В комнате голосом Маликова надрывался мобильник:
«Ты — одна, ты такая — я тебя знаю…»
Я выбежала из ванной в одном тапке, на ходу вытирая мокрые волосы, взяла телефон. Это была Калина. Верка Калинина – моя лучшая и единственная подруга.
Мне было одиннадцать, когда я впервые зашла в «4а» класс гимназии № 9 города Екатеринбурга. Директриса представила меня:
— Это Наташа Красивая. Теперь она будет учиться в вашем классе.
Весь класс заржал. Блин! Ох, уж мне эта фамилия! Где красота, и где я? Маленькая, тощая, как трость. Волосешки тоненькие, рыженькие, косичка худенькая, как крысиный хвост. Глазки мелкие, как две семечки, торчат на веснушчатом лице. Из носа только две сопелки. Переносица почти отсутствует. Страшилка. И только хорошенькая отличница, Вера Калинина, предложила мне сесть с ней за одну парту. С тех пор мы не расставались. Верка – это мое все – душа, сердце, больше, чем сестра.
— Привет, Калина! – выдохнула я.
— Натка, привет. Ты уже дома?
— Ага! Часа три на родной Земле, — отчеканила я своему отражению в зеркале, взъерошивая непослушные волосы.
Ну, и как там на чужбине? Как Египет? – без энтузиазма спросила Верка.
— Египет? А чё с ним сделается? Стоит. После нашего налета ни одна пирамида не пострадала. Пострадал только мой кошелек. Теперь буду вкалывать, как Буратинин папа, — уныло промямлила я. — Лешар в восторге. У него появилась навязчивая мечта: сказал, возмужает, женится на местной и навсегда поселится в этой пустыне.
— Понятно, — вяло усмехнулась Верка. – Нат, если у тебя трудности с деньгами, я могу одолжить, ты же знаешь.
— Спасибо, подруга. Только кредитор у меня уже имеется. Звать – «Газпромбанк». И роман наш длится уже два года. Будь проклят тот день, когда мы встретились, и он меня полюбил, — театрально произнесла я.
— Ага, — бесцветным голосом бросила Калина.
— Вер, что у тебя с голосом? Болеешь что ли? Простудилась?
— Да я уж давно им болею. Полжизни.
— Чем? – удивленная, я медленно опустилась на диван.
— Ни чем, а кем. Лариком, Натка. Ла-ри-ком, — проговорила она по слогам.
— Тьфу! Вера, ты меня пугаешь!
— Я уже сама себя боюсь, — вздохнула Калина.
— Ну, и что там еще сотворил герой твоего романа?
— Он мне изменяет…Снова изменяет, — медленно процедила Верка.
— Скотина! Урод! Ублюдок! Я тебе тогда еще говорила, когда он первый раз скурвился! Ведь говорила, Калина! Говорила! – я почти кричала от негодования.
— Хватит, Натка! Хоть ты-то меня не добивай! – Верка сорвалась на слезы.
— Господи, Верка, Верочка, прости. Давай я к тебе приеду. Хочешь?
Верка всхлипывала еще несколько секунд, надрывно вздыхая.
— Давай вечером у меня, часов в семь. Ларик уехал к матери. Его не будет, — наконец сказала она. – И не опаздывай, пожалуйста.
— Постараюсь.
Верка всегда так говорит: «не опаздывай, пожалуйста». Это звучит не как просьба, а, скорее, как напоминание вроде этих: «завтрак на столе», «деньги в тумбочке», «магазин за углом», «собака не гуляна».
Ровно пятнадцать минут восьмого я была у Верки.
— Опоздала, — констатировала она, впуская меня в квартиру.
— Ага, — без вины подтвердила я, заключая её в крепкие объятия. Мы ритуально чмокнулись. – Привет Калина! Я скучала.
Одной рукой протянула подруге тканевую сумку с изображением Нефертити, другой принялась расшнуровывать кроссовок:
— Я тебе подарок из Египта привезла – говорящего попугая.
— Какого? – заглядывая в сумку переспросила Верка.
— Зеленого. Он желания повторяет. Чай привезла египетский. Он жажду утоляет.
Я выпрямилась, поправила волосы, оценивая свое отражение в зеркале.
Из кухни разливался знакомый мне яблочный запах шарлотки.
— Шарлотка! – одобрительно заключила я.
— Ну, пойдем, подруга, будем загадывать желания, и утолять мою печаль, — грустно улыбнулась Верка.
Подруга умела готовить виртуозно, как заправский повар. Вкуснее могла только моя бабушка.
Помню, как мы взрослели у плиты.
Верка любила говорить: «Путь к сексу с мужчиной лежит через его желудок». И вот мы уже сидим на кухне с раскрытой поваренной книгой в руках. Будем делать «Ёжики». Я отварила рис — получилась вязкая каша. Она мяла фарш. Под её кровожадные комментарии он вылезал между пальцами. Я не удержалась и тоже засунула в кастрюлю руки. Мы хохотали до упаду. Потом кастрюля будто ожила – выскользнула и перевернулась содержимым на пол. Мой боксер Тофик подскочил и быстро разобрался с фаршем. Потом были блины комом, подгоревшая пицца, резиновый пирог из крахмала вместо муки, жареная картошка с корицей вместо красного перца, взорванная банка варившейся сгущенки, часть которой разлетелась по стенам кухни, а банка вместе с остатками сиротливо повисла на потолке. Кухню отмывали весь день. Веркина мама, конечно, вышла из себя и все спрашивала Господа, за какие грехи ей такое наказание выпало. Шедевром кулинарного искусства была тюря и «чай с люстрой». Верка резала батон кубиками и бросала их в миску с теплым молоком, потом посыпала сахарным песком. Мы ели эту вкуснятину из одной миски деревянными ложками. «Пища Богов!» — восклицала она. Я верила. Потом разливала горячий чай. Мне засовывала ложку в кружку, а сама пила без ложки, обжигая себе язык, дула, чтобы остыло, делала маленькие глотки и громко хлюпала. Смотрела на отражение в чае и хвасталась: « У меня–то чай с люстрой!» И нас накрывала волна глупого счастья.
Я прошла на кухню вслед за Веркой и плюхнулась на свое любимое место, на диванчик возле окна.
Я не хотела сама поднимать тему про очередную измену Ларика. Боялась очередной Веркиной депрессии. Она влюбилась в этого мачо еще на первом курсе универа. Влюбилась безвозвратно, целиком и полностью, до остановки дыхания. Она – студенка филологического факультета, романтичная и благородная, девушка из девятнадцатого века. Он — выпускник физмата, профессорский сынок. Ларика, безумно красивого брюнета с почти черными глазами, фигурой атлета, плейбоя и бабника, любила добрая половина девушек университета. А он прикормил ее – красавицу, умницу, роскошную женщину. Верка была не просто красивая, она была породистая. От неё за версту пахло дворянством: пытливый, умный взгляд больших глаз, цвета апрельского неба, полные губы, тонкий прямой нос. Она была высокая, крепкая и обтекаемая, как русалка, с безупречной осанкой и правильной речью. Она ела с его рук, как с ножа, теряя разум, достоинство и нормальный женский эгоизм, пребывая в постоянном приступе безнадежной любви. Ларик был из той категории мужчин, которым периодически надо отдыхать от абсолютной любви. Раз в пять лет сроком на полгода – год, не больше. Верка мотала эти сроки от звонка до звонка, заковывая себя в цепи черной меланхолии, самоотверженно несла свой крест. Крест по имени Ларик.
— Натка, я так его люблю, — вдруг сказала она, вытаскивая из сумки чай.
Голос её предательски задрожал. Глаза наполнились трагизмом и стали темно-серыми, как дождевая туча. Она отвернулась к окну. Долго смотрела вдаль, будто высматривала перспективу. Верка похудела, осунулась, стала ниже ростом. Боль состарила её, выключила душу.
— Брось его. Освободись, — тихо сказала я.
— Я не могу. Он погибнет без меня.
— А с ним погибнешь ты.
Верка бросила на меня решительный взгляд:
— Мне нельзя гибнуть. У Анюты переходный возраст. У мамы давление. А дипломники? Они в меня верят. Я не могу с ними так поступить.
Она взяла полотенце и осторожно открыла духовку. Кисло-сладкий аромат вмиг наполнил кухню. В предвкушении я сглотнула слюну.
— У него новая главбухша. Алла. Молодая, красивая, длинноногая, с аппетитными формами. Они проводят на работе по восемь часов вместе. Потом опять вместе, — Верка вытащила сковородку с пирогом из духовки и поставила на стол перед моим носом. В животе заурчало.
— Ларик, что не ночует дома? – спросила я.
Ночует дома, а спит с ней, — она немного помолчала и добавила глухим голосом, как подытожила. – А я люблю его. Знаешь, где бы мужик ни летал, а приземляется на свой аэродром.
— Лучше б ты была небом. Чтобы он летал в тебе, а не приземлялся.
— Когда-то и я была небом, — наливая в чайник воды, произнесла Верка.
— Ты боишься, что Ларик уйдет? – спросила я, насыпая в заварник чай.
— Нет. Не боюсь. Он любит нашу дочь.
И это была правда. Ларик был сумасшедшим отцом. Он любил Анютку нежно, трепетно, беспокойно, по-матерински. В нем на удивление сочеталась святость отцовства с личной похотью. Этакий несвятой святой.
Чайник возмущенно зафыркал, исходя паром. Вера налила воду в заварник, достала две чашки, разрезала шарлотку на кусочки. Потом села напротив меня, закусила губу и глубоко посмотрела на меня влажными глазами.
Верка плакала. Плакала сердцем – тихо и честно. Так плачут те, кто умеет любить. Верка умела. Она любила смиренно и жертвенно. Отмаливала у Бога его грехи, чтобы спасти. «Бог не без милости», — говорила она.
Пора было «съезжать» с темы.
— Представляешь, мой поросенок, кажется, закурил! – разливая чай, посетовала я.
— Какой же Лешик поросенок? Твой сынуля — очаровательный черноголовый мальчик с большими карими глазами, отличник, спортсмен, — разрезая Шарлотку на кусочки, улыбнулась Вера. – Кажется или закурил?
— Ой, думаю, закурил. От его одежды за версту разит табаком. И в кого эти нынешние дети? Чего им не хватает? – качая головой, я нахмурила брови и отхлебнула чай.
— Дети, Натка, всегда в родителей. Ты себя-то вспомни. Твоя бабушка тоже нюхала наши куртки, шапки, шарфы. Потом полезла в карман твоей куртки и нашла сигареты. Пришла в твою комнату и стала размахивать пачкой у тебя перед носом:
— Ната, это твои сигареты?
Ты дерзко ответила:
— А как ты думаешь? Зачем мне чужие сигареты в кармане моей куртки?
— Ты куришь?
— Баб, не задавай глупых вопросов. Ты же умная женщина.
Ты лезла на рожон, нагло смотрела в глаза, бросала слова, будто вбивала гвозди. Ты больше не хотела быть ребенком.
Я смотрела на тебя во все глаза и восхищалась. Я, благовоспитанная пай-девочка, которая училась на «хорошо» и «отлично», слушалась родителей, вежливо здоровалась с соседями, так бы не смогла. Быть такой смелой, такой решительной, такой настоящей.
Нина Ивановна подала тебе сигарету и зажигалку.
— А, ну, покажи, как ты куришь.
Ты села на диван и демонстративно перекинула ногу на ногу. Взяла сигарету, поместив её между указательным и средним пальцем, поднесла к губам и захватила ими краешек фильтра. Чиркнула зажигалкой, медленно поднесла огонь к кончику сигареты, плотно сомкнула губы и затянулась, сосредоточенно глядя на огонек той самой сигареты. Затем, плавно вынула её изо рта, откинула голову назад и выдохнула в потолок струйку дыма, — Верка легкомысленно развалилась на диване с хлебной палочкой вместо сигареты и продолжила живописать. — Дым вращался клочками, растекаясь вглубь комнаты, струился замысловатыми узорами из кончика сигареты.
Это было красиво, художественно, эффектно! Шарм и изящество просто перли из тебя.
Я готова была аплодировать.
— Неправильно! Неправильно куришь! Кто так курит? Если куришь, кури по-взрослому – в затяг, а не изображай из себя стерву! – театрально выкрикнула бабушка и снова протянула тебе сигарету.
Спектакль закончился на шестой сигарете. Тебя затошнило. Ты не добежала – зажала рот ладонью, но все вырвалось и прыснуло сквозь пальцы прямо на палас. Потом еще и еще.
— Мамочкааа! Как мне плохооо! – выла ты, стоя на коленях перед унитазом.
Вид у тебя был жалкий: тушь размазалась, оставив черные дорожки на щеках, под глазами нарисовались темно-серые круги, как у панды.
Я слушала, блаженно улыбаясь. Верка могла бы стать самой потрясающей актрисой. Она рассказывала показательно, кинематографично. Я будто смотрела сцену из фильма про себя с Веркой в главной роли.
— Верка, ну, хватит! Хватит издеваться надо мной! – я рассмеялась и легонько хлопнула её полотенцем по спине. – Тебе б романы писать, подруга. Попробуй, а? Сама-то к полу приросла от испуга, забыла как дышать. А помнишь, бабуля метнула недобрый взгляд в твою сторону:
— Вера, ты тоже куришь?
Ты подскочила, как ужаленная, глаза вытаращила, как пекинес, и заорала не своим голосом:
— Нет! Нина Ивановна, я не курю!
Я театрально сыграла ту Верку, из детства.
Верка схватила прихватку и отделала меня по всем местам. Я, держа в одной руке кусок пирога, в другой кухонное полотенце, неуклюже растянулась на диване, стоически обороняясь. Мы, взрослые тетки, визжали и смеялись как дурашливые дети.
— Натка, смотри! У меня чай с люстрой! – Верка, истерически хохоча, уронила голову на стол. И нас опять накрыла волна глупого счастья. Как в детстве.
— Натка, ты не забыла, у нас с Лариком двадцать восьмого серебряная свадьба. Ты – свидетель, — она подняла на меня счастливое лицо.
Я перестала улыбаться и утвердительно покачала головой:
— Ты снова выйдешь за Ларика, и мы будем кричать вам «Горько!»
— Конечно. Я же люблю его. Меня нет без него, — прошептала Верка, виновато улыбаясь. Глаза её заблестели. По щеке скатилась слеза. – Понимаешь?
Я понимала. Обняла Верку. Положила её голову на свое плечо и стала укачивать, как младенца. И мне вдруг стало хорошо. Хорошо и спокойно за неё. Верка была поцелована Богом – он даровал ей способность любить. Она любила и была счастлива и свободна. Она была его небом, его солнцем, целой Вселенной.