В поселок Борисково Галина Яковлевна с внуком возвращались на попутке. Так вышло. Автобус, не проехав и полдороги, вдруг затарахтел, задергался, заполнил нутро дымом и понуро остановился. Шофер, сдержанно матерясь, поковырялся в прокопченных автобусовых кишках, после чего злобно хлопнул крышкой радиатора, велел всем «по-быстрому вылазить».
Следующий автобус пропылил мимо с умиротворяюще табличкой «Обед», а затем еще один остановился метра в ста от законной остановки. Измученная толпа с проклятьями помчалась следом и наиболее подвижной ее части удалось-таки втиснуться в его грязно-голубой зад. Галин Яковлевна с пятилетним Игорьком успела преодолеть лишь половину дистанции, когда автобус заржал и галопом умчался вдаль. Тут-то и подвернулась попутка.
Это был задрипанный «Газ» со сплюснутым бампером, добродушно улыбающимся Генералиссимусом на ветровом стекле. Шофер — молодой и глубоко простуженный человек — высунул в окошко утомленную голову и коротко осведомился: «В Мирный едем, мамань?» Задыхающаяся от беготни и огорчений Галина Яковлевна бессильно затрепыхалась и с трудом выдавила из себя: «В Борисково!» Шофер поощряюще прикрыл веки — по пути, мол. Она было робко прикоснулась к ручке дверцы кабины, но шофер, не произнеся более ни слова, мотнул головой назад — в кузов, маманя, и кузов.
В кузов, так в кузов. Галина Яковлевна сперва вскарабкалась сама, а затем втащила за собой онемевшего or восторга Игорька. Машина резво подпрыгнула на колдобине и рванулась в путь, по полу угрожающе загромыхали, огромные, мятые бидоны из-под краски. Галина Яковлевна в изнеможении опустилась на широкую лавку спереди кузова и тут только обнаружила попутчика.
Попутчик был одет в гремучий, негнущийся плащ с изнанкой в мелкую шахматную клетку. Снизу из-под плаща выглядывали худые, птичьи ноги в сандалиях на босу ногу и в лиловом трико, а сверху виднелась крупная лысая голова в треснувших круглых очках, перетянутых бельевой резинкой. «Бродяга какой-то, прости господи»,— с брезгливой опаской подумала Галина Яковлевна.
— Здравствуйте, уважаемая Татьяна Ефремовна, — сердечно приветствовал ее необыкновенный попутчик, — рад вас видеть в этом автомобиле. Везете сына на каникулы?
— Вы меня путаете с кем-то, — удивилась Галина Яковлевна, — я вас не знаю.
— Это вполне возможно, — широко улыбнувшись, ответил попутчик, — я часто путаю людей. Это, наверное, потому, что я их много за свою жизнь видел. И потом, не вполне еще окрепло мое здоровье. Дело в том, что я лечусь и психиатрической больнице…
«Этого недоставало» — с тоской подумала Ганина Яковлевна, теснее прижимая к себе внука.
— Однако вы не подумайте ошибочно, — заторопился попутчик. — Врач Евгений Алексеевич Зотов мне целиком доверяет. Видите — отпустил домой на десять дней, — попутчик радостно вздохнул,— домой, на родину!
Попутчик радостно зажмурился, встряхнул головой и вдруг звучно запел: «Травы, травы, травы не успели от росы серебряной согнуться…» Он старательно допел песню до конца. Голос у него был громкий, пел он правильно и задушевно, но слушать его не хотелось.
— Вы, наверное, думаете, что я артист и работаю на концерте, раз у меня такой приятный голос. И ошибетесь если так подумаете. Просто я очень люблю лирические песни. И потом — глянешь вокруг, и хочется петь само собой. Ведь такое ликование! Можно я еще спою?
Не дожидаясь согласия, он запел: «Вы слыхали, как поют дрозды…», но не допел до конца и вновь обратило , к Галине Яковлевне:
— Когда я пою такие замечательные песни, я чувствую в душе огненный пожар. Хорошо еще, что вы, Татьяна Ефремовна, — воспитанный и культурный человек и не произносите мне грубые слова. Ведь посмотрите, сколько счастья вокруг! Все люди мира должны взяться за руки… Я всегда сильно волнуюсь, когда еду на родину. Вы тоже едете в Мирный? Ах, в Борисково! Ну что же, в Глебово тоже живут хорошие люди. А вы любите ездить в железнодорожных поездах?
Галина Яковлевна пожала плечами и ничего не ответила.
— А я — очень люблю. Жалко, что в Мирный не ходят поезда. А скажите, когда вы ехали в поезде, не обратил ли вы внимание — перед самой Казанью, по правую сторону, недалеко от насыпи стоит деревянный дом? Двухэтажный, замечательный дом. Он стоит как раз углом насыпи. Не обратили внимания?
— Нет, — растерянно ответила Галина Яковлевна,] там много домов.
— Да нет же! —вдруг с резким раздражением ответа странный попутчик, — там только один деревянный до) Двухэтажный, зеленый!
— Ах, да! — фальшивым голосом воскликнула Галина Яковлевна. Она вспомнила, что сумасшедшим людям лучше не возражать. — Помню, помню. Такой, двухэтажный!
— Ну конечно, — возликовал попутчик, — удивительно красивый дом. А знаете, —он вновь растянул в улыбке свои седые, небритые щеки,— это ведь мой дом. То ест я там жил. Еще давно, до войны. Я тогда работал на железной дороге! Водил паровозы марки «ИС». Прекрасная это была машина, реверса слушалась с полнажима! И вот знаете — каждый вечер проезжал я мимо своего дома. Гляжу, бывало, окна у нас горят, и — рядом совсем. Бак бы и бежал к ним. А дома — жена Александра и сынок Андрей, свет не гасят, ждут меня. А мне еще до Казани ехать, а потом—обратно. И сердце у меня, как гармошка — туда-сюда!
Попутчик замолчал. Потом затянул было какую-то песню, но быстро оборвал и заговорил снова:
— Когда началась война, я сперва хотел пойти воевать с гитлеровскими палачами. Очень было жалко расставаться с сыном и с женой. Да меня и не взяли. Железнодорожникам-то получилась бронь.
Всю войну проездил на своем «ИСе». Однажды даже гитлеровские палачи в меня стреляли из самолета около города Ярославля. Помощника моего, Касима, ранило в шею, а кочегар сильно испугался и выпрыгнул на ходу с поезда. Его потом судили.
А уж после войны попал я в большую беду. От тюрьмы, говорят, да от умы… Определили мне семь лет и отправили на трудовое перевоспитание в республику Коми. Очень красивая республика. Я честно искупал свою вину и было бы у меня оттого на сердце торжество, но очень сильно тянуло домой. Меня там даже прозвали — Плакун, потому что я всегда сильно скучал и расстраивался.
Я даже задумал бежать, но побоялся, что поймают и накажут. А потом померли товарищ Сталин и меня отпустили. Однако ж недолгое было мое счастье, потому что когда я вернулся из Республики Коми, случилась со мной беда пострашней. В доме нашем жили уже совсем чужие люди, и они-то мне сказали, что жена моя Александра уехала в город Чистополь со своим новым мужем, часовым работником.
Я было тоже поехал в город Чистополь, потому как душа моя никак не могла поверить таким словам, но жена моя не схотела со мной долго говорить, стала кричать, что я вор, урка, и что если я буду так противодействовать ее новой счастливой жизни, она меня сдаст в милицию.
А я, поверите ли, Татьяна Ефремовна, всегда работал честно и наказание своё тюремное получил не за воровство или вражескую агитацию, а только за простоту мыслей и превратность судьбы. Стал я ее убеждать, чтобы она хоть сына со мной отпустила, но тут вышел ее новый муж и начал говорить грубые слова, чтобы я не марал его рабочую честь и что Андрею он теперь заместо отца. А потом и сам Андрюша вышел и сказал, чтобы я не портил ему жизни и уезжал к себе обратно в тюрьму как враг советского народа. Вот такая случилась беда. Вот поверите ли, сказали бы мне тогда: заполучи еще семь годов исправительного лагеря, зато когда вернешься — все по-старому будет: и жена, и сын, и дом —согласился бы радостно. Да некому сказать такое…
Галина Яковлевна слушала его рассеянно, не перебивая Суеверный страх перед умалишенными понемногу развеялся Ну, а на смену страху пришло, как водится, раздражение. На все разом: на пыльный, суматошный, бестолковый день, на непутевую дочь с вечными проблемами, которой лишь бы сплавить на нее своего сына, на очередь за грушами, огромную и злую, в которой они маялись час с лишним и ничего не получили, и пришлось чуть не волоком уводить плачущего, ничего не понимающего Игорька, постылую обратную дорогу с нахальным шоферюгой, который еще неизвестно, сколько с нее сдерет, и с этим (послал ведь господь!) попутчиком. Врет, наверняка, как сивый мерин, разжалобить хочет. В конце, как пить дать, трояк попросит. Шиш ему, а не трояк. На всех стукнутых не напасешься. С похмелюги все языками богаты.
Галина Яковлевна вдруг почувствовала себя кем-то бессовестно и грубо обманутой, обсчитанной, обиженной И жизнь пропылила мимо, как тот автобус с табличкою, «обед», и оттуда нагло смеялось ей в глаза чье-то напудренное лицо, и некому было пожаловаться, не с кого спросить…
— …в общем, я забичевал. Но долго так жить я не см потому что, во-первых, стало ухудшаться мое здоровье, во-вторых, попал я однажды в милицию и там мне пообещали снова посадить в тюрьму и дать при этом большой срок. Так уж вышло, что стал я жить в поселке Мирный у Надежды Николаевны Постниковой. Вы, наверное, ее знаете, она работает нянечкой в детском садике. Такая горбатенькая. Работал сменным кочегаром в котельной. И получилась бы у меня вполне счастливая жизнь, если бы одна история. Ехал я как-то в поезде, возвращался от знакомого товарища — помогал ему баню строить на даче. А поезд наш вдруг стал. Наверное, встречняка пропускал или еще чего. Глянул я в окошко и — поверите ли —обомлел всей душой. Поезд-то наш стоит как раз напротив того дома, где я раньше жил. Стал я на него смотреть — оторваться не могу, потому что с тех самых пор я там ни разу не побывал, хотя тосковал по нему крайне. И замечаю вдруг, что на нижнем-то этаже, как раз где мы жили, не то что свету нет, а вообще окна заколочены крестом. Так стало быть, не живут там! И уж так мне захотелось к то дому подойти, хоть руками его потрогать, что нету возможности утерпеть. А поезд все стоит. Двери автоматические, не откроешь, зато окна открытые — жарко было. Вот и полез я в окошко. Мне кричат: «Куда! Убьетесь совсем!» А я будто и не слышу. Вылез, сбежал насыпи, тут как раз и поезд тронулся. Подхожу я к дому и все никак не могу оторваться от него глазами, все мне кажется: зайду вот сейчас, а там вот всё так же, как и тогда. И вот, понимаете, — не стерпел. Отодрал доску, раму гвоздем поддел, открыл окно и пролез в нашу комнату. Попробовал свет включить, пошарил, а он и зажегся! Просто какое-то чудо. И так тут хорошо мне стало, тепло и радостно. Как будто я молодой, пришел со станции пораньше — праздник будто бы какой-то. Принес собой вкусные гостинцы, и сейчас откроется дверь, войдут жена моя и сынок Андрюша — куда они на ночь глядя запропастился, должно быть, встречать меня пошли, да разминулись, — станем мы кушать, веселиться и задавать разные веселые вопросы.
И дом — наш, и комната наша. Обои, правда, в комнате чужие, не наши. Тут уж и разохотился да и оторвал в углу кусок. А под ними-то наши, синие в полоску. И поверите ли, так мне стало просторно на душе, что запел я свою любимую песню, про журавлей. А кого, думаю, стесняться! И дом — наш… И вот тут пришла милиция. Мне бы, конечно, все им спокойно изложить, а я стал горячиться. И попал сперва в вытрезвитель, хотя выпил-то всего стакан домашней настойки на даче знакомого товарища. А потом… А потом я сильно захворал. Теперь-то уж здоров, конечно, но случается у меня иногда в голове печаль и недоумение. И жена моя теперешняя, Надежда Николаевна, с дочкой своей Верой сильно расстраиваются и ложат меня опять в больничку чтобы я, значит, подлечил здоровье. Дочка-то ее, Вера, меня, по правде говоря, не очень любит и говорит, чтобы я там, в больничке, остался. Да я не могу, очень жду, когда меня выпустят домой, на родину.
Попутчик вновь зажмурился, откашлялся и, похоже, вновь приготовился петь.
— Слушайте, хватит! — вдруг взорвалась Галина Яковлевна, — надоело, честное слово! Сидите тут, горланите. Кик только выпускают таких!
— Татьяна Ефремовна! — пораженно вскидывается по- IVI чик, —- уверяю вас…
— Я вам не Татьяна Ефремовна! —закричала Галина Яковлевна вне себя и гулко ударила ладонью по крыше кабины.— Я вам… И вообще, нечего тут!
— Ба-абуля-а!—вдруг заплакал перепуганный Игорек — — бабу-уленька!
Машина резко затормозила, громыхнула дверца кабины и над бортом взошла бесцветная, водянистая голова шофера.
— Это ты чего, Дядьколь, расшумелся, а? Ты чего это мне тут гражданку пугашь? А? — Он грозно выпучил подслеповатые глаза и насупил брови. — Мне это не надо, чтоб ты тут шумел? Еще издашь громкий звук, пойдешь пешком. Понял? Вон, пацана-то как напугал.
Попутчик перепугано таращил глаза, прикладывал руки к груди, что-то пытался сбивчиво объяснить, но при последних словах окончательно струхнул и, как заведенный, закивал головой.
— Смотри!—удовлетворенно бросил шофер, для полноты острастки погрозил пальцем и обратился к Галине Яковлевне. — Это наш, мирненский. Вообще-то он смирный. Болтун только…
Всю оставшуюся дорогу попутчик помалкивал, изредка бормотал что-то под нос, но тут же замолкал, встревожено но косясь на соседей. Да и ехать-то оставалось минуты три. Вскоре грузовик затормозил возле Борисковской бани, Галина Яковлевна с Игорьком торопливо выбрались из кузова и стали рассчитываться. Галина Яковлевна с беспокойством протянула трешку, втайне надеясь на сдачу, но шофер молча сунул казначейский билет в карман и кивнул, давая понять, что удовлетворен расчетом. Галина Яковлевна в отчаяньи махнула рукой.
— Бабуль, — Игорек все еще всхлипывал и прижимался к ее коленям, — ты больше не кричи, а то я боюсь.
Галина Яковлевна молча кивала головой. Она торопилась домой, чтобы поскорее уложить спать уморившего за день Игорька, наскоро переделать дела, пропади они пропадом, и лечь самой, чтобы закончить, наконец, этот день, несправедливый и нелепый.
Она шла по быстро темнеющей улице и пронзительно жалела дремлющего у нее на руках внука. Она жалела безвозвратно ушедшую из жизни трешку, на которую могла бы купить груш, да теперь уж не купит до будущей пенсии, жалела несуразного полудурка-попутчика и не могла понять, как же это она так, ни с того, ни с сего обидела больного человека, который если и врет, так без умысла. Да и не врет он, с чего ему врать. И даже грабителя-шофера было немного жаль потому что он ведь тоже не от хорошей жизни… Все — люди, у всех что-нибудь да болит, свербит.
И вообще, скорее домой, домой, домой…
Машина за спиной тронулась и покатила в гору в сторону Мирного. «Я люблю тебя, жизнь, — громко запел осмелевший в одиночестве попутчик, — я люблю тебя снова и снова!..»