он лишь немного притронулся к любимому оливье и запил газировкой.
На улице уже в полную силу играла и веселилась солнечными брызгами весна, мягко поглаживая теплым речным ветерком модную стрижку платформой у хозяина застолья. Паулюс, как привыкли его называть, спокойно любовался расцветающей и зеленеющей природой через черные солнечные очки. Но носил он их не для защиты сетчатки глаза от воздействия ультрафиолетовых лучей. Темные очки прекрасно скрывали направление взгляда и искажали выражение лица. Это не раз его выручало на постоянных встречах с «партнерами» — проще говоря, такими же воротилами в зарождающемся капитализме постсоветской России.
— Погодка шепчет. Эх, чувствую к деньгам это, — басовито, но немного противно для слуха Василия засмеялся шеф. Именно так его называл бывший студент при поступлении к нему на «службу». Бухгалтер очень нужен был для укрепления бизнеса Паулюса, ведь необходимо отчитываться перед хоть и подкормленными, но государственными органами. А в дебетах и кредитах коммерсанту совсем некогда было разбираться. – Васек, мне нужно прокатиться по делам. Тут недалеко. Ты тоже поедешь со мной, проветришь башку от лишней информации, а заодно войдешь в курс моего дела, — абсолютно твердо приказал хозяин. Парень утвердительно кивнул головой и хотел что-то сказать, но несмелый язык запутался и ничего не смог выдать.
Резко встав из-за стола, что совсем необычно для массивного и плотного с виду тела Паулюса, коммерсант щелкнул пальцами. К нему тут же подскочил крепкий мужчина в черном костюме и проводил его в зеленый «Мерседес». Бухгалтер еле успел запрыгнуть в стартующий автомобиль.
— Значит вот что, Васек, мы сейчас поедем на мой склад, там кое-что проверим, и ты свободен.
— Ясно, шеф, — с усилием выдавил парень.
— Да ты не скромничай, студент, учись, пока железо горячо, — с одобрительной хищной улыбкой обратился шеф к подчиненному, — меня тебе очень рекомендовали, ты, вроде, самый умный выучился. Вот и запомни, пока кто то от тебя зависит, у тебя всегда будет полным кошелек.
Машина быстро набрала приличную скорость и тихо шуршала шинами в сторону области, подальше от городского шума и пыли. Паулюс любил проворачивать дела за городом, где-нибудь в лесу, чтоб было по меньше лишних глаз и ушей. От большой скорости парня вдавило в мягкую белую кожу салона, а свежий воздух из кондиционера придавал дополнительно ощущение полета на самолете международного класса. Шеф нажал на какую то кнопку и на окнах раздвинулись шторки, но чувство неизвестности не покидало Василия.
За окном высотные здания сменялись хрущевками, а потом и совсем превратились в двухэтажные дома. Кое-где на крышах еще висели старые и грязные красные флаги с серпом.
— О, гляди, они еще не перестроились, видать. Еще живут по пятилеткам, откладывают на старость, — заметил шеф и откупорил бутылку прохладного боржоми из авто холодильника.
— Ну, а как вы хотели, — немного осмелел бухгалтер, — не все так быстро делается. Рыночные рельсы нужно сначала выплавить, проложить, и только после этого ехать по ним.
— Ишь, как закрутил. Смотрю, учат вас там и рифмы слагать, и словцо красивое вставлять, — съязвил коммерсант. Смотри, не насочиняй в моем деле. А то мы таких стихоплетов знаешь, как можем наградить. Посмертно! – Паулюс ехидно улыбнулся и подмигнул водителю в зеркало заднего вида.
Парень немного покраснел, но быстро собрался с мыслями и в ответ уколол шефа: «Если бы я был стихоплетом, меня бы вам точно не посоветовали. Ну, только если конкуренты ».
— А ты что же, уже про этих трусов и предателей прознал? Молодец, уважаю, пока что, — одобрительно отозвался шеф, и громко и тяжело вздохнул. В голове у него начали всплывать далеко не приятные воспоминания борьбы за свой кусок пирога в этом мире. Паулюс, будучи достаточно солидным предпринимателем своего времени, имел очень темное и колючее прошлое. Всякий раз, погружаясь в него, он неприятно хмурился, делал кислую и неприятную мину. Но это были очень редкие моменты – только перед достаточно крупными сделками. Все дело в его складе ума. Он все время представлял свой капитал, его величину, в виде пирамиды. И каждая сделка для него считалась новым кирпичиком этого огромного сооружения. Нельзя сказать, что Паулюс считался гордецом или романтиком капитала. Нет. Он совсем не походил на кошелку и почти никогда не говорил про деньги. «Деньги любят тишину», — иногда повторял бизнесмен.
Вообще, если говорить про богатство, высокий и достойный уровень жизни Паулюса, то можно отметить его расчётливое, иногда спартанское существование. Только в самых редких случаях, для нужд своего бизнеса он мог закатить дорогую и шумную вечеринку. И то с расчетом на «будущие дивиденды».
— Вот зачем мы раньше копили на новую «Волгу» или «Москвич»? – задавался риторикой шеф, — ведь отняли все. Вот я сам не накопил, а заработал, неважно каким путем, себе не на одну машину. У меня целый автопарк, сынок!
— Шеф, так раньше и не было другого источника к существованию. Все были равны, причем как в бедности, так и в богатстве, — вставил юноша.
— Да глупости все это. Какое равенство, зачем это людям? Сильный должен иметь больше, причем только за счет слабых. Это закон! Если ты не можешь сам постоять за себя – ты не сможешь ничего добиться в этой жизни, — куда-то в сторону кинул Паулюс.
— Ну, можно ведь не только силой, можно и перехитрить соперника.
Коммерсант ничего не ответил. То ли он не слушал уже Василия, то ли решил побольше узнать о нем, рассчитывая на болтливость парня.
Компания проезжала пустые поля, разваленные колхозы, заброшенные деревни. Все меньше они могли увидеть признаков жизни за окном дорого автомобиля. В салоне воцарилась тишина. Вдруг мужчина негромко приказал остановиться. Машина подъехала к небольшой старой, но недавно отремонтированной часовне.
— Пошли, — рявкнул хозяин бухгалтеру.
При сопровождении нескольких крепких парней они зашли в храм. Паулюс быстро перекрестился, но Василию показалось, что неправильно, не по православному обычаю. Хотя сам он не верующий, но и не атеист, а кое-какие основы христианства изучал в университете.
— Вот, погляди, — начал бизнесмен, — этот храм на мои деньги отремонтировали. Я сам заработал и решил пожертвовать. Хотя никто из моих «коллег» и копейки нищему не подаст.
— Вы это к чему? Сейчас в стране демократия, каждый сам может верить, во что хочет. Знаете, сколько всяких новых сектантских организаций и народных целителей развелось? И каждый твердит, что именно он спаситель. Только денежку для этого надо пожертвовать, — съязвил Вася.
— Да никто меня не уговаривал. Я сам решил. Пусть за меня потом свечку поставят, может на том свете зачтется, — задумчиво произнес Паулюс.
— Конечно, с деньгами сейчас все можно. Вот раньше, тоже независимость была. Да только что с деньгами, что без – все через коммунистов шло. У меня вот дед сидел почти всю жизнь. А за что – сам так и не понял. То ли дело сегодня. Хочешь не работать — сиди дома, отдыхай. Можно художником рисовать за деньги, можно шмотками торговать, да хоть кафе открывай – все можно.
Коммерсант решил уединиться и отошел к Престолу. Долго он стоял у иконы, что-то размышлял, себе под нос бормотал. А юноша все не унимался и заговорил шепотом с одним из охранников.
— Вот какая раньше политика была — партия одна, один вождь, да у всех все одно и то же. А я вот уже в нескольких партиях состою, ну, конечно, одного демократического блока. И за голос каждого гражданина бьются, подарки на дом присылают.
— Да ничего твой голос не стоит, щенок! – схватил за ворот бухгалтера вдруг подскочивший Паулюс и вытащил на улицу. Он как-то быстро изменился за эти минуты, стал каким-то мрачным и резким, как оголенный нерв. – Пока ты у меня работаешь – я твой голос, понял? Будешь иметь дело с правильными людьми, не нужна будет тебе никакая политика и пустая болтовня. – Предприниматель мельком показал парню на пистолет, слегка виднеющийся через пиджак, и почти толкнул в открытую дверь автомобиля.
Они снова ехали. Бухгалтер что-то про себя размышлял. Совсем он не боялся шефа. А Паулюс привык к уважению, основанному на страхе. Что-то непонятное есть в этом парне. Он совсем не так размышляет, не тех людей уважает. Конечно, он может быть отличным помощником, но не более. Не того сорта вышел, хотя с наглым характером.
— Слушай, Василий, вот ты все про политику, про демократию. Давай лучше про женщин поговорим. – Решил копнуть в сторону шеф. – Я, например, знаю, что такое настоящая женщина. У меня их много, не буду скрывать. И для каждой нужна своя приманка, понимаешь? За просто так никто не будет тебя любить, даже собака.
— Это называется поли-гражданский брак. Многоженство по-другому.
— Да какое, к черту, многоженство, сынок. Настоящий самец должен подтверждать свое превосходство. Если ты приходишь на вечер с самой сногсшибательной блондинкой, если он вся в бриллиантах, то на тебя и смотреть будут по-иному. И неважно, что ты уже давно не можешь. Это инвестиции, сынок, вложения в имидж. Вот представь, если ты все время ездишь на одной и той же машине, и ходишь с одной и той же женой. Это же все, конец, сигнал твоей беспомощности. Тебя надо срочно списать. А это делается очень быстро и тихо, в лесу.
— Ну, это же отвратительно, хотя бы по отношению к женщине. — Начал было парень. – Выходит, я тоже теперь у вас вместо списанного другого кого-то работаю?
— А – ха-ха-ха! — громом разразился шеф. – Ну конечно! А что тут такого? Мои отец и мать тоже были такими же шестеренками, которые со временем заржавели и оказались на свалке, на всесоюзной помойке. Только они бесплатно или за никому не нужные ордена отдали свое здоровье и молодость таким как ты. А ты сейчас плюешь на них, плюешь им в лицо, щенок!
Василию показалось, что шеф его хочет ударить, поэтому отодвинулся подальше. Однако решил не трусить – может это его проверяют на годность?
— Останови! – резко крикнул коммерсант.
Он вытащил парня за шкирку из машины и толкнул в сторону обочины.
— Вот, смотри, — крепко держа его за рукав, мужчина показал на старую худую корову, которая молча и беззаботно кусала свежую сочную траву. Она была привязана на длинной веревке к дереву, поэтому не могла уйти далеко. На горизонте виднелась черная от грязи старая мазанка.
Паулюс вынул привычным жестом пистолет и направил в лоб ничего не понимающей корове.
— И кто из нас скотина: я, ты или она? – злобно напал он на юношу. – Ну, не молчи, быстро говори! Вы все, молодые, только и можете, что поливать грязью прошлое. У вас все самое лучшее, новое, свежее! Да ты пойми, что и ты лет через тридцать будешь такой же старой и никому не нужной скотиной. От тебя все отвернутся. Из нее хоть тушенку можно сварить. А ты – мешок с дерьмом и демократическими идеями – кому нужен? Я тебя сейчас здесь завалю и в канаву скину. И все! Никто даже и не найдет тебя никогда! Ты только свиньям на корм и годен, щенок. – Хозяин обильно плюнул под ноги несостоявшемуся бухгалтеру, развернулся и пошел к машине.
Вдруг сзади на голову Паулюсу обрушился тяжелый камень, коммерсант тяжело рухнул на землю и завопил: « Ах ты, зараза, молодец…»
Очнулся известный бизнесмен только в госпитале, успел увидеть белоснежный цвет. Кругом только белое, только светлое.
— Папа, где же ты, мама-а-а.
Рядом с кроватью Паулюса сидел Василий, весь трясся от холода и ужаса произошедшего. В палату быстро вошел врач и кинул раскрытую папку на стол к дежурной сестре. Парень успел прочитать только слово «кома».
Все белое.
Часть 4. Освобождение. Liberté.
Все серебряное. Серебряная вода, которую мы пьем. Так она совершенно освобождена от бактерий и вирусов. В наших жилах течет не горячая и буйная кровь предков, а серебряный раствор хлористого кальция. Так чисто и спокойно он переносит кислород по телу. И зачем раньше тело имело температуру? На ее поддержание тратилось столько драгоценной энергии. У нас нет температуры.
У нас нет пола. Зачем различаться? Зачем друг друга добиваться – это столько энергии впустую! Не нужны никакие гормоны. Мы размножаемся почкованием – так просто, быстро и надежно. Я могу дать соскоб слюны из за щеки в лабораториум. Там содержится в прочном и вечном Палладиуме наша биоматерия. Как ветки от деревьев, растут наши новые потомки, в посеребрённых капсулах.
У нас нет количества. Мы не ведаем, сколько нас живет. Сколько мы живем — тоже неизвестность. Зачем знать – мы освобождены от лишней информации. Нет никаких чисел, ведь числа конечны, исчисляемы. А мы подходим к Вечной мечте человека. Мы подходим к СВОБОДЕ. От смерти. От болезней. От ограничений. От неравенства.
У нас нет ничего вещественного, кроме тела пока что. Зачем зависеть от невечной и разрушимой материи? Все есть в виртуальной, параллельной субстанции, куда мы скоро перейдем – это главная и ПОСЛЕДНЯЯ цель.
У нас нет зла или добра. Нет бога и дьявола. Зачем опять различия, противоречия? Чистилище – может так по старому? Не утверждено. У нас ноль. Это не плюс и не минус. Ровно. Гармония.
У нас нет власти. Зачем раб и господин? Нет. Ведь власть зиждется на подчинении слабых сильному. У нас все равны. Но равны не чему то, не самим себе. А просто равны нулю.
У нас есть будущее. Это последняя цель. Это не конец и не начало. Это переход в Вечность. Бессмертие. Бесстрашие. Бесстрастие. Безболие. Безмучение.
Переход.
Переход заключается в полном и вечном освобождении от последнего ограничения – от тела. Зачем этот кусок мяса? Теперь мы будем существовать как мысль. Только в виде информации. Как призраки у древних.
Информация вездесуща. Всеобъемлюща. Она одновременно везде и в одной точке. Все мы заключены в Палладиум. Но все мы и вне его. Это только хранилище. Наших тел больше нет. Нас больше здесь нет. Свобода. Освобождение. Liberté.
Эпилог.
— Матушка, матушка! – громко кричит Павлуша. Он проснулся весь мокрый, в холодном поту. – Матушка, скорее, разбуди меня.
Мать подбежала к сыну. Поцеловала. Перекрестила. Погладила. Успокоила.
— Матушка, мне такой кошмар привиделся, просто ужас! – захлебывался Павлуша. – Мне приснился конец, наверно, конец света, мама!
— Тише, тише сынок, разбудишь всех щас! – шипит мать.
— Матушка, скажи, а что такое эта воля? Про что вы давеча спорили с Игнатовыми?
— Ой, сынок. Я тоже не спала всю ночь. Все переживала. Я так тебе скажу: свобода – это все от лукавого, сынок.
Кирилл Н. 2014г.