Семен Метелица

Г Р А Ж Д А Н И Н Р О С С И И

Трагедия в четырех действиях,

шести картинах

1839 – 1855 годы

Действие происходит в Старом Селенгинске.

В П Ь Е С Е Ж И В У Т :

БЕСТУЖЕВ Николай Александрович — 47 – 62 года.

БЕСТУЖЕВ Михаил Александрович — 39 – 54 года.

БЕСТУЖЕВА Елена Александровна — 50 – 75 лет.

БЕСТУЖЕВА Ольга Александровна — 35 – 48 лет.

БЕСТУЖЕВА Мария Александровна — 35 – 43 года.

ТОРСОН Константин Петрович — 47 – 58 лет.

ПУЩИН Иван Иванович — 55 лет.

МУРАВЬЕВ Николай Николаевич – — 45 лет.

Иркутский генерал-губернатор с 1847 – 1861 г.г.

СТАРЦЕВ ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ – — 55 лет.

Селенгинский купец. Дороден.

БАНЗАРОВ Доржи – первый бурятский ученый — 35 лет.

БАКЛАНЫЧ Цыбик – кузнец — 45 – 60 лет.

БУЛЬЖИМУР – Его дочь — 22 – 27 лет.

ГУМПЭЛ – ее младший брат — 10 – 16 лет.

( отхон Бакланыча)

ЭРДЭНИ – доверенное лицо Бестужевых, — 40 – 55 лет.

Ученик Николая Александровича

ГОМБОЖАПОВ – есаул пограничного караула — 45 – 55 лет.

НИКОДИМ – архирей Верхнеудинской и Кяхтинской — 60 лет.

епархии

ХАМБА – ЛАМА — 65 лет.

Русские, буряты, женщины, мужчины, подростки, дети.

Д Е Й С Т В И Е П Е Р В О Е

Картина первая

Панорама Старого Селенгинска. На фоне вдаль уносящейся Селенги, на самом берегу, мастерская Николая Бестужева. Перед входом стоит что-то напоминающее современный комбайн. Это молотильно-вязальная машина Торсона. Дверь в мастерскую распахнута, она больше походит на однополотные ворота. Интерьеры мастерской развернуты так, что в глубине их видны работающие за различными верстаками мастеровые. Из них большинство бурят различных возрастов от Гумпыла до Эрдэни.

Передний план мастерской представляет кузницу. Горно с мехом, наковальня и все прочие инструменты. Гора каменного угля. На виду полунагруженная тележка – знаменитая «Бестужевка» — сидейка.

У пылающего горна, по обе стороны наковальни, Бакланыч и Николай Александрович.

БАКЛАНЫЧ ( пристально смотрит на железный брус, калящийся в горне). Беда шибкий уголь, Миколай-то Алексаныч.

НИКОЛАЙ.Каменный,Бакланыч,каменный.Знай наших.Во всем Забайкалье первые накаменном угле.

БАКЛАНЫЧ. Ешо, паря Миколай-то Алексаныч, дерни, однако.

НИКОЛАЙ. Подошло однако, Бакланыч?

БАКЛАНЫЧ. Ты – кто ? Молотобоец. Я – кто? Кузнец. Кто кому шапку снимает?

НИКОЛАЙ. Я тебе, вестимо.

БАКЛАНЫЧ. Вестимо и дергай.

НИКОЛАЙ. Перекалил, Бакланыч. Уголь-то не древесный, каменный.

БАКЛАНЫЧ. Ой-ях! Цыбек Бакланыч железо кует тридцать лет, а?

НИКОЛАЙ. Можно и дернуть, Бакланыч. Да ты мне откуй ось черту на зависть, тюрьме на постыд. Навечно. Без подварки.

БАКЛАНЫЧ. Навечно решетки куют. Сам, однако, знавал. Нет ли? Давай огонь. Без подварки, без подварки…

НИКОЛАЙ. Перекалим, Бакланыч, а железо у нас дороже хлеба. Угля от ныне и до века хватит, а железа где потом достанем?

БАКЛАНЫЧ. Миколай-то Алексаныч…( стукнул ручником по наковальне).

НИКОЛАЙ.Можно и дернуть, Бакланыч. Да ты не серчай. ( качает меха ).

Бакланыч тихо, в такт движениям Бестужева, поигрывает ручником

по наковальне.

БАКЛАНЫЧ. Тебе, Миколай-то Алексаныч, глаз – алмаз, мне глаз – маленько вкось, но гвоздь, а? ( выхватывает щипцами раскаленнеый продолговатый брус). Бей! ( куют). Не гладь, едрена-титена, не бабу щупаешь: в оттяжку! В оттяжку!

НИКОЛАЙ. Э-э-х! Раззудись рука, размахнись плечо! Бьем-куем Бьем-куем! Всем горбом, всем горбом!

БАКЛАНЫЧ. В размашку!

НИКОЛАЙ. Николашка бьет в размашку! ( бьет в размашку ).

БАКЛАНЫЧ. Тпру! ( остановились ). Курдюк сосал мало, паря Миколай-то Алексаныч.

НИКОЛАЙ. За то, Бакланыч, кандалов износил… Уморил ты меня.

БАКЛАНЫЧ. ( Стремительно бросил ось в кадку с водой ). Кандалы! Сам ты, паря Миколай-то Алексаныч, крепче кандалов. Тебе дух, паря Миколай-то Алексаныч, крепче кандалов. Тебе дух, паря Миколай-то Алексаныч, на росе кованный, в полудень каленый, к вечеру точеный.

Оба присели, закурили. Николай курит трубку с коротким мундштуком

Бакланыч с длинным.

НИКОЛАЙ. Моего, Бакланыч. ( протягивает свою табакерку ).

БАКЛАНЫЧ. Дух вострый. Давай.

Бестужев утирает пот с лица.

Приближается девичья песня, унылая, но очень трогательная песня.

НИКОЛАЙ. Бакланыч!

БАКЛАНЫЧ. Наран.

НИКОЛАЙ. Бульжимур!

В дверях кузницы появляется Бульжимур. Она принесла отцу обед.

БУЛЬЖИМУР. Ешь. ( Чуть искоса взглянула на Бестужева ) Однако на двоих…

НИКОЛАЙ. ( Встал, поклонился ). Спасибо, красавица!

БАКЛАНЫЧ. Дочка приехал. Наран имя. А ты – «Бульжимур». Песню слыхал? Наран, подай руку. Нухор мой.

НИКОЛАЙ. ( Восхищенно разглядывает девушку). Бульжимур – хорошо! Наран – хорошо.

БУЛЬЖИМУР. На, руку. ( Потупилась).

НИКОЛАЙ. ( Задержав руку девушки в своей ). Ты и на самом деле песню у жаворонка отняла, Наран?

БУЛЬЖИМУР. Зачем отняла? Учусь.

НИКОЛАЙ. У жаворонка?

БУЛЬЖИМУР. У всякой птицы учусь! ( Выдернула руку. Упорхнула от отца). Аба!

БАКЛАНЫЧ. Ты что, дочка?!

БУЛЬЖИМУР. Кто этот – страшный? Глаза – небо синее, волосы – снег. Шутхэр, однако! ( Спряталась за отца, выглядывает из-за его плеча).

БАКЛАНЫЧ. Ты что, мантыгытов не видала? Шибко ладный русский. Простому буряту – первый друг. Да не дрожи ты, доченька!

НИКОЛАЙ. ( Не скрывая восхищения, замер. После паузы). Цыбек?!

БАКЛАНЫЧ. Ты депку не знавал. Брат мой – Шибертуй улус проживает. Наран там жил. Я сам сказал – приезжай.

НИКОЛАЙ. Бульжимур!

БАКЛАНЫЧ. Есаул Бадмажапов калым дает. Мне, паря Николай-то Алексаныч, сердце так скажет, потом опять груди круг вертит – не так скажет. Ты как говорить станешь, Николай-то Алексаныч?

НИКОЛАЙ. Есаул Бадмажапов?! Да он женат.

БАКЛАНЫЧ. Его три бабы держит. Богатый. Здоровый жеребец, а?

НИКОЛАЙ. Цыбек Бакланыч!…

Из мастерской выходит Эрдыней.

ЭРДЫНЕЙ. Зуг, отец, ладно ли стекла шлифовал для очков Лушникова?

НИКОЛАЙ. ( В смятении). Нет! Нет! Тысячу раз – нет!

Бестужев выбежал из кузницы. Бакланыч в изумлении смотрит на

Эрдынея.Тот делает невероятно изумленное и печальное лицо. Возле кузни стук колес. Входит Старцев.

СТАРЦЕВ. Сайн байна, Бакланыч! Трудишься, Эрдыней?

БАКЛАНЫЧ. ( С достоинством). Купцу Митрию Митричу Старцеву, амур сайн!

ЭРДЫНЕЙ. Тружусь, ваше степенство. Очки делаю купцу Лушникову. Куда бежит господин Старцев?

СТАРЦЕВ. ( Пожимая мастерам руки). К вам торопился. Где хозяин? Дома сказали – в кузне.

БАКЛАНЫЧ. Ковали мы. Вот, сидейку новую… Миколай-то Алексаныч., пошто как изюбрь вспугнутый прыгнул?!

ЭРДЫНЕЙ. Я ему, зуг – отец, значит, стекла показываю. Шибко старался. Всю науку по его уму соображал… Заболел, однако! Кричит: «Тысячу раз нет!…».

СТАРЦЕВ. Да вы о ком?

Входит несколько успокоившийся, с влажными волосами Бестужев.

БАКЛАНЫЧ. Тебе гость, Миколай-то Алексаныч.

НИКОЛАЙ. Как всегда радехонек видеть и обнять вас, любезный Дмитрий Дмитриевич!

СТАРЦЕВ. ( После объятий). Николай Александрович, да вы никак купались?!

НИКОЛАЙ. Остывал. Бакланыч – ось в кадку, а я в Селенгу.

СТАРЦЕВ. Николай Александрович, да вы же не дитя, сентябрь на исходе, Селенга остудилась.

НИКОЛАЙ. Цыбек говорит «крепче кандалов». ( Убугунову). Прости, Эрдыней. ( Берет из его рук стекла). Взгляните, Дмитрий Дмитриевич, это же профессор ювелирной работы, а не Эрдыней Убугунов! ( Обнял Эрдынея). Вы не из Кяхты ли часом, Дмитрий Дмитриевич?

СТАРЦЕВ. Даже домой не заезжал. Привез вам, Николай Александрович…

НИКОЛАЙ. Дары волхвов?!

СТАРЦЕВ. ( Эрдынею). Принеси, паря, кипу из сидейки.

Эрдыней уходит и возвращается с огромным свертком.

НИКОЛАЙ. Вот уважили, Дмитрий Дмитриевич! Слово – слово на бумаге – гранитная подпора душе. ( Лихорадочно и радостно распоковывает кипу).

СТАРЦЕВ. Случается, что оно, слово-то, Николай Александрович, ядовтиее жала змеинного.

НИКОЛАЙ. А вот сейчас посмотрим, Дмитрий Дмитриевич, что предоставили вы нам: гранит или жало. Батюшки – светы! «Отечественные записки»! «Полярная звезда»! Лермонтов! О, это тот самый , что «И вам не смыть всей вашей черной кровью поэта праведную кровь»! Лермонтов. Мы им восхищались еще в казематах Петровского завода. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром, Москва спаленная пожаром, французу отдана». Письма! От Пущина! Волконского! Никитушки Муравьева! Мити Завалишина! От Горбачевского! Князь Оболенский! Батюшки – светы! ( Кланяется с шутливой грацией Старцеву). Тут уж, сокол ясный, чистый гранит, змеинного жала – не ночевало. Но где же вы добыли Герцена? Герцена, Дмитрий Дмитриевич?!

СТАРЦЕВ. Тут уж кланяйтесь, любезный Николай Александрович, первогильдейскому купцу золотой Кяхты Михаилу Лушникову.

НИКОЛАЙ. Михайло Михайлович первым в России читает Герцена?!

СТАРЦЕВ. Ошибаетесь. Вы – первым. Журнал не разрезан.

НИКОЛАЙ. Чудо этот Лушников. Напишу неукоснительно, в полный рост напишу.

СТАРЦЕВ. Да уж и то, Николай Александрович, так-то Михайло слезно молил: «Залучи ко мне братьев Бестужевых». Он же вроде как молится на вас, Николай Александрович!

НИКОЛАЙ. Вот еще притча!

СТАРЦЕВ. Так ведь в художественную академию вы его сына устроили!

НИКОЛАЙ. Велика ль заслуга. Юноша одаренный, а я, я что? Рад сыновьям отечества служить, для них дышать, трудитиься, жить.

СТАРЦЕВ. Да уж, и то сказать, трудиться… Кто еще столько на моем веку трудился?! А ведь я, Николай Александрович, добавку ко трудам вашим привез.

НИКОЛАЙ. Опять уважили, Дмитрий Дмитриевич. Сидейки?

СТАРЦЕВ. Ясновидящий. Пять заказов на «Бестужевки» — вот задаток! ( Берет руку Бестужева, кладет на нее полу сюртука своего, сверх кипу ассигнаций и прикрывает их своей ладонью с прихлопом).

НИКОЛАЙ. И в третий раз облагодетельствовали, Дмитрий Дмитриевич.

СТАРЦЕВ. Полноте вам, батюшка, такие ли слова вам молвить, мне слышать.

НИКОЛАЙ. Откроюсь вам, оскудели мы с Мишелем в доходах. А тут молодым творцам платеж подходит. ( Показывает на сидящих в мастерской). Да вы же их наукам, русскому…

НИКОЛАЙ. Наука-то, Дмитрий Дмитриевич, без провианту, говорят, дохнет, что наипервейший рысак без овса.

СТАРЦЕВ. Всем платите?

НИКОЛАЙ. Даже мальчик Гумпыл на жаловании.

СТАРЦЕВ. Балуете вы инородцев, без обиды буде вам сказано.

НИКОЛАЙ. Не балую, любезный мой, а – пестую. Русский я. Русские мы с вами, Дмитрий Дмитриевич, вслушайтесь: р-у-с-с-к-и-е! Музыка – не слово. Если не мы, то кто же другой их Бальжимур поможет?

СТАРЦЕВ. Кому, кому?

БАКЛАНЫЧ. Ты, Миколай-то Алексаныч, пошто моей дочке помогать должен? Так я понимал, нет ли?

НИКОЛАЙ. Вот приедут мои сестры, Бакланыч, матушка прибудет, возьмем мы чудесную твою дочку к себе и сделаем ее просвященной.

БАКЛАНЫЧ. “Просвященной?» Это хрест на шее носить? Зачем дочке хрест, амарнан ноин?

СТАРЦЕВ. Как Бакланыч назвал вас Николай Александрович?

НИКОЛАЙ. Да как их душеньке угодно величают. «Добрый господин» вроде. Бакланыч, твою дочуку зовут «Наран». По русскому – «солнышко». Надо так сделать, чтобы не одно имя было, а вся жизнь чтобы… ну… как тебе, Бакланыч, в натуральном примере высказать? Чтобы жизнь на солнышко походила.

БАКЛАНЫЧ. (Тихо и грустно смеется). Жизнь у бурята – чернее нашей кузни. Солнышко! Юрта – жизнь, овчина – жизнь. Так ли, нет ли, а?

НИКОЛАЙ. (Разрезав железкой сборник «Полярная звезда»). Дмитрий Дитриевич, смотрите, Александр Иванович Герцен по иному нас величает, чем Бакланыч и его единоплеменники…

СТАРЦЕВ. Зачтите, Никол… Амаран ноин!

НИКОЛАЙ. Слушай и ты, Бакланыч. «Фаланга кованных из чистой стали героев».

БАКЛАНЫЧ. Сталь понимаю, ковать понимаю, фаланга?

НИКОЛАЙ. Не один и не два, а много, много. Зуб?

БАКЛАНЫЧ. Зуб, зуб!

НИКОЛАЙ. И еще! Ай да Искандер! «Петрашевцы были нашими меньшими братьями, как декабристы — старшими».

СТАРЦЕВ. Вероятно Александр Иванович Герцен под сим речением углядывает «Старшими братьями умственной жизни России?».

НИКОЛАЙ. (Испытующе смотрит на Старцева). Нет, любезный Дмитрий Дмитриевич, старшими сотрясателями тронов и всяческой иной тиранической гнусности свергателями, видит нас, величает нас изгнанников самодержавия, великий Искандер.

СТАРЦЕВ. (Чуть оглядываясь). Ох, батюшки, Николай Александрович, я ведь всю жизнь по торговой части…

НИКОЛАЙ. (Весело). Благохитрительный вы господин, Дмитрий Дмитриевич.

СТАРЦЕВ. Да уж каким воспроизведен природой…

По недалеку, мимо кузницы, с ведрами идет к реке Норан.

НИКОЛАЙ. Бульжимур!

СТАРЦЕВ. Как изволили?

НИКОЛАЙ. Жаворонок, говорю, Дмитрий Дмитриевич (Указал на идущую в кузницу с ведрами Бульжимур и появляющегося с ней есаула ).

СТАРЦЕВ. Узнаю. Есаул Гомбожапов.

В кузницу входит Бульжимур, за ней Гомбожапов.

ГОМБОЖАПОВ. (Увидел Бестужева и Старцева. Из надменного превратился в приветливого). Здравия желаю, господа! (Здоровается за руку с Бестужевым и Старцевым). Торгуете, господин Старцев? Куете, господин Бестужев? (Отозвал в сторону Бакланыча. Между ними идет острый разговор. Бакланыч покорно что-то отвечает, он подобострастен).

БАКЛАНЫЧ. Не гони с ответом. Думать надо, ваше благородие!

ГОМБОЖАПОВ. (Взмахнул плеткой). Я тебе пень гнилой так подумаю, что навек думалку потеряешь!

Между ними встает Бестужев.

НИКОЛАЙ. Есаул!

ГОМБОЖАПОВ. Могу напомнить вам, государственный преступник, русскую пословицу: «В чужом монастыре свечей не поправляй!» Бальжимур, ну а ты – согласна? Будешь носить шелка из Баранжу, лежать на японской перине. Самой богатой станешь от Вехнеудинска до Кяхты. Ну?!

БАЛЖИМУР. Воля отца…

ГОМБОЖПОВ. Я вас научу «воле!» (Увидал газеты и журналы). Это что «воля?», господин Бестужев?

НИКОЛАЙ. Просвещение.

СТАРЦЕВ. (Схватил издание Герцена, прячет за пазуху). Это…

ГОМБОЖАПОВ. Извольте предъявить, господин Старцев!

НИКОЛАЙ. Господин есаул, вам должно быть известно – ссыльные имеют право переписки.

ГОМБОЖАПОВ. (Выдергивая журналы из-за пазухи Старцева). Пе-ре-писка?! (Старцеву). Вы? (Рассматривает издания). Лондон?!

СТАРЦЕВ. Господин есаул, намедни вы любовались моим арабским скакуном…

ГОМБОЖАПОВ. Казак же я, уважаемый Старцев. Хотя бы на племя.

СТАРЦЕВ. Дарствую, господин есаул.

ГОМБОЖАПОВ. Навек ваш слуга, Дмитрий Дмитрич!

Входит Хамба-Лама. Бакланыч и Гомбожапов кланяются.

ХАМБА-ЛАМА. Здравствуйте, господин Бестужев! И вы, торговый человек, увлекаетесь кузнечным ремеслом?

СТАРЦЕВ. Заехал вот просить господина Бестужева изготовить для личной надобности его прекрасный для наших мест экипаж.

ХАМБА-ЛАМА. Сходственны причины и с моим визитом. (Любуется уже готовой тележкой).

НИКОЛАЙ. Досточтимый Хамба-Лама, могу уступить.

ХАМБА-ЛАМА. Заставите, прекрасный мастер, помянуть ваше имя в моих молитвах.(Протягивает руку Бестужеву. Прошелся по кузнице, заметил каменный уголь). А вот землю племени моего не следует осквернять, господин Бестужев.

БАКЛАНЫЧ. Ламбагай, такой камень шибко бурятскую землю славить станет! Русский мастер…

ХАМБА-ЛАМА. Русский… мастер… (Бестужеву). Что у вас там делают люди нашего племени?

НИКОЛАЙ. Учатся наукам, ремеслу, досточтимый Хамба-Лама.

ХАМБА-ЛАМА. Бурят должен скотину пасти, овечку делать, бога чтить.

ГОМБОЖАПОВ. Просвещаются, Ламбагай аба! (Подбежал к дверям мастерской). Эй, вшивая голь, вон отсюда!

Из мастерской выбегают работники. Пали перед ламой.

ХАМБА-ЛАМА. Господин Бестужев, науки – отрава уму безропотному и благочестивому.

ГОМБОЖАПОВ. (Хлещет плеткой по склоненным спинам мастеровых.) Бараны чесоточные, чтобы духу вашего здесь не было!

Мастеровые с воплями убегают.

НИКОЛАЙ. Досточтимый пастор племени бурятского, вы не знаете и не любите своего народа!

ГОМБОЖАПОВ. Господин государственный преступник, как страж закона, требую прекратить крамольные деяния и богохульные речи! (Хамбе-Ламе передает журналы). Вот… изъял. Лондон!

ХАМБА-ЛАМА. (Взял журналы словно змею в руки). Лондон?! (Листает). Писание государю Российскому неугодные, развратительные и преступные!

Хамба-Лама уходит. За ним Гомбожапов.

НИКОЛАЙ. Вовлек я вас, Дмитрий Дмитриевич и Михайла Михайловича Лушникова в Сенатскую веру.

СТАРЦЕВ. Скрывать не стану, Николай Александрович, обеспокоен. Но представьте мне и расхлебывать. Умею я и с есаулами и с попами ладить.

БАКЛАНЫЧ. ( К Бульжимур). Готовься ночевать юрту есаула.

Бальжимур уходит.

СТАРЦЕВ. Калым-то ладный назначил?

БАКЛАНЫЧ. Я говорил: «Табун с жеребцом». Он говорил: «Юрту из белого войлока прибавлю!».

СТАРЦЕВ. Щедро! Но ведь какой стервец этот есаул. И на скакуна моего вскачет и Герцена ламе передал!

НИКОЛАЙ. Друг мой, Дмитрий Дмитриевич, верьте, все на земле суета сует и всяческая суета, кроме судеб народа, блага Отечества и душевных ран человека. Вы видели это прекрасное создание, эту бурятскую мадону! Напишу и прославлюсь ее изображением.

СТАРЦЕВ. Батюшка, Николай Александрович, опомнитесь!

НИКОЛАЙ. Сколько жен у есаула, Бакланыч?

БАКЛАНЫЧ. (Виновато). Мне какой выгода считать, Улан-Норан. Гомбожапов богатый. Шибкий жеребец!

НИКОЛАЙ. Бальжимур и… Дарлик!

СТАРЦЕВ. Обычай, Николай Александрович.

НИКОЛАЙ. Обычай. А если у африканских канибалов обычай съедать пленников, так тоже уважай!

СТАРЦЕВ. Отчего же, изволите, сызнова на край становиться? Многоженство…

НИКОЛАЙ. Страшный, бессовестный обычай. Женщина – матерь человеческая, царица жизни, а ее… нет, нет… Тысячу раз нет!

СТАРЦЕВ. Но, позвольте, прекраснодушный Николай Александрович, не уважая обычаев народа, я не имею ввиду людоедов, нельзя уважать и сам народ. Так я вас понял, сообразуясь с вашим лестным отзывом о бурятах, только что изреченным вами?

НИКОЛАЙ. Народ создает обычаи соответственно духу своего сердца, а те, кто присваивает себе право создавать обычаи, позорящие прекрасное слово Человек, те не народ.

СТАРЦЕВ. А как их позволите именовать?

НИКОЛАЙ. Рабы своих низменных страстей, прихотей, похоти, коим прорадитель – самовластье и безмерная алчность имущих.

СТАРЦЕВ. Но и у русских есть обычаи позорящие достоинство человека. Не так ли, Николай Александрович?

НИКОЛАЙ. Их-то я и имею ввиду. Только русский русскому ох и многочасто неровня. Проклятое крепостничество опозорило русский народ «правом первой ночи». Религиозный дурман мусульманской веры обесчестил женщину,обрекая ее на положение прекрасной безделушки, которую в молодости можно приобрести, как овцу на базаре. В старости дозволено превратить в даровую работницу хозяйства мерзостного сластолюбца. Вы знаете, Дмитрий Дмитриевич, кто виноват в бесправии бурятской женщины?

СТАРЦЕВ. Просвятите, батюшка, Николай Александрович.

НИКОЛАЙ. Ламство. Да, да, эти ханжи, проповедующие безбрачие, сами блудят, как паршивые козлы. Ламство – причина нищеты, темноты, суеверия и бесправия бурят. Ламское сословие есть язва бурятского племени.

СТАРЦЕВ. Ошеломительные мысли. Сознаюсь, век доживаю – не додумался. Не смею оспаривать.

НИКОЛАЙ. Да и не одалживайте сими попытками.

СТАРЦЕВ. Но, согласитесь, Николай Александрович, при всей многдумности ваших открытий для моего худенького ума, я готов напомнить истину – каждый народ должен иметь своего пастыря.

НИКОЛАЙ. (От души смеется). Пастыря! Народам не нужны ни цари, ни ханы, ни мулы, ни ламы. Пастыри! Вурдалаки человечества. Если самодержавие – тиранство, спрут, то духовенство его присоски.

СТАРЦЕВ. Как же жить без власти, без веры?

НИКОЛАЙ. Власть не хомут. Вера – не Фемида с завязанными глазами. На земле должна жить та власть, что прорастает корнями из благожелания народа, людей не только жрущих и алчущих, но и сеющих и жнущих. На земле должна жить та вера, которая освещает дорогу такой власти.

СТАРЦЕВ. Очень предерзостно, безмерно, уважаемый Николай Александрович.

Входит Торсон. Он в угнетенном состоянии.

ТОРСОН. О чем витийствуют народы? Наше нижайшее благородному рыцарю Нептуна – Дмитрию Дмитриевичу Старцеву.

СТАРЦЕВ. Здравствуйте, господин Торсон. Но отчего же «Нептуна?».

ТОРСОН. Так вы, дражайший, по морям. Люди торговые под парусами удачи. Здравствуй и ты, бурятский Гефест! (Здоровается за руку с Бакланычем). Так о чем же вы тут богоборствовали?

СТАРЦЕВ. Посудите сами, Константин Петрович, Николай Александрович свергнул (Оглянулся, полушопотом) не только царей, но и богов земных и небесных.

ТОРСОН. А вы, почтеннейший Дмитриевич, много ожидали от закоренелова атеиста и государственного преступника Николая Александровича Бестужева? Ну, улыбнись же, Николенька.

НИКОЛАЙ. Дмитрий Дмитриевич привез и не только заказ, а задаток на пять сидеек. И я с радостью улыбаюсь, Костик.

СТАРЦЕВ. И не только на сидейки заказ, дрожайший Николай Александрович.

ТОРСОН. А и…

СТАРЦЕВ. Кяхта ждет Николая Александровича с палитрой. Михайло Михайлович Лушников очередь начертал желающих и алчущих быть увековеченными вашей рукой, Николай Александрович.

НИКОЛАЙ. Что ж, можно и приехать.

ТОРСОН. Где уж и время взять ему, Дмитрий Дмитриевич? (Указал на груду каменного угля).

СТАРЦЕВ. А я, при входе, потянул воздух – не древесным углем в кузне пахнет.

ТОРСОН. Каменным.

БАКЛАНЫЧ. Шибко, беда шибко ладно уголь – камень.

СТАРЦЕВ. И где же вы копнули его, самоходец мой?

ТОРСОН. Наш Коленька раскопал для России клад на земле бурятской.

СТАРЦЕВ. Секрет? Черное золото!

НИКОЛАЙ. Все что я сделал, сделаю, открыл, открою – не мое, не для меня, для людей, отчизны. На Гусинном озере, Дмитрий Дмитриевич, кладовые этого черного, как вы называете, золота. Константин Петрович, да и вы, рыцарь Нептуна, по яркому наречению господина Торсона, взгляните. (Вынул из кадки откованную ось.).

ТОРСОН. (С отношением ценности и знатока). Он?

НИКОЛАЙ. Конечно мой друг Цыбик Бакланыч.

СТАРЦЕВ. Не ковка, а шлифовка.

НИКОЛАЙ. О, разбираетесь. Шлифовка. Золотые руки.

БАКЛАНЫЧ. Эй, паря, Миколай-то Алексаныч, так говорить зачем будешь. Вместе ковали.

НИКОЛАЙ. «А муха у него сидела на рогах».

ТОРСОН. (Все еще не отрываясь смотрит и гладит ось.) Сам Гефест лопнул бы от зависти. Велик в своем подвиге, Цыбик, велик. А я, друзья, лопаюсь от злости.

НИКОЛАЙ. Опять та же панихида, Костик…

ТОРСОН. Видели, господин Старцев? (Укзывает на стоящую возле кузни машину). Бестужев, Бакланыч куют на потребу человека, а я…

СТАРЦЕВ. Соболезную, Константин Петрович.

ТОРСОН. (Резко). Вы не акушер, я нероженица.

СТАРЦЕВ. Но… могу и посодействовать, Консиантин Петрович.

ТОРСОН, Слово мужа, ход ума.

НИКОЛАЙ. Вот бы удружили, Дмитрий Дмитриевич. В Иркутск бы хотя бы эту машину Константина Петровича. Ведь для черных земель, для хлебородных равнин средней России, или Малороссии – клад молотильно-вязальная машина! Первая в России!

СТАРЦЕВ. Беру. Сколько, Константин Петрович?

ТОРСОН. Ну разве не рыцарь Нептуна! Вы развеваете паруса удачи и над головой неудачника.

СТАРЦЕВ. Покупаю.

ТОРСОН. Увезете в Россию?

СТАРЦЕВ. Вот этого не обещаю, господа.

НИКОЛАЙ. Купите?!

ТОРСОН. Вы же не сеете, не жнете?

СТАРЦЕВ. Но от души… от душевной своей желанности избавить вас, Константин Петрович, от ипохондрии…

ТОРСОН. Милостивый государь, надо вам знать, что декабристы в филонтропии не нуждались, не нуждаются и никогда нуждаться не будут. Честь имею!

Торсон уходит.

СТАРЦЕВ. Действительно: де-ка-б-р-и-с-т-ы! Колючие, как ветер в декабре на Селенге. Я же от сердца, для дружбы…

НИКОЛАЙ. Константин Петрович убил на содеяное этого чуда ума и рукомесла все свои мизерные сбережения. Но молотильно-вязальная машина не нужна для малоурожайных земель, а для здешних вообще бесполезна. Он же начинает понимать – «Перпетум Мобиле». Трагедия души и ума. Я говорил ему, что безрассудно прочить машины для края, где труд нипочем, где население бедно и редко населено… И вот вам мрачный сплин: «Вы были правы… Я бы сжег эту машину, которая укором торчит перед моим домом, если бы не боялся сжечь и этот дом». А вы — «продаете!».

Боязливо оглядыыаясь входит Гумпэл.

СТАРЦЕВ. Никогда в этом богом проклятом крае, не будут потребны машины и хлеба не заведутся. Если бы не мы – купцы «рыцари Нептуна», здесь не знали бы ни о хлебе, ни о чае, тем более о сахаре, ни о манофактуре. Дикость! Навек ей суждено остаться дикостью. Декабристы.

НИКОЛАЙ. Что «Декабристы?»

СТАРЦЕВ. Сами сказали: «Перпетум Мобиле».

НИКОЛАЙ. Гумпэл?

ГУМПЭЛ. Я здесь, Улан-Наран.

НИКОЛАЙ. Гумпэл, дитя мое, расскажи этому господину стихи, что мы с тобой вчера изучали.

ГУМПЭЛ. «Послание в Сибирь», Александр Сергеевич Пушкин:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье,

Разбудит бодрость и веселье,

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам подадут.

НИКОЛАЙ. Благодарю, драгоценное дитя мое. А теперь…

ГУМПЭЛ. Ответ Александра Одоевского?

НИКОЛАЙ. Очень прошу.

ГУМПЭЛ. Могу, Улан-Наран. (Читает).

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли…

К мечам рванулись наши руки,

Но лишь оковы обрели…

Но будь спокоен, бард, цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы,

В душе смеемся над царями!

Наш скорбный труд не пропадет –

Из искры возгорится пламя:

И просвященный наш народ

Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей –

И пламя вновь зажжем свободы!

Она нагрянет на царей,

И радостно вздохнут народы!

СТАРЦЕВ. (Очень взволнованный, но сдержанно). Шустрый хубунчик. Чей?

БАКЛАНЫЧ. Мой младший. Отхон.

НИКОЛАЙ. И мой… младший… отхон. (Обнял Гумпэла).

ГУМПЭЛ. Можно идти работать?

НИКОЛАЙ. Иди, мое дитя.

ГУМПЭЛ. Улан-Наран, дядя Николя, я научился стекла шлифовать для очков. Эрдэни научил, а сейчас твой урок делаю – маятник драю для часов. Получится, а?

НИКОЛАЙ. Обязательно все у тебя, Гумпэл, получится.

Гумпэл уходит в мастерскую, за ним появляются и остальные мастеровые и

Эрдэни.

СТАРЦЕВ. (Потрясенный). Позвольте… Позвольте… Николай Александрович, нет, Улан-Наран… Они ни в чем не ошиблись, присвоив вам, благороднейший из благородных россиян, право быть пламенным солнцем в этой непроглядной тьме нашгего века, нашего края. Позвольте обнять вас! (Утирает слезы). Николай Александрович – Улан-Наран. (Обнимает Бестужева).

НИКОЛАЙ. А вы – «декабристы…», «Перпетум Мобиле…».

СТАРЦЕВ. Не рано ли, Николай Александрович? Не рано ли вы… «Мечи скуем мы на царей и пламя вновь зажжем свободы…» (Шепотом). «Оно нагрянет». Нам страшно за вас. Вы рассказывали о непреклонном Лунине… А вдруг… Ведь кругом… И стены имеют уши.

НИКОЛАЙ. Лунин!.. Михайло Сергеевич Лунин!.. Обширнейший из умов России. «От людей можно отделаться, но от их идей нельзя. На время могут затмить ум русских, но никогда их народное чувство!»

Глубокая сокровенная пауза.

СТАРЦЕВ. Все вы возвысили дух России, разве мы не понимаем. Возвысили дух русской души, отважной души, для всех народов открытой. Мы гордимся вами и соратниками вашими, Николай Александрович, тем жестче наш страх за остатный век ваш.

НИКОЛАЙ. Да вы не только торговый человек. Великодушный, Дмитрий Дмитриевич, если сердце русское не станет колоколом истории человечества, новой ее страницы после Александра Невского и Петра Великого, то чье же сердце, какого народа сердце, вопрошаю я, возьмет на себя счастье и пагубы от борьбы за знамя будущей вольности?

СТАРЦЕВ. Но еще и еще раз просим, молим вас, все молим кто слышит, умеет и желает слышать колокол ваших сердец, просим… повремените… набат может обергуться похоронным маршем…

НИКОЛАЙ. Мы готовы выслушать и эти траурные мелодии. «Из вздохов заключенных рождаются бури, низвергающие дворцы» — рек все тот же благороднейший и непреклонный Михаил Лунин. Вот кто истинно богатырь, кованный из стали.

СТАРЦЕВ. Вон спешит сюда Михаил Александрович.

НИКОЛАЙ. (Настороженно вглядывается в приближающегося брата). Да, спешит. И очень. Отчего бы это…

Входит Михаил.

МИХАИЛ. Николенька… Дмитрий Дмитриевич!

НИКОЛАЙ. Мишель?!

МИХАИЛ. Да… Николенька… Вот… пришло с оказией из Верхнеудинска… Николенька… Они еще палят по нашим сердцам… палят в наши мечты.

СТАРЦЕВ. (Скромно и сокрушенно). Нужна помощь? Расчитывайте на меня, на всех моих друзей…

МИХАИЛ. Боюсь, любезный Дмитрий Дмитриевич, что и всевышний бессилен… (Подает брату письмо).

НИКОЛАЙ. (Лихорадочно вырвав из конверта лист, читает). Освободили всех крестьян. Отдали им всю землю, а домик в Сольцах продали. Мы полагали, что государь-всемилостивец, наконец-то разрешит нам соединить свои судьбы с вашими. Бенкендорф потребовал подписать бумагу о подчинении всем ограничения, которые касались жен и родственников, отправляющихся на совместное жительство с вами в Сибирь. Мы подписались. Новый шеф жандармов А.Ф.Орлов, братец вашего союзника Михайлы Орлова, уведомил, что просьбу матушки он: «Всеподаннейше повергал на воззрение государя императора, но его величество, по некоторым причинам и для собственной вашей пользы, не соизволил изъявить высочайшего согласия на означенное ваше ходатайство».

МИХАИЛ. Презренный лицемер.

НИКОЛАЙ. «Для собственной вашей пользы…».

МИХАИЛ. А мы-то исхлопотались перед генерал-губернатором о разрешении выехать в Иркутск для встречи… Понимаете, Дмитрич!

СТАРЦЕВ. Скорблю, Михаил Александрович, Николай Александрович, сколь возможно скорбеть сердцу человеческому. Все купечество Забайкалья готово выставить тройки отсюда до Иркутска!

НИКОЛАЙ. «Всемилостивец!» Сатрап сатаны! (В неиствстве воздел руки к небу). Нет и его. Пусто там, в бездне неба пусто! Мрак!

Братья кинулись в объятия друг другу. Из мастерской высыпали работники. Бакланыч и другие окружили братьев.

Немая сцена.

З а н а в е с.

Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е

Картина вторая

Утес над Селенгой. Отсюда – вид на Гусиное озеро. Начало осени. Николай

Бестужев перед походным мольбертом. Все время изучающе вглядывается

вдаль. Он тихо напевает и рисует.

НИКОЛАЙ. Среди долины ровные, на гладкой высоте

Растет, цветет высокий дуб, в могучей красоте

Ни кустик, ни дубравушка, один у всех в глазах

Один, один великий дуб, как рекрут на часах…

Видно как на утес взбирается Бульжимур. Она собирает саранки.

БУЛЬЖИМУР. (Услыхала песню Бестужева. Задумалась. Поет.)

Растут цветы прекрасные

В бурятской стороне,

Как сердце: ярко-красное…

Поклон мой саране.

НИКОЛАЙ. (Прислушиваясь, замер.). Жаворонок!

Бульжимур увидела Бестужева. Готова бежать.

БУЛЬЖИМУР. (Взглянула на свои ноги.). Не бегут…

НИКОЛАЙ. Наран! Наран! Сюда! Сюда!

БУЛЬЖИМУР. (Идет на голос, словно зачарованная.). Один?

НИКОЛАЙ. Нет

БУЛЬЖИМУР. Кто с тобой?

НИКОЛАЙ. Ты. Наран, Бульжимур! Стой, стой там. Вспрыгни на тот вон камень. Так. Подними саранки к лицу. Вот так. (Стремительно рисует).

БУЛЬЖИМУР. Грех. Ты, однако, шутхэр, а?

НИКОЛАЙ. Ну, какой же я черт, Бульжимур? Разве похож?

БУЛЬЖИМУР. Нет.

НИКОЛАЙ. Сэсэг мой! Нет, ты прекраснее сараны. Умоляю, не шевелись.

БУЛЬЖИМУР. (Послушно, но заинтересованно). Что ты делаешь?

НИКОЛАЙ. Рисую.

БУЛЬЖИМУР. Толмач нету.

НИКОЛАЙ. После, после поймешь, Бульжимур. (Пишет , вскидывая взгляд на девушку). Чуть повыше цветы, к глазам. Вот, вот. Утопи губы. (Поет и рисует).

Растут цветы прекрасные

В бурятской стороне.

Как сердце: ярко-красное.

Поклон мой саране.

БУЛЬЖИМУР. Я не хотела знать, что ты на утесе, Улан-Наран…

НИКОЛАЙ. Я хотел знать, что ты придешь. Подойди, Бальжимур. (Положил кисть). Сядь.

БУЛЬЖИМУР.Отец приказал.

НИКОЛАЙ. Не встречаться со мной. Знаю. Не удивлен. А ты?

БУЛЬЖИМУР. (Подошла, села поодаль, искоса взглянула на картину). Я?

НИКОЛАЙ. Ты.

БУЛЬЖИМУР. (Вскочила. Трепещет). Ты – шутхэр! (Готова бежать).

НИКОЛАЙ. Чертей-то человек выдумал, чтобы людям страшно было жить.

БУЛЬЖИМУР. Я живая?

НИКОЛАЙ. Как сэсэг.

БУЛЬЖИМУР. Если ты не шутхэр, как я туда забежала?

НИКОЛАЙ. Видишь. (Протянул руку с кистью). Вот, вот, вот. Получается цветок-Саранка. Вот,вот, вот – Бульжимур.

БУЛЬЖИМУР. Имя?

НИКОЛАЙ. Кому?

БУЛЬЖИМУР. «Вот, вот, вот?»

НИКОЛАЙ. Чудо.

БУЛЬЖИМУР. Бурят такое слово где возьмет? Чудо?

НИКОЛАЙ. Будет оно у твоего народа.

БУЛЬЖИМУР. Имя?

НИКОЛАЙ. Кому?

БУЛЬЖИМУР. Чуду.

НИКОЛАЙ. А-а-а!.. Живопись.Рисование, художество.

БУЛЬЖИМУР. Бурят нет таких слов.

НИКОЛАЙ. Будут. Ты веришь мне, Бульжимур? Будут. Веришь?

БУЛЬЖИМУР. Тебе кто не верит?..

НИКОЛАЙ. Спасибо, Бальжимур.

БУЛЬЖИМУР. Баярлайб, баярлайб скажи.

НИКОЛАЙ. Да, да (Встал, взмахнул руками словно крыльями, кричит на всю округу от счастья). Баярлайб, баярлайб вам, скалы, степи, травы! Баярлайб тебе, Селенга! Баярлайб, Жизнь!

БУЛЬЖИМУР. Бурят не умеет кричать.

НИКОЛАЙ. Научится.

БУЛЬЖИМУР. (Сгорбилась, согнула колени, прошла с оглядкой). Бурят так перед нойоном ходит. Страшно. Кругом страшно.

НИКОЛАЙ. Счастье знаешь, Бульжимур?

БУЛЬЖИМУР. Бурят не знает такого слова.

НИКОЛАЙ. Будет знать. (Задумался, устремил взгляд вдаль).

БУЛЬЖИМУР. Еще говори, Улан-Наран.

НИКОЛАЙ. Бурят (Выпрямлся, прошел невесомо и горделиво) вот так ходить будет. Веришь, Бульжимур?

БУЛЬЖИМУР. Говори, говори, Улан-Наран.

НИКОЛАЙ. Что еще сказать тебе. Прелестное дитя природы…

БУЛЬЖИМУР. По-русски говори. Меня… счастью… учили,а?

НИКОЛАЙ. Бульжимур!.. Би дуртайб!

БУЛЬЖИМУР. (Затрепетала, оглянулась, вскочила). Грех. Нельзя.

НИКОЛАЙ. Если твое счастье не обижает счастье другого – все можно. Я люблю тебя, Наран!

БУЛЬЖИМУР. У меня глаза… как тайга ночью. У тебя… как в Селенге вода.

НИКОЛАЙ. Бульжимур, человек начинается (Указывает на свое сердце) вот с этого.

БУЛЬЖИМУР. Есаул Гомбожапова знаешь?

НИКОЛАЙ. Ты его… Бульжимур?!

БУЛЬЖИМУР. Нет! Тысячу раз нет! У тебя училась так сказать.

НИКОЛАЙ. Не уходи. Сядь. Я не сделаю тебе худого, Бульжимур.

БУЛЬЖИМУР. Отец!..

НИКОЛАЙ. Он нухэр мой.

БУЛЬЖИМУР. В кузнице.

НИКОЛАЙ. Нет, по душе.

БУЛЬЖИМУР. (Задумалась) Калым где возьмешь?

НИКОЛАЙ. Калым?

БУЛЬЖИМУР. Чудо можешь делать, (Показала на холст) а калым?

НИКОЛАЙ. Действительно, дитя мое, не могу

БУЛЬЖИМУР. Русского попа любишь?

НИКОЛАЙ. Бульжимур, человека люблю, Россию люблю! Тебя…

БУЛЬЖИМУР. Это не калым. Я спрашивать еще буду: русского попа любишь?

НИКОЛАЙ. Не согласится он.

БУЛЬЖИМУР. Хамба-Лама не согласится. Кто согласится?

НИКОЛАЙ. А ты, Бульжимур?

БУЛЬЖИМУР. (Подала ему цветы). На, Улан-Наран! (Прыгнула, убежала).

Бестужев прыгая с камня на камень, кинулся за ней. На пути его встал Бакланыч.

НИКОЛАЙ. Бакланыч! Цибик! Друг!

БАКЛАНЫЧ. (В угрюмом смятении) Миколай-то Алексаныч!..

НИКОЛАЙ. Нет калыма, Бакланыч. Одно серде есть. Возьмешь?

БАКЛАНЫЧ. Сердце! Сердце и у барана есть.

НИКОЛАЙ. Ты мне, дочке своей счастья хочешь?

БАКЛАНЫЧ. Счастья. Счастье – не масло, не конь, не кошма. Я калым хочу.

НИКОЛАЙ. Люблю твою дочь, Бакланыч.

БАКЛАНЫЧ. Я калым хочу.

НИКОЛАЙ. России веришь?

БАКЛАНЫЧ. России? Верю.

НИКОЛАЙ. Возьми ее в калым.

БАКЛАНЫЧ. Много.

НИКОЛАЙ. За твою Бульжимур Россия встанет.

БАКЛАНЫЧ. Повезешь депку в Петербург?

НИКОЛАЙ. В Петербург?!

БАКЛАНЫЧ. Вот тебе и Россия, вот тебе и люблю… и сердце!

НИКОЛАЙ. Так у вас же моя вторая родина, Бакланыч.

БАКЛАНЫЧ. Повезешь бурятку в Петербург?

НИКОЛАЙ. Куда же я повезу, если сам не поеду, Бакланыч?

БАКЛАНЫЧ. Железо остынет, его ковать будешь, нет ли, а?

НИКОЛАЙ. Твои внуки, Бакланыч, раскалят его на угле Гусиного озера и скуют из него…

БАКЛАНЫЧ. Кандалы и решетки?

НИКОЛАЙ. Счастье, а надо и мечи.

БАКЛАНЫЧ. Меч внизу стоит.

Показывается Гомбожапов. Он в парадном. Медаль.

НИКОЛАЙ. Вот – кандалы, Бакланыч.

ГОМБОЖАПОВ. Изволите бесчинствовать, господин государственный преступник.

НИКОЛАЙ. Прочь чудовище России!

ГОМБОЖАПОВ. Я слуга государя всея Руси и Отечеству.

НИКОЛАЙ. Слуга дьяволу не может быть слугой Отечества.

ГОМБОЖАПОВ. Селенгинский полк его Величества признаешь?

НИКОЛАЙ. Селенгинский, в боях прославленный полк, признаю.

ГОМБОЖАПОВ. Так. Его Величества полк признаешь.

НИКОЛАЙ. Его Величество – Труд!

ГОМБОЖАПОВ. Цыбик Бакланыч, ты свидетель.

БАКЛАНЫЧ. Черт тебе свидетель.

ГОМБОЖАПОВ. Бунт! Бестужев подлежит аресту!

НИКОЛАЙ. Хам! Я требую сатисфакции.

ГОМБОЖАПОВ. Кто такой?

НИКОЛАЙ. Господин есаул Гомбожапов. Вы согласны принять моих секундантов?

ГОМБОЖАПОВ. Я не имею права стреляться с… мужиком.

НИКОЛАЙ. Я офицер Русского флота. Капита-лейтенант!

ГОМБОЖАПОВ. (Оскорбительно хохочет) За прежний рубль нынче полушки не дают.

НИКОЛАЙ. Я подданый России. С ней вы стреляться готовы?

ГОМБОЖАПОВ. За все готов, а с вами, господин государственный преступник, совратитель юных дев бурятского племени…

НИКОЛАЙ. Господин есаул, ни меня, ни Цибика Бакланыча, тем более его дочь, ваш мундир обидеть не имеет сил. Вы же ведь только мундир. Такие люди, означенные вами, позорны и не достойны мундира русского офицера. Если вы омерзительны для мундира, то сколь же вы омерзительны для своего народа и для Бульжимур в частности. Русский офицер это все возвышенное, что есть в душе народной. Защищать родину можно только с любящим ее народ сердцем. Вы не любите ни свой народ, ни родину его. Наран будет моей женой. Если вы офицер и считаете оскорленным свою честь – я к вашим услугам.

ГОМБОЖАПОВ. Хорошо. Я пожалуюсь. Вот. (Показывает крест на шее) Пожалуюсь в Священный Синод. Государю пожалуюсь. Мы встретимся с вами, господин Бестужев.

НИКОЛАЙ. На баррикадах.

ГОМБОЖАПОВ. А ты, кузнец…

БАКЛАНЫЧ. Уйди, козел вонючий. Я … подковы гну руками…

ГОМБОЖАПОВ. Упеку!

НИКОЛАЙ. Стыдитесь, есаул Селенгинского «Его величества» полка, кому грозитесь? Лучшему из своего племени.

БАКЛАНЫЧ. Пойдем, Миколай-то Алексаныч, железо ковать. Уголь я привез… каменный.

ГОМБОЖАПОВ. (Увидел проезжающего Хамбу-Ламу) Уголь? Вот я тебя сейчас и поджарю! (Молитвенно сложив руки идет навстречу ламе) Ламбагай, аба! Умани пад мехом! Умани пад мехом!

Появляется Хамба-Лама.

ХАМБА-ЛАМА. (Закатив глаза, читает молитву) Как поживает господин Бестужев? (Благословляет Гомбожапова, Бакланыча, Бульжимур).

НИКОЛАЙ. Вашими молитвами, господин Хамба-Лама.

ХАМБА-ЛАМА. Милосердие нашей веры, господин Бестужев, выше русского злоязычного остроумия. Что вы здесь делаете, господин Гомбожапов?

ГОМБОЖАПОВ. Ожидал вашего первосвященства, ламбагай!

ХАМБА-ЛАМА. Я всегда там, где меня ожидают.

ГОМБОЖАПОВ. Хамба ламбагай, этот государственный преступник отбивает овец вашего стада в свое русское.

НИКОЛАЙ. Оставаясь верен «русскому злоязычному остроумию», как вы изволили речь, господин Хамба-Лама, вынужден заметить: овцы бегут от бича злого пастуха.

ГОМБОЖАПОВ. Хамба ламбагай, вот нашелся добрый пастух и приласкал нашу овечку. (Указал на Бульжимур).

ХАМБА-ЛАМА. Черви земные, не овцы вы! Ты кузнец и ты дитя неразумное, знайте – мангыт не может быть другом вашего племени! Ты кузнец, завтра придешь к стопам нашим замаливать свой страшный грех. Господин Бестужев, знайте: мой народ – не ваш народ!

Хамба-Лама величественно поднял голову, повернулся, ушел.

Бакланыч и Бальжимур, стоя на коленях и отбивая поклоны, смотрят вслед ламе.

Гомбожапов – монументален.

З А Н А В Е С

Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е

Картина третья

Небольшой домик с мезонином братьев Бестужевых. Фасад. Заплот из толстых бревен. Вечер августа. Торсон и Михаил Бестужев сидят на высоком крыльце. Перед ними путь в дальнее далеко, на хребет, откуда вьется восточная дорога с полосатыми верстовыми столбами.

ТОРСОН. Ты так задумчив, Мишель, что можно задаться мыслью, словно бы тебя не радует приезд сестер, а… печалит.

МИХАИЛ. Константин Петрович, сдается мне, ты один свидетельствуешь мое истиное духосостояние.

ТОРСОН. Полагаю, Николенька не догадывается об этом «духосостоянии?».

МИХАИЛ. Тебе ли, другу его юности, офицерских лет, лет каторги и изгнания, не знать Николеньку.

ТОРСОН. Догадывается?

МИХАИЛ. Он опьянон чувством. Оно омолодило его, вернуло очарование жизнью, бодрость чувств, воскресило жажду познания. Кажется надвинувшаяся старость растворилась в ажурном облаке сладостного ожидания чуда.

ТОРСОН. Да уж, что сказать. Мы с Николаем с парты до кандалов. И вот же… Одним словом, Мишель, следует подумать о реставрации…

МИХАИЛ. Чувств. Ты жесток, Костик.

ТОРСОН. Во множестве попыток развенчать его очарование юной бурятской мадонной я потерпел полный оверкиль.

МИХАИЛ. Драгоценный мой друг, Костик, ты все еще живешь морем! Так славно, что дух наш не темнеет. Пусть придет штиль в его многострадальную душу.

ТОРСОН. Но я, Мишель, страшусь, что многолетний штиль ваших с Николенькой душ разразится грозой.

МИХАИЛ. Ты о сестрах?

ТОРСОН. О них.

МИХАИЛ. Мы гордимся быть их братьями.

ТОРСОН. Разделяю вашу гордость. Но…

МИХАИЛ. Сестры? Не знают они, не знают они, Костенька.

ТОРСОН. Так-таки за эти многие леты не сообщали.

МИХАИЛ. Я не смел. Николенька, следует полагать, воздерживался ранней огласки. Ведь Петербург!..

ТОРСОН. (С явным раздражением) Ох, эти тиранствующие предрасудки сословия! Разве не на пагубу их выводили мы на Сенатскую?!

МИХАИЛ. Верный друг наш, Константин Петрович, и супротив них, мы обнажили меч. Но…

ТОРСОН. Но… «такой мезальянс для гостинных великосветской черни! Для тетушек и прочих и всяческих»: «Что скажет графиня Марья Алеp class=»MsoList2″Эрдэни.ксандровна!»

МИХАИЛ. Костик, ты прекрасно жесток, прекрасно. Чем жестче человек, тем он праведнее, чище.

ТОРСОН. Геометрия ума. Где же арифметика души, Мишель?

МИХАИЛ. Следствует: Не превзошли мы эту великолепную арифметику души, не превзошли, Костик.

ТОРСОН. И о рождении Алеши, Катеньки?..

МИХАИЛ. Не знают.

ТОРСОН. А если тетки Алеши и Катеньки вознегодуют?

МИХАИЛ. Ты можешь умозаключить?..

ТОРСОН. Да, могу. Если их отвратит нехристь.

МИХАИЛ. Великодушие – фамильная черта Бестужевых. Ведь ты же знаешь, что наша маменька, это женщина родниковой чистоты души, была девушкой простого звания. Может быть, Костик, ты не ведаешь, что она и крепостной мужик – Федор отняли у смерти нашего батюшку Александра Федосеевича. В русско-шведской войне 1789-1790 годах батюшка был так тяжело ранен близ острова Сексара, в битве на море, что бездыханное тело готовы были , по морскому обычаю, как тебе известно, предать морю. Но матросы так обожали своего командира, что потребовали предать его прах земле. И объяснилось – жив! Вот тут-то Прасковья Михайловна и приняла на свои крестьянские руки корпусного офицера Бестужева. Она стала его женой, другом бесценным, матерью пяти сыновей и трех дочерей. Девушка простого звания оказалась достойной спутницей жизни родовитогого Бестужева. Так отчего же Бульжимур, это чудесное дитя природы…

ТОРСОН. Мишель, я страдаю за будущее поколение Бестужевых.

МИШЕЛЬ. (Обнял Торсона, склонил голову на его плечо). Костик!

ТОРСОН. Мужайся, Мишель. А он?..

МИШЕЛЬ. Что ты, Костик! Николенька не притворствует.

ТОРСОН. Я знаю, наш Николенька, при всех недугах души и тела, верен своему олимпийству, но скажи, он счастлив?

МИХАИЛ. Кто бывает счастливее влюбленного?

ТОРСОН. Но это «би дуртайб…»

МИШЕЛЬ. Разве оно менее клятвенно, чем «люблю?»

ТОРСОН. Да, любовь на всех языках – песня души.

МИХАИЛ. Первый декабрист Владимир Федорович Раевский, князь прославивший русское офицерство доблестью и отвагой на поле брани, выбрал себе в сподруги неграмотную сибирячку из безизвестной Иркутской деревушки «Олонки». Князь Раевский сотворил оду и напутствие своей дочери, достойную пера Гомера.

ТОРСОН. Без душевного трепета не смею слышать имени отважного ума России. При всем равнодушии к цинизму, Мишель, мне душу всю жизнь жжет вот такая раскаленная картечь князя Раевского:

Как истукан немой народ

Под игом дремлет в тайном страхе:

Над ним бичей кровавый род

И мысль и взор – казнит на плахе!

МИХАИЛ. Помнишь, Пушкин, прочтя сие, воскликнул: «Никто не изображал еще так сильно тирана». Помнишь, Костик?

На пороге Николай.

НИКОЛАЙ. А помните, братья, Пушкин назвал его «Спартанцем»?!

МИХАИЛ. (Смущенный – не слыхал ли брат их разговор) Николенька, ты давно нас подслушиваешь?

НИКОЛАЙ. (Счастливый, сияющий, помолодевший). Разве вы крамольничали?

ТОРСОН. Николенька, ты уверен, что тройки ожидают их в Верхнеудинске?

МИХАИЛ. Дмитрий Дмитриевич Старцев и Михайло Михайлович Лушников сами инспектировали свое приказание верхнеудинским приказчикам.

НИКОЛАЙ. И все-таки, браты, меня укоряет совесть…

МИХАИЛ. Но сколь причина она, Николя?

ТОРСОН. Но ежели бы кто из нас поскакал навстречу, нам не завершить бы перестройку дома к их прибытию.

НИКОЛАЙ. Как всегда логичный практицизм Константина не оборим. Причина объяснительная и полагаю, сестрички не обидятся.

ТОРСОН. Николенька, ты такой праздничный!

НИКОЛАЙ. Сегодня отписал князю Сергею Петровичу Трубецкому: «Если бы вы случились теперь здесь, то несмотря на вашу солидность, милостивый государь, я бы ухватил Вас и заставил бы протанцевать польку со мной. Я до того оглупел в это время, что ни одна серьезная мысль нейдет в голову, и, несмотря на то, что работы пропасть, я не могу ни за что браться. Это самый беззаботный период моей жизни. Только вслушайтесь, как это звучит: сегодня приедут сестры!» (Поднял брата и Торсона. Закружил их).

ТОРСОН. Пощади, молодожен, медведь Селенгинский!

НИКОЛАЙ. Да здравствует солнце! Да скроется тьма!

МИХАИЛ. Да здравствует… полька!

Они втроем по-мальчишески кружатся. На крыльце Бульжимур.

НИКОЛАЙ. Танцуй с нами, дитя мое! (Увлекает Наран).

БУЛЬЖИМУР. (Первой заметила пыль на дороге). Едут! Улан-Наран, Николенька, едут!

Слышен бешеный галоп.

Вбегает Гумпэл. Предельно возбужденный, счастливый. Он в празд- ничном тэрлике с плеткой в руке, без шапки. Смешно болтается косичка на бритой голове.

ГУМПЭЛ. Красное солнышко, ревите ура! (Сам первый кричит «ура!»)

Все сбегают с крыльца, всматриваются вдаль.

НИКОЛАЙ. Драгоценный мой, Гумпэл! Далеко они?

ГУМПЭЛ. Я встретил их на вершине хребта «Убиенный». Загнал бегунца, однако!

НИКОЛАЙ. Поводите скакуна!

Со всех сторон подходят к дому жители: русские, буряты. Молодые,

старые.

Входит Старцев.

СТАРЦЕВ. С праздником вас первопрестольным, господа!

НИКОЛАЙ. Польку! Немедленно польку!

Танцует с тучным громоздским Старцевым. Голоса: Едут! Едут! Скачут!

На дороге пыль.

СТАРЦЕВ. (Освобождаясь из объятий Николая, отводит Бульжимур в сторону). Наран, ты не забыла?

БУЛЬЖИМУР. Дядя Митрич, голова вот так, вот так… (Исчезла в доме. Появилась с

полотенцем через руки на нем огромный румянный каравай и солонка).

НИКОЛАЙ. Мое чудо!

ТОРСОН. (В крайнем восхищении). Ура нашей хозяйке!

Братья и Торсон кружат Бульжимур.

Слышно как остановились тройки. Навстречу братьям, сквозь шпалеры народа,

шумно и восторженно приветствующего входящих сестер, идут они – счастли-

вые и предельно утомленные.

Народ подхватывает Елену, Марию, Ольгу на руки и несут их навстречу братьям

Объятия, слезы радости.

БУЛЬЖИМУР. (Остановилась перед сестрами с даром на протянутых руках).

Поет:

Вместе с хлебом и солью сердце наше примите.

Звезды неба бурятского пали к вашим ногам.

Солнце и счастье России – светите! Светите!

Слава женщинам русским! Я пою славу вам!

(Бульжимур опустилась перед сестрами на одно колено, поцеловала хлеб, затем

протянула каравай Елене).

ЕЛЕНА. Николенька?! Мишель?!

НИКОЛАЙ. Сестры! Примите в свои сердца. Моя супруга.

ЕЛЕНА. (Осилив ошеломленность. Взяла дар из рук Бульжимур). Встань, сестра! Бестужевы преклоняют колени только перед всевышним. Ты – Бестужева! (Подняла , притянула Бульжимур к своей груди). Как зовут тебя, сестра?

БУЛЬЖИМУР. (Утопив лицо на груди Елены, затем глядя ей в глаза). Улан-Наран зовет меня Бульжимур.

НИКОЛАЙ. Жаворонок.

ОЛЬГА. Жаворонок и есть! Здравствуй, сестра наша!

МАРИЯ. Здравствуй, жаворонок!

Бульжимур переходит из объятий в объятия.

ЕЛЕНА. Николенька, Мишель! Да вы же совсем молодые!

ОЛЬГА. Братики!.. Ни кандалы… ни изгнание…

МАРИЯ. Люди! Примите земной поклон наш за то, что обогрели братьев наших!

Сестры кланяются народу.

МАРИЯ. Ах, если бы маменька…

МИХАИЛ. Она еще в пути? Ей трудно было скакать с вами?

НИКОЛАЙ. Ленушка! Оленька! Машенька! Где маменька?!

ЕЛЕНА. Мужайтесь! Николенька, Мишель… она не вынесла отказа государя. Разве вы не получили?..

МИХАИЛ. О, судьба! Час свершения и час крушения надежд.

НИКОЛАЙ. Маменька!..

СТАРЦЕВ. Николай Александрович, Михаил Александрович. Вы же из стали!

ТОРСОН. Дозвольте, Елена Александровна, Ольга Александровна, Мария Александровна! (Целует им руки и тихо). Мы скрыли ваше последнее послание (Подает ей нераспечатанный конверт). Простите, великомученицы!

ЕЛЕНА. (Обняв Торсона) Константин Петрович! Но конверт не вскрыт?

СТАРЦЕВ. Разрешите представиться, великие женщины России! Искренний и до гроба, друг ваших братьев – Дмитрий (Встал на колени). Казните! Я знал из верных источников. Я скрыл от них, я…

НИКОЛАЙ. (Превозмогая душевную боль) Сестры, обнимите его. Дмитрий Дмитриевич Старцев. Наш ангел-хранитель.

ЕЛЕНА. (Мелким крестиком осеняя коленопреклонного Старцева) Мы знаем вас. Мы чтим вас, Дмитрий Дмитриевич.

ОЛЬГА. Николенька!

МАРИЯ. Николенька!

Сестры и остальные подхватывают падающего Николая.

МИХАИЛ. Мы из стали?

ТОРСОН. Сталь Сенатская не гнется. Она может только сломаться

З А Н А В Е С

Д Е Й С Т В И Е Т Р Е Т Ь Е

Картина четвертая

Зима. Большая оштукатуренная квадратная гостиная селенгинского дома Бестужевых. Добртная, удобная мебель рукомесла Николая. Внутренняя резная лесенка ведет в мезонин.Старинное фортепиано. Возле него круглый, на тяжелой вращающейся ножке, стул.

Передний угол занимает невысокий, но длинный стол под школьную парту.Возле него, по обе стороны, скамейка. В противоположном углу рабочий столик с барьерчиком. Окна оледенели.

На стенах портреты родителей и некоторых соузников Бестужевых. Три поясных портрета сестер.

ОЛЬГА. (За фортепьяно). Я помню чудное мгновенье.

Передо мной явилась ты.

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Входит Елена Александровна. Остановилась. Слушает. На цыпочках идет к своему столику. Достает большую рабочую книгу. Что-то заносит туда.

Ольга взглянула на сестру. Улыбнулась. Прекратила музицирование.

ЕЛЕНА. Помешала? Прости, Олюшка.

ОЛЬГА. Ты никому никогда, Ленок, не можешь помешать. Я и не слышала как ты вошла. Удивляюсь.

ЕЛЕНА. Чему?

ОЛЬГА. Тебе сестра.

ЕЛЕНА. Что же поражающего воображение, сотворила твоя старомодница?

ОЛЬГА. Во-первых, ты никогда не была «старомодницей». Бестужевы, сколь российской истории известно, кажется более чем «новомодны!». Во-вторых – чем поражаешь воображение? Ты всем и всюду бываешь нужна, но никто не замечает как ты делаешь людей сильными и счастливыми. Вот и сейчас – идешь как Дух: невесомо и очаровано, а ведь, как и всю нашу жизнь, на твоих плечах весь наш дом, все Бестужевы. А ты легка, однородна и доступна как сказка. Нет, нам с Мари далеко до тебя. Николенька и ты – идеалы. Мы все явились людям такими, потому что есть ты и Николенька.

ЕЛЕНА. (Несколько раз порывающая остановить поток похвалы). Что до Николеньки, не успоряю. Но я! Нашла ангела!. Я – злая, привередница и стааря дева. (Входит Эрдэни). А следовательно… правильно, Эрдэни?

ЭРДЭНИ. Разве вы можете неправильно говорить, Елена Александровна? Правильно.

Сесты смотрят друг на друга: то ли смеяться, то ли смущаться?

ОЛЬГА. Что правильно, Эрдэни?

ЭРДЭНИ. То правильно, Ольга Александровна, что Елена Александровна научила меня за этот год поваренному делу русской кухни и кондитерскому, хоть в повара к самому городничему.

Сестры хохочут.

ОЛЬГА. Да не о том же спросила тебя Елена Александровна.

ЕЛЕНА. Ты прав, Эрдэни. Вот тебе четвертная, расплатишься в лавке Старцева за старое и возьмешь все, что нужно. Полагаюсь на тебя. Но запомни – гости будут высокие и русскую кухню ценить умеют.

ЭРДЭНИ. Эрдэни все сделает так, что нос комара…

ОЛЬГА. Комар носа не подточит?

ЭРДЭНИ. Вы, Ольга Александровна, всегда знаете. Что человек сказать хочет. Только путаю я вас с Марией Алексчандровной. С кем сей минут говорю?

ОЛЬГА. С Ольгой. (Смеется). Мы же близнецы, Эрдэни.

ЭДЭНИ. Близнецы? Как понимать?

ОЛЬГА. В един час родились.

ЭРДЭНИ. А, двойняшки. Так говорить?

ОЛЬГА. Вот, вот – двойняшки.

ЕЛЕНА. Поторопись, Эрдэни.

ЭРДЭНИ. Одна нога – здесь, другая – там, сам к масленке, а?

Эрдэни смеясь уходит.

ЕЛЕНА. Бесценный человек и преданнейший друг.

Входит Мария.

МАРИЯ. В чем, в чем, а в преданных душах братикам везет. Все купечество их обожает, степной люд – словно родня. Ах, если бы не компромэ Николинько…

ЕЛЕНА. (Приложив палец к губам). Сестра!..

ОЛЬГА. Мария, Николенька, обожает Бульжимур.

МАРИЯ. Разве я против? Но я… Вчера Дмитрий Дмитриевич встретил меня и сострадательно сообщил о цели визита к нам генерал-губернатора Муравьева.

ЕЛЕНА. Где же тебе повстречался Старцев?

МАРИЯ. На перевозе. Я по твоему поручению, Элен, пасла овечек.

ОЛЬГА. (Встревоженно). Так что генерал-губернатор?

МАРИЯ. Оказывается,какой-то казачий офицер из бурят пожаловался на нашего Николеньку…

ЕЛЕНА. На Николеньку?! Ну, ну?!

МАРИЯ. И не только губернатору, а в святейший Синод через владыку… Восточной Сибири архирея… и еще какой-то Хамбу-Ламу…

ОЛЬГА. Сложно и запутанно…

МАРИЯ. Неужели и в святейшем Синоде нет правды?

ЕЛЕНА. Правду надо строить, а искать правду в России тирана…

МАРИЯ. Удивляюсь – как ты не была с братьями на Сенатской, Элен?

ЕЛЕНА. И по ныне сожалею. Не пришлось бы умолять государя о добровольном поселении в Селенгинске. Сестры, вчера я видела нашего Алешеньку. Третий годик пошел. Прекрасное дитя.

ОЛЬГА. Привыкает к детям Старцевых?

ЕЛЕНА. Кажется. Но мне все по ночам снится – плачет наш Алеша…

МАРИЯ. Старцев Алексей Дмитриевич. Вот вам и племянничек!

ОЛЬГА. За что, за что должен страдать и в счастьи наш Николенька?!

ЕЛЕНА. Церковь отказала в крещении.

МАРИЯ. Но ведь Бульжимур согласна принять провославие.

ЕЛЕНА. Она-то согласна, да как большие попы…

ОЛЬГА. Неужели и Катенька? Старцевым. Боже милостивый!

Входит Николай Бестужев.

НИКОЛАЙ. О, грации души моей, счастлив видеть вас вкупе. (Каждую целует в лоб, а старшую в строгий пробор волос). Ленок, весь доход от Кяхты я положил тебе в бюро.

ЕЛЕНА. Зрела, Николенька.

НИКОЛАЙ. Можете, королевы Селенгинские, заказывать в магазине Старцева все, что вам принадлежит по праву. Кяхтинские толстосумы завалили меня работой и… затерзали пирами. Но и щедры. Шампанское, французские вина, коньяк. Кяхта – золотые ворота России. Забалуй – городок. Еле-еле выбрался.

ОЛЬГА. Спасибо, Николенька. Но нам, право слово, не хватает только … алиазного резца.

МАРИЯ. Резца?

ЕЛЕНА. Алмазного?

ОЛЬГА. Да, да – алмазного, сестры… чтобы вырезать на граните истории Русской сто двадцать одно имя!

НИКОЛАЙ. Драгоценная Оленька, я вынужден сделать поправление. Одного резца, паче и алмазного, не хватит. Не сто двадцать одно имя, а более трех тысяч героев, считая героев Черниговского полка.Только офицеров армии и флота русского – более пятисот. «Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства… Взгляните на народ, как он угнетен… Порывы всех народов удерживает русская армия. Великое дело совершится, и нас провозгласят героями века…» А разве слабее алмазного резца эти бессмертные, эти орлинно-смелые слова Михаила Павловича Бестужева-Рюмина!

ЕЛЕНА. Боже праведный, я видела его перед казнью!

МАРИЯ. Мудрец и герой.

ОЛЬГА. Не осилить и алмазному резцу начертание славы нашей, Николенька.

НИКОЛАЙ. И вашей, драгоценные сердцу моему, сестры.

ЕЛЕНА. Что мы, те одиннадцать, те одиннадцать женщин России, те одиннадцать вседержательниц безграничного мужества духа… (Рыдает).

НИКОЛАЙ. Леночка! Ленок!

Елена убегает.

ОЛЬГА. Впервые вижу слезы на глазах Элен.

МАРИЯ. Слезы сильных – страшнее грома небесного.

НИКОЛАЙ. (Сел за фортепьно). Поет французский текст марсельезы на французском.

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног.

Нам не надо златого кумира.

Ненавистен нам царский чертог.

В гостиную входят ученики-буряты. Среди них Цибик Бакланыч, Гумпэл

и другие. Больше юные, дети. На лестнице Бульжимур.

ОЛЬГА. Наши школяры не нуждаются в часах.

БАКЛАНЫЧ. Кто носит солнце в сердце, Ольга Александровна, тот знает, когда оно взойдет.

Хоровое, спокойное: «Здравствуйте!».

МАРИЯ. Чей урок сегодня первый?

БУЛЬЖИМУР. Твой, пожалуй, сестра.

МАРИЯ. Прошу, господа, рассаживайтесь.

Все садятся к столу – парте.

НИКОЛАЙ. Ну, как ты, Бульжимур, преуспеваешь в российской словесности?

БУЛЬЖИМУР. Учительница лучше знает, а?

МАРИЯ. Похвально, братец.

НИКОЛАЙ. (Смеется). А поведение, прилежание?

МАРИЯ. Примерные, братец, примерные.

НИКОЛАЙ. То-то!

МАРИЯ. Вот послушай, Николай Александрович. И так, господа, ученики, кто готов рассказать заданную басню?

Все подняли руки.

НИКОЛАЙ. И какую же басню вы разучили, друзья мои?

БУЛЬЖИМУР. Можно мне, учительница?

МАРИЯ. Рассказывай, Бульжимур.

БАКЛАНЫЧ. Пошто наперед депку?! Наперед батьку бы. А? Мария Александровна, я могу.

ГУМПЭЛ. Я готов, Мария Александровна!

ЭРДЭНИ. Меня спросите, Мария Александровна!

Голоса: «Меня! Меня! Меня!»

МАРИЯ. Господа, ученики, в школе пока одна особа женского пола. Вы согласны дать ей право первого ответа, или вам незнакомо рыцарство мужское?

БАКЛАНЫЧ. (Ворчливо). Нохэр Жуковский «перчатку» не про мою депку писал. Рыцарство мужское… Пусть говорит.

Голоса: «Согласны! Пусть Бальжимур! Пусть депка! ».

БУЛЬЖИМУР. Басня Ивана Андреевича Крылова. Родился он в Санкт-Петербурге второго февраля одна тысяча семьсот шестьдесят девятого года. Умер там же, в Санкт-Петербурге, девятого ноября одна тысяча восемьсот четвертого года.

МАРИЯ. Кто может добавить что-нибудь?

Краткое напряженное молчание и полное удовлетворение Бульжимур.

Мария улыбается. Она довольна ответом.

ГУМПЭЛ. Могу. Мария Александровна!

МАРИЯ. Что же ты, Гумпэл, не согласен с ответом Наран?

ГУМПЭЛ. Иван Андреевич Крылов родился, Наран правильно сказала.

БУЛЬЖИМУР. Так что ты поправляешь, умник Селенгинский?

МАРИЯ. (Переглянулись с братом «Сама, мол,не догадываюсь»).Говори Гумпэл. Подожди, Наран, сядь.

ГУМПЭЛ. А то я поправляю, что не в Санкт-Петербурге родился нухэр Иван Андреевич Крылов, а в Москве, а в Санкт-Петербурге , он, конечно,помер.

МАРИЯ. Правильно, Гумпэл, молодец!. Садись. (Шепотом брату). Я сама не заметила оговорку Бульжимур. Гумпэл , следует говорть «умер», а не «помер». Последнее речение – простонародное и в изящной словесности не потребимо. Читай, Наран.

БУЛЬЖИМУР. И всегда этот Гумпэлка больше всех знает

НИКОЛАЙ. Чему же обижаться, Бульжимур. Гумпэл во всех науках преуспевает.

БУЛЬЖИМУР. (Сквозь слезы). «Преуспевает!». «Помер» вместо «умер». Примерный.

МАРИЯ. Читай басню, Наран.

БУЛЬЖИМУР. «Стрекоза и муравей».

МАРИЯ. Давай, Наран, с того места, где отвечает муравей стрекозе.

БУЛЬЖИМУР. Могу. Ты все пела, это дело.

Так поди же, попляши.

МАРИЯ. Молодец. Садись, Наран. А теперь вспомним, господа, что наименуется в русской словесности басней?

БАКЛАНЫЧ. Когда дурака дураком назвать опасно. Когда Кащея Бессмертного Кащеем назвать опасно. Когда злого барбоса о двух ногах барбосом назвать опасно.

МАРИЯ. Поправок нет, господа ученики?

ГОЛОСА. Нет!

МАРИЯ. Тогда, господа ученики, мы соединим урок словесности уроком пения и музыки. Кто помнит разученные ранее песни господина Рылеева о Ермаке?

ЭРДЭНИ. Кондратия Федоровича, Мария Александровна?

МАРИЯ. Да, Кондратия Федоровичв Рылеева.

ГОЛОСА. Я! Я! Я!

ЭРДЭНИ. А я могу с Бульжимур спеть даже, Мария Александровна. Николай-то Александрович учил нас мотиву.

МАРИЯ. Подойди, Эрдэни. Сейчас мы все вместе, а Ольга Александровна сыграет нам и поучит петь. Олюшка, прошу.

Ольга играет мелодию, тихо напевает. Николай пленен воспоминанием

и словами и музыкой. Он тихо запевает. Ученики грудятся возле

фортепьяно. Рождается песня. Многоголосая, стройная, стойкая.

НИКОЛАЙ. (Словно снимая сон с глаз и души). Следующий урок, кажется, господа ученики, «Иситория русской армии и флота».

ГУМПЭЛ. Точно так, Улан-Наран.

НИКОЛАЙ. Вас ждет Николай Петрович Торсон. От него отправляйтесь на квартиру Михаила Александровича.

БАКЛАНЫЧ. В новую-то избу?

НИКОЛАЙ. В новую. Урок по истории…

ЭРДЭНИ. И географии.

БУЛЬЖИМУР. Географии, Эрдэни.

Входит Елена, манит к себе Эрдэни. Они вносят огромный чайник

и поднос с булочками.

ЕЛЕНА. Угощайтесь, господа ученики! Прошу! Прошу!

Ученики пьют чай с булочками. Уходят.

Уходят Ольга, Елена, Мария.

БУЛЬЖИМУР. Николенька!

НИКОЛАЙ. Что, Наран? Что, солнышко мое?

БУЛЬЖИМУР. Разреши на воскресные дни… брать Алешеньку?

НИКОЛАЙ. Бульжимур, нам с тобой очень тяжело, очень. Но ты пойми. Ныне ты все понимаешь как я сам. Что может дать ему фамилия Бестужев? Во всех церквях её анафеме предали. О, древний род! России ты не нужен. Легла печать позора на его скрижали.

БУЛЬЖИМУР. Да, Николенька, я ныне совсем не та дикарка, что тогда… на скале.

НИКОЛАЙ. Дитя мое, ты так взволнована?!

БУЛЬЖИМУР. Николя! Я дочь кузнеца. Сегодня мои слова будут железом пахнуть. Так вот, я говорю тебе, Улан-Наран, России древний род Бестужевых нужен. Он не нужен самодержцу России. Так ты же учишь меня: «Цари все смертны. Бессмертен лишь народ».

НИКОЛАЙ. Сирота не тот, кто растет без отца, без матери, а тот, кто плох с отцом и матерь.. Я о Родине – понимаешь, Бульжимур?

БУЛЬЖИМУР. Ныне яе пониаю и все твои иносказания, Николя. Но зачем наш Алешанька, при отце с матерью, на сиротство отдан, зачем?! Я не понимаю…

НИКОЛАЙ. Что ты скрываешь, Наран?

БУЛЬЖИМУР. Я бегала… обнимала, целовала…p class=»MsoBodyTextFirstIndent» нашего Алешеньку.

НИКОЛАЙ. Это преступление перед дитятей.

БУДЛЬЖИМИР. Алешанка так на тебя выглядит, и тельцем крепок и глазки такие… Николенька!

НИКОЛАЙ. Ты не веришь, что он действительно будет счастлив у крепостных Старцевых?

БУЛЬЖИМУР. И Катеньку?

НИКОЛАЙ. И… Катеньку.

БУЛЬЖИМУР. Нет! Нет! Нет! Тысячу раз нет!

НИКОЛАЙ. Бульжимур, мое сердце кровоточит. Не вырывай его напрочь. Молю, Жаворонок моих угасающих дней! Если Святейший Синод разрешит наш брак.

БУЛЬЖИМУР. Уедем от людей, Николенька. Уедем с детьми далеко, в тайгу, в хребты. Ты все умеешь, все умеешь. Помнишь – Робинзона?

НИКОЛАЙ. (С тихой грустью). Я не убежал с каторги. Я нужен людям. Что же – я побегу от них, Бульжимур?

БУЛЬЖИМУР. Да. Ты нужен людям.

НИКОЛАЙ. Кроме того – на мне незримые цепи. Дальше пятнадцати верст от места поселения отлучаться запрещается.

БУЛЬТИМУР. Николенька, скажи, что мне надо сделать, чтобы ты был счастливым?

НИКОЛАЙ. Только одно – чтобы была счастлива ты.

Входит Старцев.

СТАРЦЕВ. Простите, некстати?

НИКОЛАЙ. Даже наоборот.

БУЛЬЖИМУР, Дмитрий Дмитриевич, какое слово для вас драгоценнее из всех вам известных?

СТАРЦЕВ. (Взглянул на Бестужева). Николай Александрович…

НТИКОЛАЙ. Ответьте моей супруге.

Николай уходит.

БУЛЬЖИМУР. Раздумыванете, Дмитрий Дмитриевич?

СТАРЦЕВ. Мать!

БУЛЬЖИМУР. Я не ожидала от вас другого ответа.

СТАРЦЕВ. Бульжимур, с тех дней, как вы соединили свою жизнь с Николаем Александровичем, в моем сердце навечно уважение к вам.

БУЛЬЖИМУР. Уверяю вас. Дмитрий Дмитриевич, оно взаимное.

СТАРЦЕВ. Тронут до глубины души.

БУЛЬЖИМУР. Я – мать. Господь бог сделал меня счастливой. Мое счастье – Николенька, Алешенька, Катенька. Внемлете сердцу матери, оно едино для трех этих святых имен. Если вы вырвете из него одно из них, вы вырвете мое срдце.

СТАРЦЕВ. Я готов встать перед вами на колени, но обязан сказать вам – каждая мать думает не только о сегодня своего чада, но, и это самое главное, о его завтра.

БУЛЬЖИМУР. Мы с Николенькой, с детьми нашими исчезнем из стада людей. Николенька, его сестры, жена Константина Петровича Торсона открыли мне мир. Он велик. Так может ли статься, что в этом мире, для четырех сросшихся сердец не найдется уголка, куда нет дороги ни попам, ни ламам, ни Гомбожаповым. Может ли всевышний не смилосердиться над нами?! Скажите моему Николеньке, скажите!

СТАРЦЕВ. Не властен! Не властен!

БУЛЬЖИМУР. Требую!

Нами.Откажите моему Николеньке, откажите!

СТАРЦЕВ. Не властен! Не властен!

БУЛЬЖИМУР. Требую! СТАРЦЕВ. Прекрасная из матерей, клянусь – ваши дети станут моими единокровными, клянусь!

БУЛЬЖИМУР. Тогда и я клянусь – не оттдам!

З А Н А В Е С.

Д Е Й С Т В И Е Т Р Е Т Ь Е

Картина четвертая

Обстановка предыдущй картины.За рабочим столом сестры, Николай. Он что-то пишет. Часто задумывается. Воспоминания гнетут и согревают.

Почти сумерки. Входит Елена, как всегда если боится кому-то помешать.

ЕЛЕНА. Темно, Николенька.

НИКОЛАЙ. (Чуть вздрогнул. Взял руку сестры, поцеловал, прижал к сердцу ). Ленок, а я вот… сочинительствую. Вспоминаю.

ЕЛЕНА. (Прижала голову брата к груди). Николенька, ты ведь и нашего Саши утвердительнее в слове. У тебя ясное стило. Писал бы ты, Николя.

НИКЛОЛАЙ. Что ты. Куда мне до Марлинского. Талант – царство божие. Есть писатели, есть и сочинители. Да и кому потребно мое творчество…

ЕЛЕНА. Человеку. Потомкам. Помнишь свою повесть «Шлисельбургская станция?».

НИКОЛАЙ. (Словно его ранили в сердце). Первая… любовь. Нестираемая тема на сердце…

ЕЛЕНА. Прости, Николя, но я знала это тогда. Вы встречались?

НИКОЛАЙ. (После тягостного раздумья). Да.

ЕЛЕНА. И.

НИКОЛАЙ. Я сказал, что человек моей судьбы…

ЕЛЕНА. Да, я помню эпиграф: «Больная голова, но одна». Но ведь ты тогда не был человеком тайного общества?

НИКОЛАЙ. Был, Ленок, был. Ведь наши души, я о Рылееве, слились задолго до Сенатской. Мы были духовными братьями с Кондратием Федоровичем.

ЕЛЕНА. Ты помнишь, Николя, в «Сыне отечества» твой прекрасный перевод повести о человеке, что пятьдесят лет проспал непробудным сном в лесу и возвратился в свою деревню молодым?

НИКОЛАЙ. Ленок, я сам более двадцати лет в летаргии духа, непробудным сном в каторге, тюрьмах, беспробудном изгнании. Впрочем, мы с Мишелем, вот истинный талант, пробовали испрашивать разрешения на публикацию. Смотри. (Подал ей из кармана бумажку).

ЕЛЕНА. «Считаю неудобным дозволять государственным преступникам» посылать свои сочинения для печатания в журналах, ибо сие поставит их в сношения, несоответствующие их положению» . – Бенкендорф.

НИКОЛАЙ. Бенкендорф! Впрочем, я остаюсь бодр мыслью и не подумай, Ленок, что чувства мои, любознательность, воображение на самом деле спят. Отнюдь. Вот написал о богатствах Гусиного озера, этнографию бурятского племени. О их быте, правах, обычаях. Вот пишу «Система мира». Филосов, да? Селенгинский Сенека! (Смеется). Да, Ленок, ты знаешь, этот народ – буряты , просто катализировали, ускорили вращение моих чувствований. Они способствовали моему духовному возрождению что ли. Что касается умственных способностей бурят, то, по моему мнению, они идут наравне со всеми лучшими племенами человеческого рода. Бурят, Ленок, сметлив, и на все способен потому, что наблюдательность развита в нем в высшей степени. Мне случалось сажать с собой за обед бурят, приезжающих из отдаленных улусов, и эти люди, которые никогда не видели ни ложки, ни вилки, не принимались за кушанье до тех пор, пока не замечали, как делают это другие. А какие сказки они рассказывают! А мой тесть – Бакланыч! Ты знаешь, Ленок, во всем здешнем крае от Верхнеудинска до Кяхты и по левому берегу Селенги, нет кузнеца искуснее Цыбика Бакланыча. Горжусь тестем.

ЕЛЕНА. Улан-Наран!

НИКОЛАЙ. Ленок, а ты действительн открыла сердце для моей Бульжимур, или только ради сострадания… ко мне…

ЕЛЕНА. (Оскорбительно). Если Священный Синод разрешит вам обвенчаться, крестить Алешеньку с Катенькой, кто будет свастливее меня на земле?

НИКОЛАЙ. Прости мне мою бестактность, Ленок, а сестры?

ЕЛЕНА. И опять бестактнось. Они обажают Бульжимур. Ольга обучила ее романсамГлинки, Верстовского. Мари – хорошему тону , русским манерам и пристрастию к стихам. Обучает и французскому. Я передаю ей все чему обучала нас маменька – вышиванию, шитью, вкусу.

НИКОЛАЙ. Нет, тысячу раз – нет! Я не сплю в дремучем лесу. Я живу полной и прекрасной жизнью. Только бы долго, долго длилось это блаженство.

Входит Михаил.

МИХАИЛ. Они блаженствуют, а их отринутый единокровник…

ЕЛЕНА. Что случилось, Мишель?

НИКОЛАЙ. Мишенька, у тебя такие грустные глаза?

МИХАИЛ. Что случилось! Грустные глаза! Ничего не случилось, а если у вашего сродственника грустные глаза… так смею заявиить: Мишель Бестужев – личность явно не гармоничная и вся бугорчатая, эта личность… Одним словом, согласно хронометра подаренного мне небезызвестнымнам Николаем Александровичем Бестужевым в день Ангела, прошло тридцать четыре часа и двадцать одна минута, восемнадцать секунд, как никто из вас блаженствующих в своем чертоге, не переступил порога моего нового дома. Вот что случилось и вот почему «грустные глаза!».

ЕЛЕНА. Родимый, Мишенька!

НИКОЛАЙ. Нет, я никогда не ошибаюсь. Видишь, Ленок!

МИХАИЛ. Дозволено знать, чему вы, братец Николенька, не ошибаетесь?

НИКОЛАЙ. Тому, что некий Мишель Бестужев – истиный поэт.

ЕЛЕНА. Хлопоты, Мишель. Ведь сам губернатор!

МИХАИЛ. А скажите, этот Николай Николаевич Муравьев действительно сродственник нашему Никитушке Муравьеву?

ЕЛЕНА. Кажется двоюродный брат.

МИХАИЛ. Любознательно, как и что он видит вокруг.

НИКОЛАЙ. А сегодня мы внушимся – или это деспот, опричник его величества, или сродственник государственного преступника.

Вбегает Эрдэни.

ЭРДЭНИ. Генерал-губернатор и с ним какой-то бурят.

НИКОЛАЙ. Бурят?! Батюшки-светы! Так это же автор прекрасного труда по философии теологии о черной вере монголов.

МТИХАИЛ. Полагаешь, Доржи Банзаров?

НИКОЛАЙ. Кому же еще быть при губернаторе?

ЕЛЕНА. А мы не встретили

НИКОЛАЙ. Да, худо сделали. Губернатор-губернатором, их на святой Руси более чем сыто, а вот ученый, да бурят…

Входит Муравьев, за ним Банзаров.

МУРАВЬЕВ. Принимают ли здесь грешников? (Целует руку Елены, обнимается с братьями).

МИХАИЛ Николай Николаевич, в этом мире: грешник к грешнику летит, грешник грешнику твердит: сердце, сердце обнимает, в гости гостя приглашает.

М УРАВЬЕВ. Единственно, что оправдывает ваше невнимание к нашим особам, дорогие Бестужевы, так это отличный экспромт Михала Александрович. Примите поклон от Никиты Муравьева и внучатной моей племянниы Нонушки.

Братья отвешивают поклон.

ЕЛЕНА. Уважили нас, Николай Николаевич. Безмерно рады.

НИКОЛАЙ. Винимся и каемся, Николай Николаевич, заботы о вашей досточтимости поглотили все наше внимание и весь досуг, по коей причине сии изгнанники не выехали встреч вашему высочеству.

МУРАВЬЕВ. Объяснительно и извенительно, любезный, Николай Александрович. Но винюсь и я. Не известил. Возвращаюсь после заключения с китайским богдыханом известного, вероятно, вам Айгунского договора по высочайшему поручению.

ЕЛЕНА. Ну, вот, Николай Николаевич и мы вправе осознать некоторое унижительство. Почто вы не заехали к нам перед рендеву с богдыханом?

МУРАВЬЕВ. Следует – квиты. Представляю: чиновник по особым поручениям при генерал-губернаторе Восточной Сибири – господин Доржи Банзаров. Прошу любить и жаловать.

НИКОЛАЙ. Очень уважили, любезный граф Амурский. (ОбнимаетБанзарова). Наслышаны, милый Доржи, и счастливы встрече.

БАНЗАРОВ. Взаимно счастлив, Николай Александрович, Михаил Александрович (Пожимает руки), Елена Александровна (целует руку). Я не ошибся? Ведь в Селенгинске три русские героини!

ЕЛЕНА. Вы, я смотрю, господин Банзаров, безошибочны.

БАНЗАРОВ. Черная магия.

Все смеются.

ЕЛЕНА. Дружок, Эрдэни!

ЭРДЭНИ. Все в ожидании, Елена Александровна.

Эрдэни уносится и вмиг возвращается со свитой и сестрами. Стол уставляется яствами. Муравьев снимает шинель, передает ее подбежавшему Эрдэни. Банзаров вежливо отстраняет услуги Эрдэни и сам вешает свою одежду.

Входит Бакланыч.

НИКОЛАЙ. Мой друг – знаменитый кузнец, мастер-золотые руки и…

Муравьев делает нечто похожее на поклон, Банзаров здоровается с Бакланычем за руку.

БАНЗАРОВ. Кажется Цыбик Бакланыч?

БАКЛАНЫЧ. Откуда знаешь?

БАНЗАРОВ. (Указывает на Николая Бестужева). Вы, Цибик Бакланыч ,прославлены на всю Россию «Новоизобретенный в Сибири экипаж».

НИКОЛА. Напечатали?!

БАНЗАРОВ. В февральской книжке «Трудов вольно-экономического общества» за одна тысяча восемьсот пятьдесят третий год. К статье приложено пять чертежей, «Сибирский житель». Псевдоним – Улан-Наран.

МУРАВЬЕВ.Банзаров, вы – ходячая энциклопедия.

БАНЗАРОВ. Рад стараться, ваше высочество. Процветание опекаемого вами края, ваше высочество, соприкасаемо и с моей совестью.

МУРАВЬЕВ. Служите верно, господин Банзаров. Без него мне и богдыхана не одолеть бы, господа.

ЕЛЕНА. (Представляет сестер). Прошу, генерал: наши сестры.

МУРАВЬЕВ. А я только что проглотил вопрос: где же остальные грации? (Целует руки сестрам.).

ОЛЬГА. Ольга Алшександровна Бестужева.

МАРИЯ. Мария Александровна Бестужева.

Сестры здороваются с Банзаровым. Он целует им руки.

МУРАВЬЕВ. (Обходя стол.). Восхищен! Явства сделали бы честь столу графа Лавеля. Бедные пилигримы привезли волчий аппетит.

ЕЛЕНА. Прошу к столу, господа.

НИКОЛАЙ. Дары Сибирского купечества.

Эрдэни вносит в деревянном ведерке со льдом шампанское и вина.

МУРАВЬЕВ. Как вы полагаете, господин Банзаров, китайский богдыхал лопнул бы от зависти.

БАНЗАРОВ. Судя по апоплексии, ваше высочество, он может лопнуть и по любой иной причине.

МУРАВЬЕВ. И это заметили!

НИКОЛАЙ. Поднимем стаканы, содвинем их разом!

БАНЗАРОВ. Да здравствуют музы! Да здравствует разум!

Входит Бульжимур. Она одета по петербургской моде.

ЕЛЕНА. Представляем, Николай Николаевич, – наша невестка.

НИКОЛАЙ. Моя супруга.

МУРАВЬЕВ. (Смущен до краски на щеках.). Поздравляю… (Залюбовался прекрасной женщиной, но потрясен до отчаяния – целовать или нет руку бурятки?). Поздравляю , Николай Александрович!

БУЛЬЖИМУР. (Сделав книксен.). Бульжимур! Простите, ваше высочество – Наран! (Фраза по-французски.).

БАНЗАРОВ. Ваше высочество, Бульжимур – жаворонок. Наран – Солнце.

МУРАВЬЕВ. Кажется то и другое имя самоопределительны. (Целует руку Бульжимур.).

НИКОЛАЙ. Благодарю, Николай Николаевич.

МУРАВЬЕВ. Однако, сколь мы не голодны, соблаговолите минуточку… (На вопросительност Бестужевых.). Со мной сопутствует пастырь губернаторства – владыка-отец Никодим.

НИКОЛАЙ. (Напряженно.). Где же архиепископ?

МУРАВЬЕВ. (Стремясь придать безразличие тону.). Задержался, полагаю, у вашего протоирея. Кажется полагал навестить Хабу-Ламу.

МИХАИЛ. Досточтимо, но…не благовидно.

МУРАВЬЕВ. Гм!.Гм! (Отозвал в сторону Николая.).Николай Александрович, мне еще ни разу не приходилось видеть издания Лондонского Искандера.

НИКОЛАЙ. И вы прибыли просветиться?

МУРАВЬЕВ. Не забывайте о судьбе Лунина. Я ваш друг, Николай Александрович.

Входит отец Никодим.

Бестужевы переглянулись. Незаметно остановили взгляды на

помрачневшей Бульжимур и помрачневшем Николае.

НИКОДИМ. Да снезойдет благодать всемилостивица вседержателя на дом сий и чада его. Аминь!

Все встали. Вышли навстречу владыке. Помогли раздеться.

МИХАИЛ. Да вознесутся, владыка, ваши слова богу в душу, государю в уши.

НИКОДИМ. (Ткнул перстом в Михаила.). Младшой Бестужев?

МИХАИЛ. Удивительное совпадение. Представьте, владыка – он.

ЕЛЕНА. Просим к трапезе, господа.

Все рассаживаются.

Эрдэни встал за спинами застольников и разливает вина,

подает кушанья.

НИКОДИМ. (После бакала вина.). Ишь ты – « богу в душу». (Жадно ест, пьет.). «Государю в уши!». Ишь ты! (Грозит пальцем Михаилу.).Со смыслом. (В упор смотрит на Бакланыча, Бульжимур, повернулся к Эрдэни.). Язычники и нехристи содружествуют с душами христианскими…

НИКОЛАЙ. (С притворной покорностью.). Миссионерствуем, владыка.

НИКОДИМ. (Поперхнувшись.). Похвально. (Ткнул перстом в Николая.). Старшой Бестужев Николай Александрович?

НИКОЛАЙ. И опять вы не ошиблись, владыка. А это сестры наши: Елена, Мария, Ольга.

НИКОДИМ. (Ткнул перстом в Бульжимур.). А это?

НИКОЛАЙ. Моя законная супруга – Наран. А это мой тесть – Цибик Бакланыч.

НИКОДИМ. Законная супруга… Тесть… Каким же законом, позвольте спросить, освящены?

НИКОЛАЙ. Пока законом сердца и взаимной любви, владыка.

НИКОДИМ. Сии законы – блаж умов непокорных и горячительных.

НИКОЛАЙ. Какие же законы вам ведомы, владыка?

НИКОДИМ. Законы его величества государя императора Николая. Даруй ему господи многие лета! Ведомы нам законы русской православной церкви.

Входят Хамба-Лама. С ним есаул Гомбожапов.

ЕЛЕНА. (Вышла навстречу.). Прошу. Господа, к трапезе.

НИКОЛАЙ. (Идет к есаулу.). Блестательному защитнику границ России почет и милость. (Подал руку.).

ГОМБОЖАПОВ. Польщен, господин Бестужев.

ХАМБА-ЛАМА. Да поселится нирвана в душах ваших, господа.

Елена и Николай ведут Хамбу-Ламу под руки к столу.

Они переглянулись и усаживают его рядом с Бульжимур.

МУРАВЬЕВ. Блистательный клир.

ХАМБА-ЛАМА. (Бульжимур.). Желтоверующая?

БУЛЬЖИМУР. Жена христианская.

НИКОДИМ. Щедь незаконноплеменная., ответствуешь не по разуму, не по вере.

НИКОЛАЙ. Надеемся, владыка, вы с совестью?

НИКОДИМ. С совестью, господин Бестужев, с совестью. (Встал.). Священный Синод и Митрополит всея Руси облагодетельствовал и меня, раба божьего, слугу государя, всемилостивейшим поручительством…

ЕЛЕГА. Мы слушаем, владыка.

НИКОДИМ. Отказано вам, господин Бестужев Николай Александрович в праве на брачный союз с девицей…

ГОМБОЖАПОВ. (Услужливо.). Дочерью бурята Цыбика Бакланыча.

ХАМБА-ЛАМ А. Вседержитель и прозреватель рабов земных, всемогущий и всеведающий на земле и в небе, покровитель рода и племени нашего, Будда всеславный отверз уста свои , изрек: «Каждый народ, каждое племя да благоденствует под знаком веры своей и не потщится пятном инакоплеменным клеймить веру свою». Аминь!

БАКЛАНЫЧ. Ой, беда, однако много слов попы сказали, мне понятия худо. Как говорить будете, господа попы – мене два внука, а от союза внебрачного.

ХАМБА-ЛАМА. Мальчика, хубунчика, господина Бестужева, берет буддийский храм. Дочь…

НИКОДИМ. Отдается на попечительство Верхнеудинского монастыря женского.

МИХАИЛ. Господа, всемилостивейшие благодетели, изреченные вами сочинения утверждают ваше благочипие и благонравие. (Взорвался.). «Но есть, есть божий суд, наперсники разврата, он недоступнн звону злата и думы и дела, он изнает наперед!

НИКОДИМ. В ересь дьявольскую впадаете, господин Бестужев!

ХАМБА-ЛАМА. Смиритесь, господа Бестужевы!

БУЛЬЖИМУР. Прочь! Нет бога, если он приказывает рушить любовь, семью, если он разлучает детей с матерью и отцом!

ГОМБОЖАПОВ. Но власть родительская прервана. Ваш ребенок отдан купцам Старцевым. А басагашку…

НИКОЛАЙ. (Встал, взял за руку жену, вышел из-за стола. Извлек из сюртука два кольца, надел их на палец Бульжимур и свой.). Эти кольца откованы из кандалов, что я носил на каторге.

МУРАВЬЕВ. Господин Бестужев, продолжаете крамольничать?!

НИКОЛАЙ. Продолжаю, ваше высочество! (Никодиму.). Владыка всемилостивый, семья Бестужевых признает вашу миссию исполненной.Миссию дьявола!

НИКОДИМ. (Вырываясь из-за стиола.). Кощунствуете, государственный преступник, Бестужев!

ЕЛЕНА. Вот вам дверь, пастырь праведный, вот вам порог!

НИКОДИМ. Трижды анафеме предаю!

ЕЛЕНА. Бог в сердцах наших.

Никодим уходит.

БУЛЬЖИМУР. (Взяла ритуальную шапку ламы, подошла к нему, нахлонула ее на голову так, что она закрыла глаза ламы.). Пастырю желтоверующих, отвергнувшему любовь, семью, детей!

ХАМБА-ЛАМА. (Обомлев, справился с шапкой, поднялся величественный, надменный.). Ты, желтоверующая, вернись к племени своему!

БАКЛАНЫЧ. Уй. Страшно как! Я говорить так стану: всякий человек – сердце красное. Тебе желтое, а Хамба-Лама.а?

МУРАВЬЕВ. Прекратить балаган!

ЕЛЕНА. Если он здесь соизволил представиться, как вы именуете «балаган», то , ваше высочество, в том повинны вы один. Вы сочинили, вы поставили, вы и глядите!

МУРАВЬЕВ. (Вскочил.). Вас от ответственности, госпожа Бестужева, избавляет ваш пол и мое добросердечие. А еще… Институт благородных девиц окончили…

ЕЛЕНА. А я то подумала вы – Муравьев!.

БАНЗАРОВ. Ваше высочество, господин Хамба-Лама, ни православия, ни ламанизм не проповедует, сколь мне известно из всемирной теологии, не проповедуют глумление над чувствами человека, над человеком вообще, над любовью в данном, едином факте!

ХАМБ-ЛАМА. Итебя знаем мы, чернокнижника, посрамившего свое племя хулой на вседержателя! Берегись, Доржи Банзаров, гнева его!

БАНЗАРОВ. Не берегусь!

МУРАВЬЕВ. Вон как вы заговорили! И эта ваша плата за мое доброходство к беззвестному «ученому!».

БАНЗАРОВ. Ваше высочество, нет такого пьедестала, с которого позволено человеку плевать на человека!

МУРАВЬЕВ. Вот она плата за мой либерализм. Ваше имя, Банзаров, канет в лету!

НИКОЛАЙ. А вы, ваше высочество, поживите еще с сотенку лет и сокровенным зраком усмотрите кто канет в Лету: муж ума и совести Доржи Банзаров, или генерал Муравьев. Блистательный граф Амурский.

Д Е Й С Т В И Е Ч Е Т В Е Р Т О Е

Каротина шестая

Все та же гостиная. За фортепьяно Ольга.Возле нее Бульжумур.

ОЛЬГА. Повтори,Бульжуимур.

БУЛЬЖИМУР. Робею, сестра,Олюшка.

ОЛГА. Слушай. (Играет.). Пой.

БУЛЬЖИМУР. (Начинает неуверенно. Робко.).

Селенгинские степи тебя приютили.

Твое сердце согрело бурятскую стужу.

Как родного буряты тебя полюбили,

Николай Александрович Бестужев.

Как родного буряты тебя полюбили,

Николай Александрович Бестужев.

Что еще мне сказать?! Что еще я скажу?

Ты, как солнце любим мне и нужен!

И поет тебе песню твоя Бульжимур,

Николай Александрович Бестужев!

Как родного буряты тебя полюбили,

Николай Александрович Бестужев!

ОЛЬГА. Бульжимур, понимаешь. Начало твоего романа, вроде бы…

БУЛЬЖИМУР. Вроде… веточка из сердца? Не так ли, Олюшка?

ОЛЬГА. Умница моя. Талант! Душевность! Да разве я должна быть твоей учительницей? В Петербурге, звездам Мариинки тебя послушать.

БУЛЬЖИМУР. Разве есть на свете люди умнее и добрее Бестужевых?

ОЛЬГА. Не преувеличивай, родная, наших достоинств. Мы обыкновенные русские женщины.

БУЛЬЖИМУР. Если вы обыкновенные, то Россия – не обыкновенная.

ОЛЬГА. Еще раз, (Проигрыш.) прошу.

БУЛЬЖИМУР. (Поет.). Селенгинские степи тебя приютили.

На пороге Николай и Эрдэни. Они в дорожном. Бестужев

Изнурен. Болен. Эрдэни пытается заявить о своем

Присутствии, но Николай, приложив палец к губам и взяв

Друга за руку, приказывает затаиться.

БУЛЬЖИМУР. (Вся в песне.).

Твое сердце согрело бурятскую стужу.

Как родного буряты тебя приютили,

Николай Александрович Бесужев.

ОЛЬГА. Вот сейчас, право слово, веточка из сердца.

БУЛЬЖИМУР. Олюшка, как ты полагаешь, Николенька…

ОЛЬГА. Безусловно.

БУЛЬЖИМУР. Сюприз…

ОЛЬГА. Немножечко не так, Бульжимур, сюрприз.

БУЛЬЖИМУР. Есть красивые, но для меня трудные слова на русском.

НИКОЛАЙ. Трудность, мой жаворонок, средство воспитания воли и ума.

ОЛЬГА. Братец приехал!

БУЛЬЖИМУР. Улан-Наран!

НИКОЛАЙ. (Даже не обняв их, кинулся по лестнице.). Я мигом!

ЭРДЭНИ. Заболел Улан-Наран. Из Иркутска выехали мы с женой и детишками нашего городничева. В Листвяничном пошли через Байкал, он и говорит, что не по сезону, да и детишки… И давай снимать с себя шубу и шарф. Я свою снял, он сперва меня в нее затолкал. Где такой человек родился?

Николай сбегает по лестнице, в руках скрипка.

НИКОЛАЙ. (Целуя сестру и жену.). Вы мне позволите?

ОЛЬГА.Послушай песню жаворонка.

Бульжимур поет свою песню.

НИКОЛАЙ. (Включается в аккомпанемент сестры.). О!

Б. УЛЬЖИМУР. Сюрприз, Николя?

НИКОЛАЙ. Наран – ты совершенство!

Входят Елена и Михаил.

М ИХАИЛ. Из дальних странствий возвратясь… Братец! (Обнял.).

ЕЛЕНА. (Прижалась к брату. Отстранилась.). Николенька, жар!

НИКОЛАЙ. Слегка затрудняюсь дышать. Пройдет. Пустяки. Пойду в свою берлогу.

ЕЛЕНА. На твоем мезонине сейчас для тебя недостаточно тепло. Ольга, Мишель, Бульжимур и Эрдэни мигом кровать вниз, к печке.

НИКОЛАЙ. Господин Гофмаршал, позволь уж тогда здесь, на софе.

БУЛЬЖИМУР. Николенька!

НИКОЛАЙ. Да вы что гром среди ясного неба увидели. (Опираясь на руку Елены и жены дошел до софы.). Рзморило с дороги.

МИХАИЛ. Трудная дорога и без кандалов, да?

НИКОЛАЙ. Сибирь.

Бульжимур, за ней Михаил, Ольга, Эрдэни унеслись вверх. Возвращаются с постельными принадлежностями. Устраивается постель на софе. Все присели вокруг.

ЕЛЕНА. Рассказывай, Николя. Эрдэни, ужин.

НИКОЛАЙ. Раньше всего рисовал, рисовал, рисовал! Где Мари?

ЕЛЕНА. Как всегда – врачует по улусам.

НИКОЛАЙ. Горжусь сестрами.

МИХАИЛ. Братец, мы мечтаем с сестрами хоть мысленно повторить твое неповторимое путешествие в Иркутск. Ну?

НИКОЛАЙ. Ни языка, ни слов не хватает чтобы о всех необычайностях моего вояжа складно рассказать.

МИХАИЛ. Со всеми соузниками повидался?

НИКОЛАЙ. Из дома в дом. Особенно трогательно было встречаться с князем Никитой Муравьевым, с доченькой его – общей любимицей-Нонушкой. Растет – вылитая Александрина Григорьевна. Всякий день собирались вместе: Волконские, Трубецкие, Поджио. Кстати, у князя Трубецкого я, наконец-то, повстрпечался с Якушкиным.

МИХАИЛ.Что он, стар?

НИКОЛАЙ. Орел. Но больше с князем Евгением Петровичем Оболенским.

МИХАИЛ. Моряк моряка – видит издалека.

ОЛЬГА. А граф Амурский, надеюсь, не выдворил тебя из Иркутска, Николя?

НИКОЛАЙ. Никитушка, на одном из вечеров у князя Сергея Волконского так отчитал своего родственника… мне ведь пришлось все рассказать друзьям. В причуду жизни – в один час прибыл в Иркутск Мишель Кухельбекер из Баргузина. Ему Синод тоже… отказал… в браке… Одним словом собрались все кто ходит и ездит. Не было Ивана Ивановича Пущина. В Тобольске слепнет и бедствует стальной яснодумец Вильгельм Кюхельбекер. До сыта наговорился о старом и новом. И все снова портреты, портреты. Разбогател, рдимые!

ОЛЬГА. Скольких ты обессмертил, братец!

НИКОЛАЙ. Надо скорее писать мемуары. Скорее…

МИХАИЛ. Мы еще с тобой, Николя, пройдемся по Невскому.

НИКОЛАЙ. Разве для душевного проминаду, не более, Мишель. Здесь моя вторая, и далеко не самая худшая родина. (Притягивает к себе Булжимур.).

БУЛЬЖИМУР. Может бфыть лекаря из дацана?

НИКОЛАЙ. Морса из клюквы. Горит.

Женщины уходят.

МИХАИЛ. Николенька, что там слышал новенького о Севастополе?

НИКОЛАЙ. Открытая рана России. Тиран ввергнул отчизну нашу в эту Крымскую войну и гибнут лучшие сыны России.

МИХАИЛ. О, чуть не забыл. От Рейнеке тебе письмо. (Передает.).

НИКОЛАЙ. Ты помнишь его, Мишель? Мой однокашник по морскому корпусу. Вице-адмирал. (Читает.). «Все сообщенные вами замечания, мой бесценный друг, Николай Александрович, – об электричестве, метеорологии, колебаниях почвы так занимательны, что нельзя удержаться от повторения просбы – дозволить сообщить их, хотя словесно, знакомым моим академикам Ленцу, Куппферу, Гумбольту, Бэру». Академикам… Вице-адмирал Миша Рейнеке.

МИХАИЛ. Разве хуже звучит поросто – Николай Бестужев?

НИКОЛАЙ. Да, да, Мишель, ты прав. Главная забота сердца – судьба отчизны и сынов ее верных. Всевластный милостивец показал себя полноценным жандармом Европы. Он утопил в крови баррикады Парижа, Вены, Милана. Революция 1848 года сокрушена двуглавым орлом. Ныне же мой бездарный тезка, будь он дьяволу тезкой. Навлек своей губительной внешней политикой смертоносную войну не на живот, на смерть. Французы, англичане, турки. Осаждена Камчатка. Задыхается Севастополь. Слава Нахимову и Корнилову – прославили русский флот под Синопом. Турецкого флота отныне не существует.

МИХАИЛ.Не зря мы с тобой, Николя, носили мундиры с якорями.

НИКОЛАЙ. Но боль за павших героев жжет мое сердце.

МИХАИЛ. Николенька, а что этот Нахимов, не брат ли твоего дружка. Что часто пишет тебе?

НИКОЛАЙ. Да, Платоша, друг юности – родной, старший брат героя Синопа, а ныне и Севастополя – Павла Степановича Нахимова.

МИХАИЛ. С этим я однокашник. Выстоят.

НИКОЛАЙ. Мишель, нет от ныне и до века во мне иных побуждений, как способствлвать по елику возможно славе и всемогуществу России. Помяни меня и перед своими внуками обозначь мои слова – Россия неизменно будет флагманом в истории прогресса всего мира. Мне трудно дышется.

Входят сестры и Бульжимур.

ЕЛЕНА. Николенька, Лушниковы снова заказывают тебя в Кяхту.

Яниколай. Перемогусь и съезжу. А. что – съезжу.

МИХАИЛ. Конечно, братец. На расхват Николай Бемтужев.

НИКОЛАЙ. (Пьет из рук Бульжимур что-то вкусное.). Вот и поправился. Живая вода.

БУЛЬЖИМУР. Клюква с медом.

Входит шумно и радостно Старцев.

СТАРЦЕВ. (Целует женщинам руки.). Николай Александрович! Вернулись!

ОЛЬГА. Какой вы громоздкий, Дмитрий Дмитриевич.

СТАРЦЕВ. Это у меня, Ольга Александровна, от радости душа кожу распирает.

ЕЛЕНА. И как она называется ваша радость. Дмитрий Дмитриевич? Да потише, не дужится братцу.

БУЛЬЖИМУР. Митрич, может кяхтинского доктора Орлова выписать?

СТАРЦЕВ. Вмиг распоряжусь тройку!

НИКОЛАЙ. Да поздоровайтесь хоть, драгоценный мой попечитель и не внимайте страшным словам моих граций. Я вполне здоров.

СТАРЦЕВ. (Склонившись. Обнимает Николая. Кричит): Виват! А ныне и вовсе оздоровеете, Николай Александрович. Догадайтесь кого я к вам привез?

НИКОЛАЙ. Воображение облысело, драгоценный,Дмитрий Дмитриевич.

МИХАИЛ. Не томите, Дмитрий Дмитриевич.

Входит Иван Иванович Пущин.

СТАРЦЕВ. Поцелуйте ж меня, Николай Александрович!

НИКОЛАЙ. (Лежит спиной к двери и вошедшего не видит). Могу. Наклонитесь. (Целует, наклонившегося над ним Старцева).

СТАРЦЕВ. И знаете за что?

НИКОЛАЙ. За просто так. (Увидал Пущина). Пущин! Ивн Иванович! «Мой первый друг, мой друг бесценный!».

ПУЩИН. (Здоровается с женщинами. Затем обнимается с братьями). Еду на Тункинские воды. Тело стало немощно и согревается только духом.

ЕЛЕНА. Но, бесценный , Иван Иванович, … Селенгинск…

ПУЩИН. Вы хотите сказать, Елена Александровна, что пятьсот верст крюку! Дружба ни верст ни старости не страшится. Наслышан, Николай бывал в Иркутске?

НИКОЛАЙ. Всех облобызал. Припадал к ногам княгини Волконской Марии Николаевне. Писал портрет Нонушки. Грустил о Михаиле Лунине.

ПУЩИН. Этот великан духа русского как в каменный мох канул.

НИКОЛАЙ. Сестры виделись с Батенковым в пути к нам.

ПУЩИН. Двадцать лет Алексеевского равелина! А у вас. Я из тележки сразу на могилку незабвенного Константина Петровича Торсона.

МИХАИЛ. Знаете, Иван Иванович, его ни так гнули недуги и возраст, как несоответствие мечты и действительности. Незабвенный Константин мечтал облагодетельствовать народы Сибири своими машинами.

НИКОЛАЙ. Блистательный самоотверженец. Настоящий русский Дон-Кихот. Батюшки-светы. В зобу дыханье сперло от радости. Иван Иванович, представляю: моя супруга!

ПУЩИН. Совет да любовь! (Целует руку Бульжимур).

БУЛЬЖИМУР. Наран! Вы… друг Александра Сергеевича Пушкина?

ПУЩИН. Зато и судьбу свою благославляю. Он, дитя мое, первому мне читал своего бесподобного «Бориса Годунова».

БУЛЬЖИМУР. Николенька так много о вас, Александре Пушкине и Пущине говорит всегда… А Бориса Годунова Николенька всем нам читал вслух. Вы, наверное, знаете, как наш Николенька читает!

ПУЩИН. Вижу, Николай Александрович, вы счастлив.

НИКОЛАЙ. Господь смилостивился к краю моей жизни.

ПУЩИН. Друзья! Так пусть сегодня повторится свадебный бал! Бог весть удастся ли нам вот так еще сидеть в кругу открытых друг для друга душ.

НИКОЛАЙ. Бал! Свадебный бал. Виват! (Вскочил, унесся на верх).

МИХАИЛ. Иван Иванович, вы воскресили нам братца.

ЕЛЕНА. Бальзам!

ОЛЬГА. Я обнимаю вас. Я целую, вас, Иван Иванович Пущин!

СТАРЦЕВ. (Предельно растроганный). Господин Пущин, не попадайтесь в мои объятия. Я не в силах буду их раскрыть. От греха подальше. (Плачет).

Общая суета приготовления бала. Носится

Эрдэни: зажигает свечи, стелет скатерти,

уставляет столы. Слышен звон поддужных

колокольчиков.

ЕЛЕНА. (Прислушивается в наступившей тишине). Еще кого бог дает?

МИХАИЛ. Знаете, Иван Ивнович. Мы же Забайкальский Рим. Ни один из проезжающих в Китай, Верхнеудинск и даже в Иркутск, не говоря о Кяхте, не минует нашей обители. Каждую ночь колокольцы возле избы.

Входит Доржи Банзаров.

НИКОЛАЙ. (В своем лучшем костюме спускается с лестницы).Батюшки-светы! Все флаги будут нынче в гости к нам! Любезный Доржи!

Николай и Банзаров обнимаются.

БАНЗАРОВ. Священному чертогу! (Кланяется всем).

НИКОЛАЙ. Знакомьтесь, Доржи. Дух дружбы декабристов и первый друг бесценный Александра Сергеевича Пушкина…

БАНЗАРОВ. (Замер от восхищения, кинулся пожимать руку).Иван Иванович Пущин!

ПУЩИН. Очень отрадно познакомиться, господин Банзаров. (Банзаров целует руки женщинам.)

БУЛЬЖИМУР. Ты кстати, брат мой, Доржи! Сегодня у нас свадебный бал с Николенькой.

БАНЗАРОВ. Друзья… но я…

ЕЛЕНА. Вы сами для нас лучший подарок, дорогой Доржи! Не так ли,Бульжимур? Не так ли, Николенька?

БАНЗАРОВ. И все-таки… (Порывается выйти).

НИКОЛАЙ. Не выпущу. Нонче я пишу ваш портрет, дорогой Банзаров.Так что за дорога к нам.

БАНЗАРОВ. Его высочество от того памятного дня в этих стенах, перестал мне «доброжелательствовать». Отныне я служу в Совете Главного Управления Восточной Сибири и с членом Совета – известным писателем господином Илларионом Сергеевичем Сельским, мы едем в Кяхту.

ЕЛЕНА. Так где же господин Сельский?

БАНЗАРОВ.Он задержался в Верхнеудинске, а я же поспешил на свадебный бал Улан-Наран.

Все кружат Пущина и Банзарова. Входит одетая амазонкой

Мария. Она с хлыстом в руке.

МАРИЯ. Прискакал Гумпэл в улус, где я врачевала, кричит: «Сам Пушкин в гости к вам!».

ПУЩИН. Замените, а можно и чуть-чуть подтереть одну буковку, и одну рядышком поставить и получится он – Пушкин. Честь и в этом угадываю.

МАРИЯ. Ивн Иванович Пущин? Узнаю по акварели брата.

ПУЩИН. Прелестная амазонка и всегда верхом?

МАРИЯ. Следую примеру бурятского племени – всегда верхом.

БУЛЬЖИМУР. Сестра Мари, а у нас ведь свадебный бал!

МАРИЯ.Великолепная идея. Я переоденусь Простите.

Все за столом

СТАРЦЕВ. Позвольте мне, на правах друга дома сего и как дилетанту в пиитиизме, душа которого воспламена созвездием лучших имен России… позвольте мне первому изречь экспромт в качестве первого тоста! (Аплодисменты. Возгласы: «Просим, Дмитрий Дмитриевич!»).

В наш Селенгинск убогий

Пожаловали боги.

Россия им кричит по праву:

Слава! Слава! Слава!

БАНЗАРОВ. (После аплодисментов). Коль скоро появились экспромты, я тоже тщу себя надеждой, что мой экспромт, друзья боги…

НИКОЛАЙ. Откройтесь, друг Доржи.

БАНЗАРОВ. Извольте экспромтик: скончался государь император Николай первый.

ВСЕ (После онемения). Ура! Ура! Ура!

НИКОЛАЙ. (Уходит к фортепьяно). Друзья, споемте в радости о смерти тирана песню брата Мишеля, что запрещено было иметь все эти тридцать лет. (Запевает): Что ни ветер шумит во сыром бору,

Муравьев идет на кровавый пир…

С ним черниговцы идут грудью стать,

Сложить голову за Россию-мать.

А изменник-червь подточил его.

Закатилася воля – солнышко,

Смертна ночь легла в поле бранное.

Как на поле том бранный конь стоит.

На земле пред ним витязь млад лежит.

Конь! Мой конь! Скачи в святой Киев-град:

Там товарищи, там мой милый брат…

Отнеси ты к ним мой последний вздох

И скажи: «цепей я снести не мог».

Пережить нельзя мысли горестной,

Что не мог купить кровью вольности!

МИХАИЛ. Тридцать лет! Черниговцам!

По застолице как вздох: «Тридцать лет!»

НИКОЛАЙ. (Возвратясь к столу. Поднял бокал). Я предлагаю тост за Россию любимую без тиранов и единовластия!

БАНЗАРОВ. Мое сердце кричит: Выпьем за Гражданина России – Николая Александровича Бесмтужева!

БУЛЬЖИМУР. Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

НИКОЛАЙ. (Начиная сызнова «Вакхическую песню»):

Что смолкнул веселый глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!

Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

Полнее стакан наливайте!

На звонкое дно в густое вино

Заветные кольца бросайте!

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари.

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

ПУЩИН. Друзья, может статься, что время вольности возврата наступило. Еще раз : Ура, смери тирана! (Подхватывает Елену, увлекает в танце).

ОЛЬГА. Бульжимур! Полонез Огинского! Все, все танцуйте!

Бульжимур за фортепьяно. Все танцуют.

Николай подходит к жене, обнимает ее за плечи м медоенно

склоняется на фортепьяно.

БУЛЬЖИМУР. Николенька! Улан-Наран!

НИКОЛАЙ. Бульжимур, ты – солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари… Мишель?!

МИХАИЛ. Я здесь, Николенька!

НИКОЛАЙ. Иван Иванович!

ПУЩИН. Я здесь, брат!

НИКОЛАЙ. Что Севастполь?

МИХАИЛ. Севастополь не сдается!

НИКОЛАЙ. Слава русскому флоту. Слава сердцам русским, отваги полным, отданным любимой Отчизне!

ПУЩИН. Не зря же , вы – братья, носили мундиры с якорями.

Елена, Михаил, Бульжимур укладывают Николая на софу.

НИКОЛАЙ. (Сжав голову руками). Грустно только одно. Все что тут… надо похоронить… Благодарю… благодарю от всего сердца… за заботы… за любовь… милые сестры…

Елена, Мария, Оля… Прощай, прощай , добрый друг мой Мишель… Не оставляйте моего… Жаворонка…

Бульжимур! Мое посмепртное слово: детей для их же блага… У Старцевых не отнимайте!

СТАРЦЕВ.Николай Александрович, ваши дети вырастут Бестужевыми у Старцевых.

НИКОЛАЙ. Прощай, Пущин – наш верный друг! Наш друг бесценный! Прощай Доржи! Я любил твой народ! Бурятские степи – это тоже Россия. Гумпэл! Подойди, дитя мое. (Осеняет его крестом). Севастополь не сдается!

ГУМПЭЛ. Улан-Наран! Улан-Наран!Й Нельзя тебе умирать! Ты не умрешь!

БАНЗАРОВ. Какое солнце закатилось! Какое сердце биться перестало!

БУЛЬЖИМУР. (На груди мужа). Улан-Наран! Гражданин России! Любимый! Сестры?! Ты беспощаден , бог! Нет тебя! Нет любимого! Нет моих детей! Николенька, нет наших детей! Прощай, Николенька! Прощай, братец Мишель! Прощайте сестры! Прощай Россия!

Бульжимур Выбежала из комнаты. Убитые горем сестры и Мишель не сразу осознали случившееся.

ЕЛЕНА. Эрдэни! Мишель! Бегите!

Михаил и Эрдэни убегают.

Пауза. Входит Михаил.

МИХАИЛ. Она взлетела на утес и… бросилась в Селенгу!

Звучит песня Бульжимур. Она переплетается с мелодией «Вакхической песни». Тихо, словно реквием,но с верой в жизнь, звучат слова: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!».

З А НА В Е С.

Возможно драмой «Гражданин Росси» заинтересуются драматические театры городов

Иркутска, Красноярска, других городов. Прошу выйти на мой сайт:

Email 19 boris38@ mail.ru

Metelica Boris Semenouih.

23.09.2012 . г. Усть-Илимск.

Сотовый : 89501486776

7- 16- 76