У настроенья роль плута,
лозой упругой гнется за день:
то вкус его – роса с листа,
а то вдруг кисло-лимонаден!
Нет постоянства в свете дня:
чем ярче луч, тем гуще тени.
Что ждет до сумерек меня?
Какая кровь давлеет в вене?
Казалось высоко взлетел,
и крыльям не страшны преграды,
а завтра полный беспредел —
ущелья дно и всюду гады!
Тела их скользкие шипят,
и зубы остры, каплют ядом.
Вскормленный воздухом орлят
руно овечек ищет взглядом…
Пусть мизер в порции добра,
вокруг светлеет мир окрестный,
родятся свежие ветра,
и, взяв на плечи груз телесный,
с аллюром дикого коня
рвут в клочья путы осознанья,
что вся житейская возня —
лишь малый атом мирозданья.
Глотнув шального кутежа
в потоке радости бесцельной,
досады жаркая межа,
сняв пурпур, сделалась пастельной.
Блаженства сладкая пора,
зазывный вкус добра и света!
Есть в том сезонная игра,
где зимний сон – тропинка в лето.
Лить слезы, мучиться, стонать
душе присуще в каждой вере,
когда ей крылья будут мять
о рая запертые двери.
Свечёй ли тает новый миг
иль солнцем мягко сердце плавит,
он все равно — тот духовник,
который шанс на жизнь оставит.
Ведь каждый сам себе ловкач,
что мягкий кокон счастья вяжет,
а может быть и тот палач,
что плахой сам себя накажет…
У настроенья гибкий стан
и шкурка зебры от рожденья,
где в черном росчерке – обман,
но в белом – шанс на возрожденье.