Когда стемнело, Ахмед осознал, что идет почти без остановок, лишь пару раз — попить воды из ручья. Осознал, что напрочь не думает о недавнем прошлом, о Ханике, о ее жарком лоне. Все это относилось к иному, почти потустороннему миру. Осознал, что он устал, что голоден, что нужно бы думать о ночлеге. Присмотрел небольшую возвышенность на окончании длинной, волнистой песчаной косы, но лишь добравшись до нее увидел, что там уже есть люди. Сперва две пары весел, затем парус и сети, развешанные на кустарнике. Затем — низкорослого, коренастого мужчину с перевязанным глазом. Он сидел на толстой позеленевшей коряге возле маленького, едва горящего костерка. Неподалеку от него вяло шевелил жабрами огромный, зеленовато-серебристый осетр. Мужчина, не переставая ворошить уголья прутиком, поднял на него вопросительный взгляд.
— Куда идешь? Не к нам ли?
— Не к вам. Иду далеко. На север.
— На север? — мужчина округлил глаза, будто услышал нечто удивительное. — И что там, на севере?
— Там мой дом. То есть был мой дом. Нынче — не знаю.
— Это бывает. Я вот с утра из дому ушел, а и то точно не знаю, есть он сейчас, мой дом, или уж нет. А что ж сюда-то забрел, коли на север идешь? Север он вон где, — ткнул, не оборачиваясь, большим пальцем назад.
— Переночевать хотел. Темнеет
— Темнеет, верно. А почему именно здесь? Переночевать то есть.
Ахмед присел на корточки рядом с ним.
— Путь далек, отец, темнота близко. А переночевать надо.
— Неужто места другого не сыскал? — мужчина глянул на него своим единственным глазом и почему-то сплюнул в костер. — Нет, вообще-то я не против, но, в шалаше тебе места не хватит, со мной еще двое сыновей, они тут, неподалеку, — он многозначительно подмигнул. — А возле костра тебя мошкара съест. У нас-то мазь есть Чура-бабай дал, дай ему бог здоровья. Но на тебя не хватит, самим мало. А без нее к утру у тебя лицо будет как у дохлого сома.
— Ну это я знаю. Ладно, отец, пойду я тогда. Хоть подскажи, где тут поближе есть деревня.
— Как не быть, — мужчина сразу оживился. — Вот по косе на берег выйдешь и шагай, как и шел по течению вверх. Вначале будет Каратузан, его издали видать, он на холме, — мужчина скривился и вновь сплюнул, — но туда не ходи. Пройдешь еще две версты увидишь аул Ике Тирмен. Хороший аул, зажиточный Там переночевать можно, и с рыбаками договориться. Они и в Каспий ходят тюленей бить, и вверх по Итилю. Иной раз аж до Сарытау доплывают. А Сарытау — это как раз север и есть.
— Хорошо. А что за Каратузан такой? — вдруг заинтересовался Ахмед, уже поднявшись и вознамерившись уходить. — Слово-то какое — Каратузан ([1] Кара тузан — черная пыль.)
— Да уж такое слово. Так в тутошних местах чуму зовут, чтоб ей пропасть. Чума тут была лет пятнадцать назад. Много народу повымерло, спаси-сохрани.
— И что, в честь чумы аул назвали?
— Да не то чтоб в честь. История там какая-то в ту пору приключилась. Темная история. Рассказал бы, да не знаю. И знать не хочу. И тебе бы не надо.
Мужчина кивнул для убедительности и, отвернувшись, побрел к шалашу, давая понять, что полагает беду законченной.
Однако когда Ахмед зашагал прочь, он вдруг откашлялся и спросил:
— Не тебя ли, добрый человек, разыскивали тут недавно семеро всадников? Сердитые такие. Искали кого-то, так искали, что все у меня тут перевернули. Плохие времена настают, по всему видать. Вижу, что не тебя. Однако и ты будь поосторожней, им ведь только попади под руку, разбираться не станут. И не шибко рассказывай каждому, куда ты идешь. Имя свое направо-налево не называй, добрым людям оно неинтересно, а лихим знать не должно. А север, он не такой большой, как тебе кажется. Сыщут, коли захотят…
Ахмед хотел ему ответить, но тот замахал руками и отвернулся.
Аул, прозванный Каратузаном, возвышался на холме, как маленькая крепость. Обычный аул, доносится собачий лай, сонное блеяние овец. На разбойничий притон не похож. Да и что взять с бродяги Ахмеда. За постой заплатить худо-бедно наскребет, вот и все. Есть еще кинжал. Но кинжалами не рассчитываются. А пособить при случае он может. Все обойдется, ночь коротка, короче совиного крика. Да и не пристало беглецу привередничать в выборе ночлега. А отщепенцу не самое ли место у отщепенцев?
Холм был пологий, длинный, перепаханный неглубокими рытвинами, заросший кустарником. Подумалось вдруг, что жители селения нечасто выбираются за околицу.
Первый дом был явно нежилой, полуразрушенный. Калитка бессильно болталась на одной петле. Во дворе, высоко и густо заросшем пыльной травой, свернувшись, дремала собака, но когда Ахмед отворил калитку, она испуганно вскочила, ошалело заметалась и стремглав бросилась наружу, едва не сбив его с ног.
Зато следующий дом был вполне жилой, причем, похоже, не бедный. Высокий, замазанный глиной плетень, вымощенная плоским камнем, затейливо изогнутая дорожка к калитке. Ахмед толкнул калитку и вошел.
Двор просторный, округлый чисто выметенный. Посреди двора, на утрамбованной, как камень, глине сидел худощавый человек с длинными, всклоченными волосами и комически изогнутым носом. Поодаль, возле открытой двери в дом стояло, переговариваясь, пятеро мужчин. При появлении Ахмеда все, кроме сидящего, повернули головы в его сторону.
— Мир вам! — громко сказал Ахмед и поклонился.
— И тебе — мира и благополучия, незнакомый человек. — Один из стоящих возле дома, добротно одетый, с кучерявой, рыжеватой бородой отделился от всех, неторопливо подошел к нему и осторожно осветил лицо чадящим факелом. — Что ж тебя привело сюда в поздний час?
— Да как раз поздний-то час и привел, — Ахмед неловко улыбнулся, щурясь и отворачивая лицо от факела. — Переночевать хотел напроситься. Да у вас, я гляжу, дела какие-то, не до меня.
— Дела. Скорбные дела. Умер хозяин этого дома. Плохо умер! Убил его чужой, злой человек. Седин его не пощадил, дочь сиротой горемычной оставил. Вот какие дела.
— Сохрани Аллах, — Ахмед провел ладонями возле лица — Какое горе. — За что же убили несчастного?
— За что? — бородатый глянул удивленно. — А за что убивают. За золото убили.
Ахмед покачал головой. Что-то в тоне курчавобородого ему не понравилось. Очень уж колюче пристальны его глаза, очень распевен голос, будто обращается он не к нему, а разом ко всем, приглашая поучаствовать в каком-то известном покуда ему одному действе. Очень уж мягко и бесшумно ступают его мягкие сафьяновые сапожки. Очень уж звонко и гортанно прозвучало в устах его слово «золото»…
— И что же, нашли того злодея?
— Нет еще. Но найдем, — курчавобородый вдруг усмехнулся и обернулся назад. — Не уйдет изверг от суда правоверных. Ведь так?
Стоящие поодаль согласно закивали и переглянулись. Ахмеду стало вовсе не по себе, он с тоской оглянулся на раскрытую калитку за спиной. Да, за самой спиной, только уж, верно, не поспеть.
— А ты чего же оборачиваешься, странник? Нет ничего позади. Только черная ночь, что явила тебя. Все мы из ночи явлены, в ночь и уйдем. Да ты успокойся, странник, безвинных у нас не трогают. Так ведь, селяне мои? Скажи хоть, откуда и куда идешь?
— Иду на север. Там мой дом. Может, какая родня осталась. Город там есть, Булгар называется.
— Булгар? — курчавобородый пожевал губами. — Нет, не слышал. Я много городов слышал, а Булгара не слышал. А раз не слышал, так и нет его, Булгара твоего. А посему располагайся, гость незваный. Побудь с нами, пока мы правду не проясним.
— Но я, — Ахмед вновь затравленно обернулся, лихорадочно думая, что еще возможно предпринять, — я здесь впервые, клянусь вам! Я шел со стороны Ахтубы, на север, зашел переночевать, вот и все.
Говорил, сознавая, что слова его бесследно вязнут в темной душе, не озаренной сознанием. Да и что он успеет. Шестеро крепких мужчин, у троих топоры, у одного кетмень. Они будто дожидались его. Это обычные селяне, не убийцы, не разбойники. Все, что им нужно, это доделать дело и разойтись по своим семьям.
— Не клянись, странник, пустое это, — курчавобородый кивнул, точно прочтя его мысли. — Слово легче пыли. А у клятвы вообще весу нет. Еще раз повторю, безвинного мы не тронем. А вот давай-ка позовем сюда сиротку горемычную да и спросим. Видишь, как все просто.
С этими словами курчавобородый отошел от него, тяжело ступил на скрипучее крыльцо и, пригнувшись, вошел в низкий дверной проем. Послышался сухой, резкий окрик. В слабо освещенном окне мелькнула его сутулая тень, пропала и вновь мелькнула. Был он там долго, стоящие у двери стали недоуменно переглядываться, глухо лопотать, поглядывая исподлобья на Ахмеда. Но вот наконец курчавобородый вернулся, ведя за руку девочку лет семи по виду. Она была худа, с узким, вытянутым лицом, большими, но ввалившимися глазами. Странное лицо, какое-то не по-детски выразительное. От горя и страха, должно быть. Она даже одета была странно: длинный, немного мешковатый сарафан, голова непокрыта, темные, густые ниже плеч волосы наскоро перехвачены у затылка узким, костяным гребнем. Идет медленно, чуть не на ощупь, словно во сне. Глянула на него в упор пристальным, вдруг странно полыхнувшим взглядом и тотчас равнодушно опустила веки.
— Вот, Лейли. Вот он, этот чужой человек, что я говорил. Подойди поближе к нему. Ближе, я сказал! Признала ли ты в нем того, кто убивал и мучил твоего отца, и тебя едва не убил? — Он с усилием стиснул ее запястье, так, что у нее расширились глаза. — Скажи, не бойся, пока мы здесь, он тебе не страшен. Скажи, и тебе станет легче, это я тебе обещаю.
Девочка глянула на Ахмеда опустевшими глазами умалишенной, опустила длинные ресницы и вновь глянула. «Пропал, — подумал Ахмед. — Сейчас она скажет: ну да, это он. Они ж все тут сумасшедшие, в этом окаянном ауле. Как глупо…»
Девочка, однако, медлила. В какой-то момент Ахмеду показалось, что глаза ее оживились, взгляд на краткий миг стал осмысленным, она даже едва заметно кивнула ему, вернее просто дважды подняла и опустила веки. Но лицо ее тотчас вновь стало недвижным, взор обессмыслился.
— Ну что, Лейли? — выкрикнул курчавобородый с нетерпеливым раздражением и легонько встряхнул ее, так, что она втянула голову в плечи и зажмурилась.
Однако она продолжала молчать, вновь вперившись в Ахмеда пристальным, легка закатившимся взором слабоумной. Ахмед перевел дух.
— Бедняга не в себе, — курчавобородый легонько оттолкнул ее в сторону с едва скрытым озлоблением. — Хотя — пережить такое! Ступай, Лейли. Что ж будем делать, селяне?
— Можно, конечно, старика Камая привести, — сказал кто-то в задумчивости, — уж он не ошибется. Да он в последнее время хворает.
Лицо курчавобородого просветлело. Он глянул на Ахмеда почти доброжелательно.
— И верно! И его, и вообще всех, кто не спит. Пусть все видят: мы не разбойники, чтобы судить ночью и тайно. Пойдем все за ним. Дулат! — повелительно крикнул он сидящему посреди двора. Тот лениво приподнял голову и глянул на него с радостной, зубастой улыбкой. — Пригляди за странником. Пригляди, чтоб никто не обидел нашего гостя. Но и чтоб гость не обидел нас нежданным уходом. Ты ведь понял меня?
Селяне гуськом, словно муравьи, то и дело оборачиваясь, вышли со двора. Все они были странно схожи друг с другом, словно некая незримая сеть связывала их воедино клейменым, порочным родством.
— Так мы пошли, — курчавобородый разразился негромким, ухающим смехом. — Не скучай, мы скоро придем и продолжим разговор.
— Иди, — Ахмед глянул на него исподлобья. Только не оступись. Ночь пасмурная, не расшибись сослепу.
Курчавобородый засмеялся громче и исчез за калиткой. Тот же, кого звали Дулатом, так и остался сидеть, раскорячив по-лягушачьи костлявые колени. В руках у него была дубовая палка длиною в полтора аршина с массивным, окованным медью набалдашником. Другим, заостренным концом он старательно выводил по глине какие-то знаки, высунув от усердия язык и раскачиваясь, словно вознося молитвы. Иногда его лицо распяливалось в неживой улыбке, и тогда он прятал язык, начинал что-то бормотать и раскачиваться сильнее.
— О чем твоя песня, Дулат? — спросил Ахмед и шагнул к нему.
Дулат замер, перестал напевать приподнял голову и вперил на него, не переставая улыбаться, внимательные, сузившиеся глаза.
— Отойди от него, странник, — отчетливо и громко услышал он вдруг за спиной, вздрогнул и обернулся. Девочка, доселе неподвижно сидевшая на крыльце, встала и приблизилась к нему без всякой заметной опаски. Глаза ее были строги и внимательны.
— Девочка, — Ахмед просто задохнулся от неожиданности. — Я и не думал ничего дурного, просто…
— Я знаю, — она кивнула. — Просто если б ты сделал еще один шаг, Дулат снес бы тебе голову своим кистенем. Он страшно силен, никогда не промахивается и никого не жалеет. Не знает, что такое, жалеть. Хоть зла в нем и нет. Просто делает, что ему велят. Он считает, что это хорошо. Он слабоумен, а слабоумного трудно обмануть.
— Да я и не думал, — Ахмед глянул на нее с удивлением. — То есть, думал, конечно, но… Но ведь сейчас ты производишь впечатление очень даже разумной девочки. Я даже сказал, взрослой девочки.
— Надеюсь, — она усмехнулась. Говорила она странным низким, чуть надорванным голосом. Слова произносила отрывисто, точно желая поскорее от них избавиться. Голос показался отдаленно знакомым, но Ахмед тотчас отогнал эту мысль: с чего может быть знакомой ему эта невесть откуда взявшаяся семилетняя девчонка.
— Ну так скажи им! — Ахмед закричал так громко, что сидящий Дулат замер и обернулся. — Что ж ты молчишь! Скажи этим людям, что я пальцем не трогал ни тебя, ни твоего отца. Что это был не я. Не я ведь?!
— Не кричи. Ну конечно, не ты. Да что толку об этом говорить? Они тоже это знают.
— Тогда почему они, все как один, считают, что именно я убил?
— Ты не понял? Потому что это они убили его. На моих глазах.
— М-да, — Ахмед вдруг обессилено рассмеялся. — Боюсь, мне их не разубедить. Надо как-то выбираться отсюда. Сколько у меня времени?
— Немного. Старик Камай живет в конце аула, ходит медленно, почти не ходит. Но они торопятся. Надо будет, на руках принесут. Так что времени у нас почти нет.
— У нас? Ты что же, — Ахмед пристально глянул на нее, — на моей стороне
— На чьей же мне быть стороне? Они убьют меня, так же, как и тебя, когда узнают, где отец прятал золото.
— Так золото впрямь было?
— Было. Но мы сейчас теряем время.
— Ты сможешь его отвлечь?
— Я попробую. Если получится. Но ты будь осторожен.
Ах, беглец! Негоже взваливать на плечи чужую судьбу. Неподъемная это ноша.
Девочка встала, и прижав кулачки к лицу, принялась прохаживаться по двору, негромко причитая «А-и-йя! А-и-йя!» Дулат равнодушно следил за нею сонными, точно припорошенными пылью глазами, продолжая чертить свои знаки. Ахмед тем временем незаметно подтянул к себе свою суму, вытащил оттуда кинжал, бесшумно освободил его от ножен и осторожно всунул в рукав. Холодное булатное лезвие мягко и вкрадчиво прильнуло к тыльной стороне его запястья. Думай, Беглец, думай. Дурака трудно обмануть, если относиться к нему как к дураку…
— Дулат!
Видимо, Ахмеду удалось достаточно бесшумно подойти к нему сзади, потому что Дулат вздрогнул, резко обернулся и насупился.
— Дулат, мне нужно по нужде, понимаешь. По малой надобности, — он выразительно хлопнул себя ниже живота. — Один момент, и я вернусь.
Дулат хмуро покачал головой и кивнул в сторону низенького пристройчика в углу двора — туда!
— Дулат, там же нет двери. А тут во дворе девочка-красавица, будущая невеста. Может, твоей младшей женой станет, как подрастет. Ты ведь малый-то хоть куда еще. Как же мне при ней справлять нужду. Пойду хоть за плетень, а? Ну не веришь, так со мной пойди.
Ахмед, не сводя с него глаз, осторожно сделал маленький шажок в сторону по-прежнему раскрытой калитки. И тут Дулат в мгновенье ока взлетел на ноги, глаза его свирепо блеснули, Ахмед едва успел пригнуться, как словно гудящий ураганный сгусток шумно взвыл над его головой, шевельнув волосы. «Если б не пригнулся, у меня бы уже не было головы, а я бы даже боли не успел почувствовать», — подумал Ахмед, мельком увидев мертвенно оскаленную челюсть Дулата.
— Туда! — все тем же ровным голосом повторил Дулат и вновь сел, будто потеряв к нему всяческий интерес.
И тут Ахмед по какому-то мгновенному наитию залился тихим, захлебывающимся смехом. Дергаясь от приступов этого смеха, он присел на корточки напротив Дулата и звучно шлепнул себя по ляжкам.
— А ты знаешь, — говорил он корчась от хохота, — мне уж и не надо. Как ты думаешь, почему? Я уже все сделал.
За спиной в тон ему дребезжащим смехом залилась Лейли. Она топала ногами, показывая пальцем на Ахмеда. Дулат вначале осклабился, затем тоже самодовольно хохотнул. Ахмед замолк на мгновение, утер выступившие от смеха слезы, а потом вновь залился хохотом.
— Я тебе еще другое скажу, Дулат. Мне не только по мелкой нужде не надо, а и по большой тоже. Как-то все разом вышло. Ты еще не почуял это своим длинным носом?
Тут Дулат, высоко запрокинув голову, загоготал и того громче. От него вдруг нестерпимо остро пахнуло потом, и Ахмед, не переставая всхлипывать и постанывать от смеха, опустил украдкой руку вниз, быстро выпростал кинжал, и когда Дулат в избытке чувств взвизгнул и затряс головой, кинулся на него всем телом и ударил кинжалом под левое плечо. Лейли кошкой кинулась на Дулата сзади. Рыча от боли и ярости, Дулат локтем отбросил ее прочь, как щепку, растопырил ладони, хотел схватить Ахмеда за горло, но тот, отпрянув, поднырнул под его чугунные руки и с воплем вогнал кинжал под сосок по самую рукоять, навалился на него всем телом, продолжая бессвязно кричать. Дулат забился у него в руках, как выброшенная на берег рыба, выгибая спину, глаза выкатились из орбит, рот скривился и из него короткими, конвульсивными толчками хлынула кровь. Ахмед хотел зажать его рот ладонью, но тут же понял, что Дулат затих. Издал какой-то тонкий, скулящий звук и затих.
Ахмеда колотила дрожь. Не в силах подняться на ноги, он некоторое время стоял на коленях, будто прося у мертвеца прощения. Затем подполз к нему и едва ли не из последних сил вырвал кинжал из его костенеющей плоти. Кажется, Лейли пришла в себя первой. Она поднялась и, слегка прихрамывая, побежала в сторону хлева.
— Скорее, — шепотом, машинально повторял Ахмед. — Скорее, девочка, сейчас они придут.
Но Лейли тотчас вернулась, ведя за гриву неоседланного, встревожено фыркающего гнедого жеребца.
— Прыгай на него! Прыгай, я сказала! — Она глянула на него расширившимися, рассерженными глазами. — Нам своим ходом не уйти. Я придержу, он тебя боится. Совсем молодой … Тургай, солнышко мое, не страшись его, этот человек не сделает нам зла, — шептала она, гладя и целуя жеребца в дрожащие бока, — его Аллах нам послал, истинно говорю, не дрожи, слушайся его, как меня, не гневи Всевышнего…
— Теперь подними меня и посади спереди себя, — сказала она уже повелительно. — Я путь буду показывать.