5
… Гай Марий устал от церемонии, у него разболелась голова. С нетерпением ожидая конца ритуала освящения оружия, он искоса поглядывал на подряхлевшего, седого Цецилия Метелла, стоявшего человек за десять от него рядом с располневшим за последние год-два тридцатилетним русоволосым Корнелием Суллой, который ещё недавно был его легатом в Африке, как и сам Марий до этого — легатом Метелла.
Несмотря на то, что почти весь народ считал Мария справедливым, сам он никогда не ответил бы честно, что явилось причиной, источником неприязни между ним, Марием, и Метеллом и Суллой, причём источник этот не иссякал ни на минуту; напротив, день ото дня он становился обильнее и обильнее. Сказать, что он ненавидел богатых или само богатство, Марий не мог. Скорее, он ненавидел кичливое, чопорное, надменное богатство, не соответствующее характеру и положению того, кто его в себе демонстрировал. Не любил Марий и тех, кто осмеливался с ним спорить, а если противник одолевал его в споре убедительными и неопровержимыми аргументами и доказательствами, в душе Мария тут же вспыхивало и с лёгкостью разгоралось раздражение и даже ненависть. Он вспомнил, как, будучи на-родным трибуном, внёс в сенате закон, ограничивающий власть аристократов, и как Метелл, благодаря которому он и был избран народным трибу-ном, выступил против. Но сначала его раздразнил, а потом привёл едва ли не в ярость и бешенство (он всё-таки сдержался тогда) консул Аврелий Котта,.. который из патрициев, кичливых. Он, Марий, стал первым из народных трибунов Рима, кто набрался смелости (а для сенаторов наглости) при-грозить тюрьмой самому консулу. Вот тут, наверное, и кроется источник неприязни между Марием и Метеллом: Котта обратился тогда к Метеллу, а имя Метелла стояло первым (и стоит до сих пор) в списках для голосования. Метелл, возмущённый поведением Мария и его наглостью, которой раньше в нём не замечал, твёрдо выступил на стороне консула. Вот тогда-то Марий и почувствовал нетерпимость к тем, кто с ним спорил: он приказал ликторам отвести в тюрьму и Метелла. Но разве в его поступке есть что-нибудь предосудительное? Нет, совесть его покойна, как покойна была и тогда, ко-гда он обвинил Турпилия, родственника Метелла, в измене, — Турпилий был казнён, — а потом оказалось, что обвинение было ложным.
А ещё Марий не мог себе признаться, что боится людей, которые мо-гут сравняться с ним по власти и могуществу. Неужели можно допустить, чтобы кто-то приказывал ему, Марию?! Такая мысль очень тихо, но всё настойчивей и чаще давала о себе знать откуда-то из глубин его нутра. И появлялась она почему-то именно тогда, когда он видел Суллу или кто-нибудь напоминал ему о нём. Какой демон надоумил его взять к себе Суллу легатом? И вот как Сулла его отблагодарил: сам захватил в плен Югурту. Марий усмехался: нечего сказать, хорош тесть-Бокх — выдал римлянам своего зятька!
Правда, поговаривали, что Бокх тем самым списал свои внушительные долги Корнелию Сулле (когда они только успели сдружиться!); другие подозревали, что Сулла прельстил мавра такими посулами, от которых не отказался бы самый бескорыстный человек. Как бы там ни было, с пленением своего предводителя нумидийцы рассеялись, и с войной было покончено. Навсегда. Но из-за успеха своего подчинённого его, Мария, слава, как победителя нумидийцев, была неполной…
Злость закипала в жилах Мария. Сердце забилось часто, надрывно. Тупая невыносимая боль ударила в виски. В ушах зашумело, перед ним поплыли радужные круги… Вот-вот упадёт… Он закрыл глаза, машинально стал ощупывать рукой — на что опереться. Кто-то из ликторов заметил это, бросился к консулу. Почувствовав прикосновение, Марий открыл глаза. Увидел ликтора — с негодованием отстранил его.
— Я ещё достаточно силён, — сказал намеренно громко, чтобы его услышали.
Римляне, окружившие плотным кольцом место жертвоприношения у храма Марса, услышали. Каждый, на кого падал мрачный, пронзительный и тяжёлый взгляд глубоко посаженных глаз консула, спешил отводить глаза.
Марий вновь посмотрел на Метелла, — желваки на его выдающихся скулах часто забегали, — потом — на Суллу… Корнелий, щенок, нагло смотрел в лицо, не опускал глаза, как другие, не сделал вид, что увлечён ритуалом…
Наконец понтифик Муций Сцевола и фламины закончили церемонию, объявив квиритам благополучие в текущем году. Впрочем, были и такие, кто в этом начинал сомневаться. Народ пришёл в движение, неподвижная до этого людская масса зашевелилась. Римляне устремились кто куда, поскорее к застольным ложам — за город или в таверны.
Гай Марий нетвёрдым шагом направился к Квиринальским воротам, следуя к Марсову полю. За ним последовали Валерий Флакк, ликторы и друзья.
— Негодяй, — едва слышно произнёс Метелл, глядя вслед рослому, крепкому телом Марию. — Подлец и негодяй.
Постепенно Армилюстр опустел…
В тени деревьев, за которыми хорошо был виден Тибр с зеленоватой от жары водой и где заранее были приготовлены лёгкие лектики и столы с угощениями, головная боль Мария утихла, он успокоился и понемногу развеселился. Один за другим к нему присоединялись приглашённые друзья и сторонники. Последние располагались чуть поодаль: либо на траве, либо на расстеленных рабами скатертях с приготовленными закусками. У ликторов был отдельный стол, но без вина.
Весь берег был усеян римлянами, зонты разных цветов росли, как грибы.
Завидев ещё издали Гая Юлия, Марий поднял руку и слегка помахал ею, мол, я здесь; когда Юлий подошёл ближе, консул приглашающе указал на свободное место рядом с собой. Юлия и Мария связывали родственные узы, Марий был женат на сестре Цезаря. Сам Цезарь — ему шёл тридцать второй год, — вот-вот должен был стать отцом и с нетерпением ждал, когда Аврелия, его жена, родит ему ребёнка; он надеялся на сына.
После Юлия пришёл Гай Флавий Фимбрия, один из богатейших людей Рима, но ненавидевший до зубной боли таких же, как он, богатых аристократов. Кто-то из друзей Мария сказал о нём: «Если бы не его способность по часу и больше вертеться перед зеркалом, как женщина, над чем смеются римляне, и что ты, Марий, ему прощаешь великодушно, Флавий был бы ничуть не хуже и не лучше других: таким же щедрым, честолюбивым, тщеславным и завистливым». Лишь немногих Флавий удостаивал искренней дружбы.
Вокруг пирующих, забавляясь сами и развлекая гостей, гонялись друг за дружкой юркие рабыни (Фимбрия заранее расстарался — своих прислал), что входило в древнюю традицию праздника. Они шутя боролись, швыряли друг в друга камешки и, если какой-нибудь попадал в цель, обиженная нарочно округляла глаза и с оскорблениями, вызывавшими смех у присутствующих, мчалась за обидчицей; настигнув, отвечала сильным шлепком или щипала.
Устраиваясь на лектике, Юлий с улыбкой указал на них:
— Резвятся так, будто им даровали свободу.
— Они резвятся именно потому, что свободу им не даровали, — возразил Фимбрия, располагаясь на соседней с Валерием лектике, но консул поморщился и раздражительно велел Фимбрии перелечь на другое ложе.
— Ты надушился, как куртизанка перед тысячной ночью.
— Эти благовония перешли на меня от женщин, Валерий. Меня, в отличие от тебя, куртизанки любят.
За столом рассмеялись. Все знали, что Валерий вёл полуаскетический образ жизни. Он был некрасив. Даже его деньги и консульская должность не могли завлечь в его дом ни одну из женщин. Впрочем, как всем было известно, он к ним и не стремился. Именно за воздержность и умеренность Марий просил народ дать ему в товарищи по консульству Валерия.
Рабыни продолжали веселить собравшихся, и Цезарь вернулся к теме их разговора с Фимбрией.
— Ты говоришь, Флавий, что они резвятся именно потому, что свободу им не даровали? Радость плена — странная логика.
— Странная? Это для нас, римлян, странная, а в отношении их нет ничего странного. Дать свободу рабу — всё равно, что прогнать животное со двора и лишить его корма. Недавно я хотел отпустить одного своего слугу. Так вместо того, чтобы резвиться, он расплакался, вопрошая меня, за что я его так невзлюбил.
— Конечно, — с издёвкой согласился Валерий. — Раб такой же древний, как и Кумская Сивилла. Есть отчего плакать.
Все вновь рассмеялись.
Пока они беседовали, невдалеке от них расположились два человека. Они ничем не отличались от других римлян, заполнивших берег, и на них никто не обратил внимания. Это были Помпедий Силон и Публий Элий. Публий описывал Помпедию каждого, кто присоединялся к столу Мария.
— О, нет, — тряс головой Публий, глядя на сенатора с бесцветными, как лёд, глазами, на которого указал его новый знакомый, — к Перпенне Вентону можешь даже не подходить и не писать. Да, ты прав, Марк до люти не-навидит оптиматов, он их самый ярый противник в сенате и народном собрании, но правда и то, что ещё больше он ненавидит неримлян.
— Ты хотел сказать — варваров, то есть нас? — Помпедий усмехнулся. – Кто же, по-твоему, из них больше всего любит деньги и ради них готов пойти на всё, как и ты?
— Деньги любят все, как и я, — огрызнулся Публий, от обиды его лицо, щёки, губы надулись. — Мне думается, даже Диоген их любил. Всё зависит от того, кто и как их преподносит…
Публий с утра, после раздумий и расчётов, решил сделать хитрый шаг. Со своими деньгами ему не хотелось расставаться ради какого-то италийца, намерений которого он всё равно никогда не узнает. Поэтому Публий не поленился найти всех своих знакомых и уважающих его банкиров и занял у них без выплаты всяких процентов две тысячи талантов. Затем успел встретиться с некоторыми влиятельными сенаторами с просьбой посодействовать ему откупить налоги в какой-нибудь провинции, как поступали многие ростовщики и банкиры — откупщики. За два-три года он вернёт больше, чем две тысячи. Уж он-то знает, как это делается. Публий даже удивлялся, что эта мысль пришла ему только теперь, а не раньше, до связи с пиратами. На юг же Италии, на родину Помпедия, он послал верных людей с управляющим занимать поместье Помпедия. Кроме того, дома он из своих денег (соврал он вчера Помпедию, что все деньги у него в Риме) отложил две тысячи и хорошенько их припрятал: если Помпедий не оправдает его надежд, он объявит себя несостоятельным (при этой мысли ростовщика охватывала нервная дрожь), если же условия их договора будут выполнены, он получит четыре тысячи прибыли, поместье и имущество Помпедия да плюс доход от откупленных налогов! При этой мысли Публия тоже охватывала нервная дрожь…
— Мне кажется, ты знаешь такого человека? — спрашивал между тем италиец.
— Есть один среди всей этой компании, кто сможет и захочет тебя слушать, и через кого ты сможешь сойтись с влиятельными людьми Рима.
— Кто же это? Не тот ли, которого ты назвал Цезарем?
— О, нет, — снова затряс головой и щёками ростовщик. – Он — патриций, патриций древнего и знатного рода; как говорят, потомок самого Аскания-Юла и Венеры. Разве можно ему предлагать взятку? Впрочем, многие из патрициев и до него и сейчас не стыдятся этого, но Юлий, пусть он и не очень-то богат, исключение.
— Так кто же тот человек, который захочет мне помочь?
— Луций Дамассип — вот тот человек… А вот и он сам.
Помпедий заметил, как к пирующей компании присоединился хохочущий римлянин лет сорока в белой тоге без пурпурной каймы, одежде кандидатов на какую-либо государственную должность.
— Кто же он?
— О, это один из самых преданных друзей Мария, его тень, неуёмный шутник и острослов. Его шутки любит, люди говорят, даже враг его, Корнелий Сулла. Кстати, они живут по соседству. С Дамассипом ты можешь сойтись легко. Он любит вино и женщин и, следовательно, деньги. Я слышал от друзей, банкиров, что у него много долгов. Скоро выборы в претуру, помоги ему — и он поможет тебе.
Помпедий, как всегда, небольшими глотками и совсем немного пил разбавленное вино и размышлял.
— Одного не могу взять в толк, — удивлялся Публий, — почему ты решил искать связей среди популяров? Стремись к нобилитету: к Порциям, Кальпурниям, Корнелиям, Фабиям…
— Вот как раз они-то мне и не помогут, это я могу сказать с полной уверенностью, — твёрдо возразил Помпедий и на несколько секунд задержал свой взгляд на Публии. Ростовщик тут же мелко затряс головой:
— О, нет, на меня не рассчитывай, с твоей просьбой я не собираюсь выно-сить себе смертный приговор.
В тёмных глазах италийца вспыхнула ненависть: «Вот этот пройдоха, толстая падаль — римский гражданин… Он имеет право… Он имеет все права. А я и мой народ — всего лишь…» — чтобы не сорваться и не ударить Публия, Помпедий отвёл глаза.
Тем временем к Марию присоединилось ещё несколько человек: народный трибун Апулей Сатурнин, его коллега по трибунату Помпей Руф и первый претор Рима Сервилий Главция.
Гай Марий дал знак Кассию Сабакону, своему любимцу-слуге, чтобы тот удалил визжащих девиц, они начинали надоедать.
Валерий поднял кубок:
— Ах, если бы можно было надеяться на то, что мы, римляне, всегда будем смеяться и веселиться, как в этот день, напоминающий времена золото-го века.
— Вздор, — сразу же возразил Сатурнин (Помпедий даже издали видел, что держался он высокомерно, надменно, самодовольно; отвечая, Сатурнин смотрел поверх головы собеседника и слегка в сторону, уголок рта был с презрительной снисходительностью изогнут, а чуть орлиный нос и по-птичьи круглые глаза вынуждали многих, с кем он разговаривал, выходить из себя).
— Вздор, — повторил он, выдержав значительную паузу, чтобы на него обратили внимание все. — Не было никакого золотого века! И никогда его не было.
— С чего же, по-твоему, началась история?
— С насилия, Валерий, с насилия.
— Вот как? Из каких же источников, по-твоему, люди черпают рассказы о золотом веке?
— Греки называют этот источник мифами, сказками, — тонкий рот Сатурнина растянулся в неприятной улыбочке, он заметил, что его ответ задел Валерия. Выходило так, будто консул, веря во времена золотого века, уподоблялся маленьким детям или наивным и ограниченным людям. — Я думаю, ты согласишься, Валерий, что во все времена люди мечтали о лучшей судьбе, они стремились к ней и хотели уйти от худшего, но не наоборот. Предположим, что когда-то все люди были одинаково богаты и одинаково бедны. Почему же тогда они отказались от такого прекрасного положения в их обществе? Почему они решили разделиться на плебеев и аристократов?
— Сатурнин отвечает нам так, словно мудрый учитель несмышлёному ученику, — насмешливо сказал Цезарь; Юлий недолюбливал Сатурнина и, обращаясь к нему, всегда делал это через третье лицо. Он сказал Марию:
— Марий, ты должен по-отечески внушить трибуну, чтобы тот был несколько скромнее, и пусть он мне ответит: разве может человек что-то решать на этой земле? Ведь человек всего лишь орудие воли богов. Так устроено богами.
Желая отплатить Юлию за насмешку. Сатурнин назидательно возразил:
— Вот и Юлий вспомнил сказку о своём предке. Он возвращается к греческим сказкам, перекочевавшим в Рим. Если бы дело обстояло так, как говоришь ты, Юлий, разве боги допустили бы, чтобы плебеи добивались своих прав? Нет уж, Юлий, не клевещи на богов. Они предоставили человека самому себе.
За столом зашевелились, втянули воздух в лёгкие — спорить.
— Услышал бы тебя Муций Сцевола, — сказал Перпенна и коротко хохотнул. Валерий уставил на Сатурнина длинный узловатый палец, округлил глаза:
— В тебе заговорил Эпикур, любезный.
Трибун прикрыл глаза, приподняв руку, как бы защищаясь:
— Вы мне ответьте на следующее: если среди людей было такое превосходное устроение дел, почему у кого-то возникла мысль начать с кем-то войну?
— Женщина — вот причина, — выпалил, улыбаясь, Фимбрия и стал оглядывать собравшихся, ища поддержки.
— Я говорю — нет. Разве Рим разделён на аристократов и плебеев только потому, что когда-то они не поделили женщину? Женщина может быть причиной, но только косвенной.
Юлий невозмутимо возражал:
— Но в таком случае, если предположить, что золотого века не было, следует, что первую войну начал более бедный, ибо только его не могло устраивать положение не в его пользу.
— Нет, любезнейший Юлий, — Сатурнин снова растянул губы в неприятной улыбочке и покачал головой, — первую войну начал более ленивый.
Марий внимательно слушал народного трибуна с едва заметной одобрительной улыбкой, опустив голову и глядя на свою чашу с вином. Несмотря на то, что он твёрдо верил в предсказания, сны, предзнаменования и гадания, слишком набожным он не был. Марий верил в богов так, как верит в них человек, слишком занятый работой или важными делами, чтобы уделять серьёзное внимание вере. Он верил в них как бы на ходу, по мере необходимости, не останавливаясь надолго и не задумываясь. Рассуждения Сатурнина почти во всём сходились с его собственными. С тех пор, как три года назад Марий благодаря Сатурнину получил третье консульство, они сблизились, а в последнее время, перед выборами в консулат, претуру, эдилитет и на другие государственные должности, консул и трибун почти не расставались. Сатурнин был частым гостем в доме Мария. Правда, некоторые остерегали Мария, — среди таких были Гай Юлий, Перпенна Вентон и даже его собственный слуга Кассий Сабакон, — что чрезмерная поддержка Сатурнина может толкнуть последнего на опасные шаги и пробудить в нём аппетиты, до времени скрытые — Сатурнин с каждым днём становился всё смелее и всё настойчивей пытался исподволь избавиться от опеки и влияния консула. Ма-рий успокаивал друзей, говоря, что он насквозь видит Сатурнина, что никакой опасности с его стороны не может быть, и многие постановления, распоряжения и законопроекты они выносили в сенат и Народное собрание по-прежнему после взаимного согласования. К тому же Марий чувствовал, что в делах гражданских ему не обойтись без помощи такого человека, как Сатурнин — трибун был хорошо образован; кроме того, Сатурнин во многом напоминал ему Тиберия Гракха, друга его молодости.
Выслушав Сатурнина, Марий весело и довольно захохотал. Фимбрия захлопал в ладоши:
— Эй, Сабакон! Подай-ка мне дощечки и стило! Отлично сказано, Сатурнин: «Первую войну начал более ленивый». В этом есть определённый парадокс, это обязательно нужно записать.
Польщённый таким вниманием со стороны Фимбрии, Сатурнин пояснил:
— Я лишь хочу сказать, что первую войну начал тот, кто изначально хотел выделяться среди других, кто счёл более лёгким отбирать то, что сделано другими.
— Позволь-позволь, друг мой Сатурнин, — изумился Дамассип. — А как же мы, римляне? По-твоему, выходит, что, если римляне ведут с кем-то войну, они более ленивы и, следовательно, отбирают у других?
— Какой вздор, — искренне изумился трибун. — Мы-то как раз и защищаемся от ленивых.
— Марий, что же следует из… всего этого? — Юлий небрежно помахал рукой, очерчивая в воздухе невидимый предмет.
Сатурнин вновь уловил насмешку. Недовольный тоном Цезаря, переспросил:
— Что следует? Из этого следует, что (изначально не было бедных и богатых, были трудолюбивые и ленивые) золотого века никогда не было, а это значит, что тем, кто более трудолюбив, нужно всегда быть готовыми защищаться от ленивых. И хорошо защищаться.
— Другими словами говоря, — подвёл итог Валерий, — si vis pacem — para bellum, хочешь мира — готовься к войне?
— Именно так, Валерий, именно с этого и началась история. Этим и продолжается. Мы воюем только потому, что хотим мира, мы всего лишь защищаемся.
Главция хотел что-то сказать, но тут послышался приближающийся то-пот конских копыт. Из-за деревьев показался всадник. Сатурнин узнал в нём одного из своих рабов. Тот спрыгнул с лошади, подбежал к трибуну.
— Я от госпожи, — быстро проговорил он и рассказал о прибывших племянниках.
Сатурнин постарался скрыть неудовольствие. Поджал губы, хмыкнул. Он жил в достатке, и сыновья его погибшего брата ничуть не уменьшили бы этого достатка, но, привыкнув к тому, что у него не было детей, он не хотел растрачивать себя на заботы о племянниках, они были бы для него обузой. Чего это им взбрело в голову прибыть в Рим в столь неподходящий момент? Сатурнин знал, что их мать в последнее время болела, но не думал, что конец может наступить так скоро.
Когда он прочёл сообщение, переданные ему Эмилией на восковых дощечках, он выместил раздражение на Сервилии:
— Так-то, дорогой Сервилий, ты исполняешь обязанности претора. А ведь в своём вступительном эдикте ты обещал народу Рима избавить его от проходимцев и преступников, а? Ограбили моих племянников! Каково?
Мягкий, как тесто, Сервилий поднял на Сатурнина спокойные карие глаза. Не понравился ему тон трибуна, однако он сдержался, проглотил обиду от молокососа и, не подав вида, так же спокойно ответил:
— Да, обещал, и не один мошенник закончил свою жизнь у начала Гемонийской лестницы. Вентон знает, скольких бродяг я продал ему и ланистам в школы гладиаторов.
— О, да, — живо откликнулся Вентон, смеясь бесцветными глазами, — это верно, Сервилий, но из тех двадцати, что ты продал мне в последний раз, половина уже подохла, и только двое подают какие-то надежды…
— Всё это прекрасно, — грубо оборвал его Сатурнин, в сердцах швырнул салфетку между блюд. — Я спрашиваю, как быть с этим случаем? Неужели можно допустить, чтобы ограбивший родственников народного трибуна, — а это я воспринимаю как личное оскорбление, — остался безнаказанным? Скоро мы доживём до того, что будут грабить и представителей власти.
Теперь Сервилий побагровел, лицо налилось кровью. Принялся было бурно протестовать, но в дело вмешался Марий и обязал Сервилия найти и схватить злодеев.
— Да они уже давно сидят где-нибудь в таверне и пропивают эти деньги! — с негодованием отпирался претор.
Марий рукой отмахнул слова Сервилия, как мух:
— Они пируют где-нибудь в рощице, вот и прикажи обыскать их.
— Они могли укрыться в храме Лаверны — тогда их оттуда не выковыряешь, — смеясь, заметил Дамассип. Ему было жаль Сервилия.
— Ничего, — Марий снова отмахнул рукой. — Выковыривай смело, Сервилий, я разрешаю. Со жрецом Лаверны, если они там, я побеседую завтра. По-свойски. — На мгновение его чело омрачилось, но тут же разгладилось:
— Поезжай-ка к Копонию, сегодня только у него можно найти трезвого солдата — Гая Понтия.
За столом вновь дружно рассмеялись, а Сервилий, — не хотелось ему оставлять праздничное застолье, — с досадой поднялся, сел на лектике. Сердито приказал своим ликторам:
— Кто-нибудь, скачите да приведите сюда коней! Живее!
Когда коней привели, Сервилий ловко для своих шестидесяти лет вскочил в седло, с места пустил коня в галоп. За столом услышали, как он на ходу приказал:
— К третьему легиону!
6
Накануне праздника на одном из пустырей воздвигали из досок и брусьев массивное и неуклюжее сооружение — театр. Театральные представления с разрешения консулов и сената устраивал Маний Аквилий в честь прошлогодней победы над мятежными рабами. Он надеялся хотя бы на овации, малый триумф, но сенат не счёл такую победу достойной даже оваций…
В стороне от возводящегося сооружения, под наспех собранным навесом, стоял знаменитый престарелый римский драматург Луций Акций с друзьями и учениками. Сосредоточенное умное лицо его было обращено к постройкам. Но один из проницательных учеников, двадцатилетний поэт из Греции Архий, видел, что внимание Акция было направлено именно к нему, беседующему с младшими товарищами: Марком Гратидианом, Теренцием Варроном и Гортензием Горталом. Старику было унизительно, до слёз стыдно перед ним. Греция, обессиленная и покорённая Римом, была недосягаемо сильна в другом. Её история была богата именами: Гомер, Эсхил, Софокл, Сократ, Платон, Еврипид, Аристофан, Менандр… Она имеет каменные театры. А Рим, владыка всего Средиземноморья, повелитель народов, диктующий им свою волю, по своей прихоти карающий и милующий, всё ещё продолжал строить — сколачивать! — деревянные… курятники. Варвары, всё ещё варвары. Кого они могут противопоставить? Только Андроника, Плавта, Энния с Теренцием да ещё двух-трёх. Варвары…
Акций повернул к Архию сухощавое лицо, недовольно поморщился. Молодой человек, заметив движение старика, умолк, обратившись в слух. К Акцию он относился с благодарным почтением, почти с сыновней любовью — только благодаря ему он смог переехать в Рим, обрести крышу над головой (он жил у старика) и заниматься любимой поэзией.
— Архий, мой мальчик, — уставшим голосом произнёс Акций, — я слушал вашу беседу очень внимательно. Ты прожил в Риме всего два года, а уже научился льстить римлянам. Да-да, ты льстишь нам. Что касается меня, признаюсь, что мы безнадёжно далеко отстали от театра греков. Мне стыдно, обидно, но что делать? Нужно… нужно быть честными. — С раздражением он почти вскричал: — Я не могу вынести стука котурн о доски. Даже когда актёры поднимают ноги и не шаркают ими по скене, даже тогда грохот стоит, что во время грозы. Уже одно это приводит меня в бешенство! Я думаю снять с актёров котурны, пусть выйдут к зрителям в сандалиях. Что ты думаешь об этом?
Сказав, он сжал губы в тонкую нитку, ожидая ответа.
Архий смутился. Смеет ли он, молодой неоперившийся юнец, давать советы своему благодетелю, приютившему его в Риме?!
— Говори смело, мой мальчик. Ты — грек, а театр — это стихия греков. Говори!
— Каменный театр нужно строить. Почему не строят каменный театр?
Акций усмехнулся. Конечно, он мог бы ответить, что магистратам нет никакой выгоды от этого, что для них лучше вооружить два, три, четыре, пять легионов, чем заниматься такими пустяками, как театр. Состязания на колесницах, бои гладиаторов — вот что интересует их в первую очередь. Вслух он сказал:
— Нет денег. Нет денег.
В это время из-за штабелей досок, брусьев и балок показались Маний Аквилий, архитектор и курульные эдилы. Направляясь к Акцию, они о чём-то спорили. Старик кивнул в их сторону:
— Вон идут. Попробуй потолкуй с ними. — Он пошёл им навстречу, огибая пачки досок. Обернувшись, спросил: — Так как думаешь — снимать котурны?
— Да, лучше снять, — не без колебаний ответил Архий.
Акций кивнул и добавил вполголоса Атилию, своему помощнику:
— Завтра, скорее всего, тоже будет жарко… Про навес не забудь.
Тот кивнул, мол, прослежу…
В день праздника, после обрядовых церемоний и ритуалов, после застольных возлияний к сооружению из балок, брусьев и досок, именуемому театром, потянулись люди.
Римляне, не особенно желавшие тратить деньги на постройку каменного театра, к представлениям относились всё же благосклонно, особенно к комедиям и ателланам. Но в этот день представляли только трагедии. Желая на будущее заручиться поддержкой Муция Сцеволы, верховного понтифика, и фламинов, Акций убрал из представлений пародии трагедий и ателланы — понтифик собирался привести в театр весталок, а в таких пародиях часто звучали непристойности, которые не подобало слышать ушам жриц Весты, особенно самой молодой из них, восемнадцатилетней Варии.
Тоненькая, как прутик, с миловидным, почти детским личиком, девушка у многих римлян вызвала сочувствие и сожаление, когда полтора года назад решила дать обет безбрачия и посвятить себя служению богине Весте. Молодые люди, влюблённые в неё и имевшие на неё виды, — в их число входили и отпрыск богатых родителей Эмилий Лепид, и нынешний претор Македонии Тит Дидий, — слёзно умоляли её не делать этого, не губить свою красоту и молодость; они чуть ли не с оружием в руках пытались не допустить к её дому верховного понтифика и жреца Юпитера, когда пришло время уводить её в жилище весталок, находившееся рядом с круглым храмом Весты. Но Вария, к всеобщему недоумению, решила настоять на своём и поступила так, как решила… В то время она ещё не знала Марка Гратидиана, племянника Гая Мария, а когда увидела…
Вечером, сидя рядом с четырьмя подругами-весталками в театре, Вария любовалась Гратидианом — он сидел на три ряда ниже. В её душе боролись два противоречивых чувства: она сердилась на молодого человека за то, что он безразличен к её пылким и многозначительным взглядам, и в то же время была благодарна ему за его безразличие. Не общаясь с ним, она могла, не вызывая ни у кого подозрений, любоваться им и растить в сердце тайную любовь. В такие минуты в её воображении часто возникали невинные картины: то они вдвоём мчатся на лошадях по бескрайнему полю, укрытому цветами, то она встречает его, как консула, вернувшегося с победой после трудной войны, и венчает его лавровым венком, то…
Гратидиан резко обернулся. От неожиданности Вария вздрогнула. Случилось то, чего она так ждала и чего так боялась, — их взгляды встретились. Гратидиан заметил, как она улыбнулась ему одними уголками губ, но улыбка эта ему показалась грустной.
Кто-то из фламинов, сидевших рядом с весталками, слегка толкнул локтем понтифика, указывая на молодого человека. Сцевола проследил за его взглядом. Поняв, на кого он смотрит, строго взглянул на Варию. Девушка тут же виновато опустила глаза, её лицо горело. Подруги тоже заметили взгляд юноши. Две из них, ненамного старше Варии, лукаво улыбались. Одна, постарше, смотрела на девушку с укоризной и осуждением. Самая старшая, лет под шестьдесят, всё понимала и сочувственно опустила голову.
Гратидиан отвернулся.
Марк Марий, единоутробный брат консула, усыновивший Гратидиана, ничего не заметил, хотя сидел рядом с юношей — он был увлечён представлением. Он заворожённо и восхищённо наблюдал за игрой актёров. Когда все представления закончились, он, вместе с другими почитателями, пробился к актёрам, чтобы выразить им свой восторг.
Гратидиан бросился к выходу, чтобы не потерять из вида Варию, но в сутолоке потерял её, а когда отыскал, было уже поздно — жрецы торопились увести весталок.
Выбравшись из толпы, Архий, смеясь и вертя по сторонам курчавой головой, воскликнул:
— Скажи, наконец, кого ты преследуешь?
— В самом деле, — сладко улыбнулся Варрон, — если мы будем знать предмет поисков, нам легче будет сообща его найти.
— Друзья, неужели вы всё ещё не догадались? — краснея, ответил Гратидиан. — Я ищу девушку.
Солнце клонилось к закату, в его лучах смущённое лицо Гратидиана стало ещё более пунцовым.
— Только и всего? — разочарованно и ревниво пробормотал Варрон, — он уже привык к тому, что все дни они проводят втроём, ему не хотелось, чтобы их компания так быстро распалась. — В таком случае я отказываюсь тебе помогать, ибо твёрдо считаю, что женщина — это погибель мужчины. А я не хочу твоей гибели… Бесславной гибели.
Архий вторил ему:
— Я бы не отказался от помощи в твоих поисках, мой друг, если бы третий в таких делах не был лишним. К тому же с женщиной я пока что готов иметь дело только в стихах.
Они шли наугад, удаляясь от театра, не выбирая направления и подшучивая друг над другом.
— Вам легко нападать, друзья мои, на беззащитную девушку. Тебе, Теренций, легко это делать потому, что твоей невестой давно стала грамматика. Скоро ты на ней женишься и не расстанешься с ней до самой смерти. Тебе же, Архий, легко нападать потому, что жену свою, Поэзию, ты привёз ещё два года назад из Греции. Я же до некоторого времени не знал, кто я и чего хочу. И только недавно понял, что я здоровый молодой римлянин и что хочу найти себе достойную подругу жизни, прожить с ней долгую счастливую жизнь в окружении полутора десятка детишек.
Теренций и Архий захохотали:
— Как мы поняли, — ответил за двоих Теренций, — ты уже нашёл?
— И да, и нет, — Гратидиан грустно вздохнул.
— Вот так ответ! — смеясь, воскликнул Варрон. — Это равносильно тому, как если бы судья, восседающий на трибунале, на вопрос, как поступить с обвиняемым, подал бы сразу две таблички с ответами condemno, но absolvo, осуждаю, но оправдываю. Друг мой, оставь эти увёртки судьям-крючкотворам и ответь коротко, просто и честно: кто она?
— Изволь, — согласился Гратидиан. — Она весталка, а зовут её Вария.
После признания красивое, мужественное лицо юноши побелело, он стал мрачным. Два друга удивлённо уставились на него.
— Ты шутишь, — сказал Варрон.
— Какие шутки?! — Гратидиан рассердился. — Я говорю абсолютно серьёзно.
Теренций тут же воскликнул, театрально взмахнув рукой:
— Архий! Отойди подальше от этого нечестивца, чтобы ни тебя, ни меня не смогли обвинить в безнравственном поведении и осквернении священного и доброго имени Весты, хранительницы наших семейных очагов! — (Гратидиану): — Прочь, нечестивец, осквернитель храмов!
Гратидиан заметил возвращавшегося из театра Марка Мария и решил отдать себя на его суд.
— Что ж, удаляюсь… на время, — сказал он друзьям. — Подождите меня.
— А, вот ты где, — широко улыбнулся Марий, увидев Гратидиана, его лицо осветилось радостью. — Как тебе понравились трагедии?
Молодой человек отвечал несколько торопливо:
— Замечательно, превосходно. Сегодня актёры ступали необычно тихо. Росций просто непревзойдён в роли матери Эдипа.
— Вот-вот, — подхватил Марий, — и я говорю то же самое… Как жаль, что я поздно приобщился к театру. Сколько же я потерял! Послушай, ты хорошо знаком с Луцием Акцием, а мне до сих пор не представлялась возможность свести с ним знакомство… Не мог бы ты посодействовать мне в этом? Мне не хотелось бы навязывать себя, ты понимаешь…
Марк Марий был схож со своим знаменитым братом только одним: высоким ростом и могучей статью, в остальном же он был полной противоположностью — это был мягкий, добродушный и отзывчивый человек. С отцом Гратидиана он познакомился и сблизился именно в театре. Содейство-вал их знакомству земляк Мариев и тесть Гратидия Туллий Цицерон. Два года назад, когда Гратидий погиб в Сицилии в войне против мятежных рабов, Марк Марий не задумываясь предложил юноше усыновление; благодаря брату он был богат и, в отличие от него, искушён в искусстве, не чуждался философии и наук. Гратидиан согласился. У юноши не было секретов от приёмного отца, — они быстро поладили, — и теперь, когда перед глазами настойчиво возникал плавный овал лица девушки, тонкие кисти рук, её белая повязка-инорула, так мило перехватывавшая тёмные мягкие волосы, он, ничего не скрывая, рассказал о Варии, о её влюблённых взглядах и своём чувстве к ней.
Марий внимательно выслушал юношу. Помолчал. Заговорил осторожно, будто боялся обидеть:
— Что ж, я не удивлён, что тебя полюбила очередная девушка. Через третьих лиц я знаю, что многие девушки изъявляли желание стать твоей женой. Ты сильный, храбрый, неглупый, не урод, сторонишься кутил и распутниц. Гм, но весталка…
Весёлость Марка Мария быстро улетучилась. Он стал таким, будто узнал, что на Рим надвигаются галлы. В эту минуту он был очень похож на своего брата.
— Вария красивая и добрая девушка, и, не будь она жрицей Весты, я не стал бы отговаривать тебя от брака с ней. Напротив. Но если ты не хочешь несчастья ей и себе, забудь её и поскорее женись на другой.
— А если,.. — робко начал юноша. Марий перебил его:
— Если же ваша любовь разгорится, ты потеряешь Варию. Но ты, честный юноша, воспитанный в духе Курия Дентата и Катона Цензора, ты же не хочешь, чтобы её живьём закопали в землю, как…
Гратидиан решительно замотал головой:
— Нет-нет, отец, этого я хочу меньше всего, я этого вообще не хочу.
— Тогда забудь её.
После долгого молчания Гратидиан с трудом выдавил:
— Хорошо. Ты прав, отец, я забуду её, — но сердце отказывалось повиноваться разуму и рвалось из груди к прекрасной Варии.
К друзьям он вернулся хмурый и печальный. Теренций сочувственно положил руку на плечо другу:
— И каков приговор?
— Condemno, — вздохнул тот.
— Я вижу в этом нечто роковое, — задумчиво произнёс Архий.
— Вы, греки, во всём видите рок, — несколько раздражённо ответил Теренций.
Между ними разгорелся бы сейчас ожесточённый спор, если бы на пересечении Югария и Священной дороги им не встретилась компания сверст-ников: братья Лукуллы, оба Антония, Красс и Вальгий. Все шестеро были навеселе.
— О, я вижу, вы перенесли праздник Сатурналиев на лето? — язвительно заметил Гратидиан. Не желая того сам, он стал вымещать раздражение на подвыпившей компании.
— О, а я вижу, — так же язвительно и театрально ответил пухлый, как тес-то, Вальгий, — что вы решили совсем обходиться без женщин? Но разве можно таким способом сохранить уже поржавевшее оружие добродетели — целомудрие? Полноте, к лицу ли это римским мужчинам? Послушайте-ка лучше меня. Вот что я хочу предложить: мой дом на сегодня очищен от неприятеля, имя которому «родители», и скоро в нём появятся доблестные наши союзники — обворожительные нимфы. Только в борьбе с ними вы може-те доказать, что вы мужчины, а не… Итак, сложите ржавое оружие и следуйте за нами! Нас ждут удовольствия и наслаждения, наслаждения и удовольствия. Итак, ваше слово?
Теренций спокойно выслушал хмельную руладу, с улыбкой обратился к Марку Крассу, шестнадцатилетнему юноше с квадратными плечами и дружелюбными, но несколько хитроватыми глазами:
— Лициний, ты один, я вижу, ещё трезвый, ну, может быть, ещё и Лукуллы… Оградите Вальгия своими тогами от порывов ветра. Малейшее дуновение — и он упадёт, а потом будет обвинять нас, будто это мы его толкнули.
Посмеялись. Вальгий весело, добродушно ответил:
— Ну и пусть его! Сегодня я дружу только с Бахусом и Венерой. Аполлону среди нас не место. Вперёд, друзья! На штурм женских прелестей!
Смеясь, молодые люди разошлись.