***
— Нет, вообще-то в самом деле не стоило беспокоиться. Дело в том, что я…
— А при чем тут ты? — Марта говорила сухо и отстраненно. — Я вообще-то не о тебе беспокоилась, а о нем. Он инвалид, у него ступня была раздроблена в крошево. Не дай бог, что случится, опять два месяца в гипсе. А ему семью кормить.
— Вон как. Этот Марат, он твой друг? Я хотел сказать…
— Он… друг моего мужа… Ну да, того самого, если интересно. Они служили вместе.
— Ясно. Не поверишь, так и подумал. Что-то в них обоих есть родное и близкое. Сапоги фасонные, звездочки погонные. А муж — он где сейчас? Просто мне бы не хотелось с ним сейчас встречаться. Не потому что боюсь, потому что противно. Так что пойду, пожалуй. Впредь прошу обо мне не тревожиться.
— Мужа моего сейчас нет, — Марта говорила спокойно, даже с улыбкой. — И не будет никогда. Война, знаешь. А Маратка тогда выжил. Один из экипажа. Они в засаду попали…
Понимаешь, если бы не Славка, всем бы был п..дец! Понимаешь?! По нам же херачили из всех окон. Из всех окон! У нас тогда было два «Урала» с пехтурой один «бэтер» и наша семидесятка. Бэтер они сразу зажгли. По нам попадали раза четыре, но срикошетило, Бог сохранил в общем. Славка машину развернул поперек улицы — пацанов прикрыл броней. Смертельный номер вообще-то при такой-то густоте огня. Но опять пронесло. Когда пацаны спешились, раненых оттащили, — съехали на обочину. Сначала никак пристреляться не смогли. Пока пристреливались, блядь, и в нас попали. У меня ступня всмятку. Серого, наводчика, контузило, он орет дуром. Маму зовет. Дым, пекло, ад кромешный. Ад кромешный! А Славка кричит: «Экипаж! Не ссать! Работаем, экипаж!» И хохочет, во все горло, будто весело ему. Сам сел за наводчика, а на самом комбинезон дымит вовсю.
Поработали. Разом три дома снесли к ебене матери. Три выстрела — три прямых попадания осколочно-фугасными! Как на бильярде, в одну лузу! Оттуда самый огонь был. И еще один дом зажгли трассерами. Духи притихли. Кто живой остался. Когда в танке вовсе невмоготу стало, Славка сперва меня через передний люк выволок, потом за Серым в башню полез. Вот тут и рвануло. Если б мы почти весь боекомплект не расстреляли, хер бы кто выжил. А тут — меня в кювет откинуло, Серого насмерть убило, а Славка — обгорел. Смотреть страшно было, бог не приведи…
— Он прожил после этого шесть дней. Если это жизнью можно назвать. Я прилетела в Ростав-на Дону на четвертый день.
Была вся как в тифозном жару. Ни во что не хотелось верить, всё казалось недоразумением, которое вдруг разрешится само собой и с облегченным вздохом. Уф-ф!
Продала квартиру каким-то людям из фонда «Свет в конце тоннеля». Хорошие такие, люди, участливые, говорят тихо, в глаза глядят, книжечки суют… Особенно женщина. Она даже расплакалась, кажется, от моего рассказа, просто навзрыд, говорила, что я на маму ее похожа, хотя меня постарше была. По привычке, видать. Они гарантировали полное исцеление в какой-то клинике в городе Хайфа. Ну потом, как водится — ни квартиры, ни денег, ни Хайфы ни света. Только книжечки, да тоннель, тоннель, тоннель…
А Слава тогда пришел в сознание только один раз — за час до смерти. Открыл глаза, увидел меня и сказал: «Всё. Уходи отсюда. Мне конец. Уходи, я сказал!» Я и ушла.
Потом меня еще в молельни какие-то водили. Опять книжечки, опять плачут, гладят, в глаза заглядывают, образа показывают, или как их там. А я как увидела Иисуса на кресте, ладненького такого, томного да пригожего да кучерявого, так вспомниала Славку —хрипящий лиловый пузырь вместо тела — так мне это таким балаганом показалось, что бежать хотелось подальше.
В общем, если б не Маратка, пропала бы я, пожалуй. Он меня нашел, сперва в гостинице поселил. Потом ребята с полка скинулись, выкупили мне тут комнатку эту вот. С работой помогли. Так что ты на них зла не держи. На Маратку и на…
— Нормально, — сиплым полушепотом ответил Викентий, как тогда в грязной траве у танцплощадки, и ему, как и тогда, в грязной траве, вдруг захотелось плакать от нахлынувшей боли и стыда. Он, как бывало в детстве, шумно задышал, до лиловой рези сжал веки и встряхнул головой. — Нормально…
— А я, между прочим, про ту историю знала, — Марта вдруг улыбнулась и качнула головой. — Ну в парке. У-у, мы тогда со Славкой чуть не расстались: мол, как ты мог! — боксер, кандидат в мастера так с мальчишкой. Не поверишь, он чуть не плакал, клялся тебя найти, извиниться.
— Не нашел, — Викентий усмехнулся и вновь глянул на нее украдкой, из-под век. — Да оно и к лучшему. Что случилось, то уж случилось.
— Вот и я так подумала… Слушай, а как ты тут оказался? В доме этом. Если не секрет. Ну не меня же искал, а?
— Да случайно. Даже как сказать не знаю. Перепутал. Так получается.
— Перепутал. А наш дом можно с чем-то перепутать? Мне казалось, таких домов в природе-то не осталось.
— Пожалуй. Ну тогда, значит, тебя искал. Мне такое предсказание было. Не поверишь, я только сейчас его вспомнил.
— Болтун ты, Вик. Таким был, таким и….
— Может и был. Но предсказание тоже было. Как раз тогда и было. У танцплощадки.
***
Когда мироощущение вернулось к нему, он обнаружил себя сидящим на жестком, застеленным байковым пледом топчане. Голова запрокинута, под носом — едучий кусок ваты. Такие же куски — под глазом, над бровью, за нижней губой. Жизнь продолжается.
На электроплитке знойно пыхтит чайничек. На стене в самодельной рамке — посеревшая фотография женщины с длинными распущенными волосами. Моргает розоватыми бликами фальшивый электрокамин. Старый конторский письменный стол с пачкой журналов вместо сломанной ножки. Настольная лампа с треснутым абажуром и старая, облупленная пишущая машинка «Рейнметалл». (У них дома была такая когда-то).
— Что, оклемался, боец? Чаю будешь?
Прямо напротив него сидел на плетеном кресле-качалке человек. Волосы седые, коротко стриженным ёжиком. Глаза большие, глубоко запавшие. Как-то по-кошачьи посверкивают. На левой щеке глубокий ветвистый рубец. Викентий бережно потрогал языком разбитую десну и мотнул головой.
— Вы кто?
— Некто. А ты?
— Викентий Евграфов. А вас я вспомнил. Вы были там, у танцплощадки. В плаще, да?
— Ага. Помнишь. Это хорошо. Мозги не отшибло, стало быть.
— Не, не отшибло. Вы, значит, всё видели. Ну, весело было, а? Смешно?! — ему почему-то хотелось сказать что-нибудь обидное.
— Я, брат, не из тех, кому весело от чужой боли. Я, брат, вообще не из тех, кому весело.
— С-суки!
— Это кто ж?
— Да все они. Мразь гарнизонная. И она тоже. Такая же.
— Ну не знаю. Вот кто точно суки, так это те пацаны, что с тобой были. Как учуяли палево, так смылись гуськом. Если они завтра будут говорить, мол ты куда пропал, мы тебя потеряли, — не верь. Всё они видели. А она, это кто, коль не секрет? Та, с которой тот солдатик танцевал? Так это ж тутошняя. Танька-Встанька ее тут зовут. Она здесь каждый вечер, и каждый же вечер с кем-нибудь уходит. Тем и живет, можно сказать. Так что если ты на нее запал, то…
— Не! — Викентий зло мотнул головой. — Не она, другая. Вполне такая приличная особа. У них — вроде как любовь. Уже давно. А он тут с этой, Встанькой.
— И что с того? Во-первых, это его личное дело. Не так? Во-вторых, ее-то в чем вина? Ну той, приличной дамочки, как ты говоришь.
— Ну… Он меня там, на танцплощадке кузнечиком назвал, а… Почему вы смеетесь?
— Да ты извини, извини. Но… Ты в самом деле немного… ну похож ты на кузнечика. Ходишь вприпрыжку. Без обид только, ладно?
— Ладно, ладно. И не в нем дело. Просто кузнечиком меня Она назвала. Ну та девушка, понимаете вы? Просто в шутку. Давною А он… Эта обезьяна суконная… Зачем ему-то было говорить? Смеялись небось. С орангутангом этим. Хи-хи-хи! Кузнечик!
— Ну не знаю. Наверное, обидно. Мне не понять. Однако… тебе домой пора, наверное. Время второй час ночи, чтоб ты знал. Дома-то беспокоятся, поди.
— Наверное. Пойду я.
—А я провожу. Не артачься. В такое время в парке стрёмно. Всякое случиться может.
— Так мы в парке что ли?!
— А ты думал? В гостинице «Астория»? В парке и есть. Живу я тут, как говорится. Ну и работаю.
— Нравится?
— А ничего. Сижу вот, мемуары пишу. Между обходами.
— И не страшно? Сами говорите — стрёмно тут по ночам.
— Не, я, брат, свое отбоялся, иммунитет у меня. Пошли, однако? А с девочкой той вы еще встретитесь, помяни мое слово. Не всё так просто. Только нескоро, пожалуй. Может, случайно, а может и нет. Человек ведь называет случайным то, в чем не может причину углядеть. Давай, ступай. На пороге не оступись, там лужа…
***
— Тебе пора идти, Вик. Ей богу. Район у нас проблемный, сам знаешь.
— Ага. Улица Подлужная. Мы подлуженских… Да ладно. Знаешь, аж уходить жалко. Даже не жалко, а обидно. Да. Слушай, а… можно я к тебе еще раз приду. А? К примеру, завтра? Или послезавтра. А?
— А зачем? — Марта пожала плечами и усмехнулась. — Матерьяльчик на брюки занести?
— Ну конечно! — оживился вдруг Викентий. — У меня дома есть замечательный твид! Шотландский. Еще мамин! Как же я не догадался захватить его с собой! Но — дело поправимое, не так ли? Так и принесу?
— Ну принеси, — Марта вдруг рассмеялась и легонько дотронулась до его плеча.
— Тогда завтра же. В это же время. Если, конечно Марат не станет возражать.
— О, гарантирую, не станет. Кто ж устоит против настоящего шотландского твида!…
***
В коридоре он вновь видел вездесущего дядю Сашу, порозовевшего подобревшего от пива Марата, какую-то сухопарую женщину в седом парике и почему-то в солнцезащитных очках, и еще более странного типа, судя по всему, того самого Пафнутьева, человека с пятнистым прямоугольным лицом, похожим на старое пресс-папье и со странной говорить, как бы постоянно посмеиваясь.
— Во — заорал Марат и указующе простер к Викентию мотыгообразную ладонь. — Говорю ж — тут он. А мы сейчас Пафнутьева разоблачили по полной. Дал признательные показания! — последняя фраза далась нелегко. — И был приговорен к трем баллонам пива. А?! Да ты стой, куда засобирался-то?! Сейчас мы Варвару Семеновну еще на шкалик раскрутим! А, Варварсемённа?
Дама в парике потупилась, из чего явствовало, что раскрутить ее будет несложно. Циркуль вновь сверкнул голенастыми конечностями, изъявляя готовность описать еще один Круг, но Викентий решил, что засим достаточно. Он знал, что никто тут не станет его удерживать, и не ошибся. И вот тут произойти бы чему-нибудь, дабы подхлестнуть умирающий сюжет. Но ведь в жизни-то, господа, никаких сюжетов не случаются, никто никакой психологической нагрузки не несёт. Зачем? Все живут себе. И ружье может все четыре акта провисеть на стене и ни разу не выстрелить, и слава богу! Зачем висело? Да шут знает, граждане, висело уж, коль повесили.
Викентий на сей раз безошибочно отыскал дверь, уверенно сошел по ступеням вниз и вышел на улицу. И никакого такого чуда не произошло, кроме разве что того, что пахнуло со двора нежданно привалившей оттепелью, причем в прямом, а не социально-политическом смысле, в смысле, что весна скоро, а уж хорошо это или плохо — то время покажет. И показалось тут Викентию, что пропел где-то совсем рядом, звонко и насмешливо веселый велосипедный звоночек. И девочка в белых гольфах наконец опять проехала мимо него в тот душный, цветочный августовский вечер, последний вечер так надолго, казалось, невозвратимо ушедшего лета, в тот заповедный мир, упругой жимолости, дикого винограда, загадочных, непостижимых муравейников и сказочных светлячков. И это значило, что жизнь продолжается, лето вернется, и не все еще безвозвратно утеряно.
Но главное — персидская сирень…