**** 6 января 20—- г.
Как я оказался дома не помню.
Совсем необязательно было быть собутыльником Альберта Эйнштейна и уж, конечно, можно было не знать его теорию относительности, чтобы с точностью компьютера, ну, разве — что с символической погрешностью, определить вчера, что вероятность моего попадания домой практически была равна нулю. А вот встреча с архангелами в фуражках и ночевка в казенном доме, с точностью пули , выпущенной из ружья снайпера, достигала критической отметки в 99,9%. Весьма неплохой выстрел для классного стрелка. И такой – же убийственный. Так что будем считать, что мне очень крупно повезло.
Торчащая из натруженной, ушедшей в подполье вены, система с физраствором – это, удивительно, но показатель моего довольно высокого социального положения. И это не шутка. Все – таки, дома, а не рядом с мусорными баками. Нашлись еще люди, нашлись. Это радует.
Я, если напрячься, могу выдать кучу информации об известных личностях – актерах, писателях, музыкантах, художниках (ну, богема, это само собой разумеется)политиках и бизнесменах, любящих побывать в объятиях Бахуса. Ну, чтобы не быть голословным: про Владимира Семеновича уже навязло на зубах. Другой пример – Фолкнер после публикации очередного романа неизменно уходил в глубокий запой. Японский премьер Наото Кан, (рациональные и лишенные альтруизма японцы не стали потакать его дурным привычкам, отправили в отставку). Депардье пьет самозабвенно. Из наших пьяниц, отечественного розлива – представители мельпомены Домогаров, Бочкин, Добрынин и многие другие; этот список можно продолжать до бесконечности, жаль бесполезно потраченного времени. Но, пьяница пьянице, как известно, рознь. А сколько простых алкоголиков безвестно кануло в небытие? И не сосчитать. Очевидность и осознание этого факта я и буду считать отправной точкой на моем пути к возрождению.
К несчастью, не все так просто. Как говорится: легко сказка сказывается, тяжело дело делается. Заплатив эскулапу, ставившему капельницу( как выяснилось из личной беседы – врачишка оказался гинекологом), за крепкий и здоровый сон, первую – же и следующие две ночи я не могу заснуть. Точнее, речь идет не о ночах, а о сутках. Это ужасно и неописуемо, но, попробовать можно. Подушка представляется мне ночным спуском с вершины необъезженной лыжной трассы с ямами, утыканными кольями . С этого спуска с минуты на минуту вот — вот сойдет лавина. Под одеялом то жарко, то холодно. О матраце и простынях я вообще не хочу говорить; это похоже на геологические раскопки эпохи палеозоя.
Главная и самая ужасная страшилка для свежеиспеченных рекрутов в трезвенники — как это ни удивительно, изнуряющая, сводящая с ума бессонница. Новоявленный адепт Царства трезвости и Света трезв как младенец, но не спит сутки, двое, трое(Если я скажу просто: харе, чуваки, надо завязывать бухать – эффект будет не тот. Пиитет в таких делах выступает в роли катализатора; правда, нужно соблюдать меру и соблюдать принцип необходимого и достаточного.). Здесь все зависит от психического и физического здоровья, можно и дольше гулять. А потом… впрочем, пока я еще в состоянии мыслить рационально, постараюсь быть последовательным. Тяжело писать о своих ощущениях ночью – когда все спят. Легче загрузить целый вагон мешками с цементом, а потом дрыхнуть без задних ног. Люди спят в метро, в автобусе, умудряются спать на работе, в кресле стоматолога, рядом с женщиной после любовных утех. А уж тех, кто спит в своей постели сладко, сладко, я, если сказать совсем честно – ненавижу. Причина проста и поэтому особенно обидна; я — то не сплю уже трое суток. Днем легче, потому – что я пытаюсь изображать из себя добропорядочного гражданина, редко выходящего из дома, потому как я может быть писатель, или ученый, и еще: потому что какую – никакую жизнь вокруг себя я вижу, функционирую, пытаюсь общаться, потреблять пищу. Иначе говоря, делать вид, что живу. Ночью все гораздо сложнее… да нет, не то. Изощреннее. Бессонная ночь сродни пытке. И заснуть и бодрствовать невозможно. Даже если бы я был писателем, всей, имеющейся в моем распоряжении палитры образов и определений, на вряд — ли хватило бы чтобы описать жесточайшую бессонницу лишенного спиртного алкоголика. Иногда, чтобы вникнуть в то, что я пытаюсь записывать перечитываю по нескольку раз. Была раньше такая китайская пытка – человеку на голову капала медленно и однообразно вода. Она капала час, два, три, сутки и … человек не выдерживал и сходил с ума. То — же самое с ночной тишиной, темнотой и полным одиночеством. Вам еще может повезти, если рядом с вами похрапывает жена… впрочем, чего это я? Совсем и необязательно жена.
С приятным предвкушением надеваю наушники, включаю плеер и слушаю музыку. Какая прелесть. Джон Бонем в компании с Плантом, Джими Хендрикс, Джим Морисон, Сид Вишес, Дженис Джоплин. Стоп. Список можно продолжать до бесконечности, потому что я люблю и слушаю их раздваивающую личность, трансцедентальную музыку; когда я наслаждаюсь ритмом, ударными и соло, одно мое я в шестидесятых другое здесь. Но, все они давно уже покойники. И многие из них по той же, или схожей причине, по которой я лежу на смятых простынях и мокрой подушке. В обычных условиях я не придал – бы этому особого значения — музыка как музыка не более того, но сейчас эффект от прослушивания любимых исполнителей заблокирован в моем мозгу совсем не в центре удовольствия. Страх и беспокойство, вот что меня мучит. Наверное, я постепенно становлюсь неврастеником. Нет уж, жмуриков я послушаю потом. Я нажимаю на кнопку и ищу живого, одиозного Шнура. В этот момент… какая – то сволочь этажом выше, врубила на полную катушку Щелкунчика Чайковского, причем ту его часть, которая стала очень модной в последнее время в качестве сигнала вызова в мобильниках и фоновой музыкой практически во всех социальных супермаркетах, начиная с пятерочки и дальше. Кажется, она называется «Танец фей», но возможно я ошибаюсь. Я слышал эту часть великого произведения много раз и ни с чем не перепутаю, и вовсе не потому, что являюсь страстным поклонником Петра Ильича, да и вообще классической музыки; от этого вашего Щелкунчика блевать уже хочется. И ладно бы воспроизвели все произведение, так нет же, одна и та же фраза по кругу до бесконечности. Одна и та же, черт – бы ее взял. Я отчаянно стучу по батарее отопления – мне отвечают стуком. Тут – же меня пробивает холодный пот, потому что и «Дачники» Шнура и Щелкунчик работают одновременно, не уступая друг другу как отмороженные стритрейсеры в обоих ушах. Нет, Щелкунчик определенно сдает, тачка – то древняя, ландо какое – нибудь старое, наверное, но мне от этого не легче. Я выключаю плеер и зажимаю оба уха пальцами – все равно звучат Шнур и Щелкунчик, в какой – то дьявольской аранжировке. Для полного счастья сейчас мне не хватает только голосов, приказывающих сделать харакири. Сидя в своем шалаше трое суток без сна, даже дядя Вова Ильич со своим супер — агрегатом в голове не только не смог – бы обеспечить наше счастливое социалистическое детство, но и вообще мыслить логично. Начал бы беспричинно смеяться и гадить в штаны. Товарищи по партии, наверное, уж подогнали бы ему морфинчику. А я могу мыслить логично.
Не смотря, на зиму, изобразившую каллиграфическим почерком на окнах свои поганые узорчики, распахиваю окошко и в трусах и футболке высовываюсь наружу. В четыре утра и на высоте девятого этажа. Черт возьми, на верхних и нижних этажах света нет! Да и откуда ему взяться в четыре ночи?! Задыхаясь и отчаянно потея, я с трудом натягиваю штаны, свитер, куртку, обувь почему – то без шнурков, и с побратимами из разных эпох, уже и в ушах и в голове. Судорожно начинаю искать ключи от квартиры. Минут через десять, вывернув потными и вялыми руками шизофреника всевозможные карманы и дырочки, нахожу связку с ключами, которая меня спасает, зацепившись за подкладку. Выскакиваю на площадку, вызываю лифт. Логика, кажется, проста, если улица не поглотит Щелкунчика и Шнура – мне конец. Только умник, не окончивший хотя бы на тройки начальную школу, с уже спевшимися в его ушах друзьями до гроба из разных времен, мог выползти на улицу, прибавив к этой компании совсем уж невообразимые звуки, идентифицировать которые занятие бесполезное и совсем уж невозможное. Там есть все: невообразимые звуки, напоминающий страшный скрежет, впрочем, это, кажется, звук заводимого трактора. И лай вышедших на променад собак и щелчки проснувшихся птиц и…почему – то звуки пилы. Откуда она здесь может быть? Впрочем, теперь это уже неважно; пила в этом джем — сейшене изуверов играет доминирующую роль – это ее звездный час, она солирует.
Обычно я вежлив, но только не в этот раз. Толкнув моего соседа из соседней квартиры, вышедшего на прогулку со своим пуделем, и не извинившись, я, дергаясь как больной ДЦП, врываюсь в подъезд. Пудель улыбается и голосом соседа говорит: — Григорий Борисович, вы брюки одели наизнанку. Я не обращаю внимания и продолжаю свой прорыв в подъезд, но затылком чувствую, что противная псина продолжает ухмыляться мне вслед, задрав ногу. Передо мной почему – то оказываются три лифтовые кабины, не смотря на то, что, могу поклясться, когда я выбегал на улицу, кабин было, как и положено две. Я на секунду закрываю глаза. Теперь две кабины, как и положено. Нажимаю на кнопку крайней справа. Мне опять везет, дверцы лифта открываются и закрываются, с обычным звуком, но он едет так долго, с толчками, остановками и провалами, как будто болеет падучей. Кажется, проклятый ящик тащит меня не на родной девятый этаж, а как минимум в стратосферу; тут – же почему – то вспоминается альбом группы Led Zeppelin, который так и называется: « Лестница на небеса.» Я стучу по деревянной панели лифта; если к пиле, Шнуру и Щелкунчику присоединятся Led Zeppelin, я на коленях буду умолять Роберта Планта о путевке в заведение с самым гуманным и интеллигентным персоналом в мире. Я имею в виду психиатрическую больницу.
Вместо меня, домой ворвался потный, с колотящимся сердцем и с весьма вовремя прибавившейся головной болью комок нервов. Возникает риторический и вместе с тем сакральный вопрос: что делать? Первое января, аптеки закрыты, так что снотворное можно поздравить с новым годом, пожелать ему всего самого наилучшего и встречи после праздников. Правда есть еще товарищ Кащенко, но с надеждой я всегда расстаюсь, только когда под рукой не остается совсем ничего. Впрочем, сейчас, как раз, ничего и нет. Методикой Штирлица, умевшего заставить себя заснуть ровно на двадцать минут перед поездкой на Голгофу овладеть мне как – то не получилось. Раздевшись, я переворачиваю все, что нашел в квартире: коробочки, ящички. Даже заглядываю в духовку и холодильник. Там – то я и обнаруживаю початую коробку корневищ валерианы, которые тут же завариваю в пропорциях в десять раз превосходящие указанные в инструкции. Да что там, я вываливаю в кофейную турку всю коробку. Пока валериана по — турецки варится на плите, распространяя по квартире противные и одуряющие, но такие обнадеживающие запахи, я отжимаюсь, делаю пробежку на месте и двадцать приседаний, обливаюсь контрастным душем, и после мерзких, но таких полезных процедур мне не хватает воздуха, то есть становится совсем худо. Правда Щелкунчик, Шнур и пила постепенно затихают и уходят куда – то в район затылка, но свято место пусто не бывает; я сам начинаю сочинять музыку, это на что-то похоже, но я полностью уверен в тот момент, что это я сам. В этот момент я жалею о том, что не владею нотной грамотой и только зря теряю время. Затем опять дает о себе знать пила и музыка перестает быть актуальной, но когда я трясу головой, визжание пилы становится тише. Жить можно.
Сидя на кухне, обхватив ладонями кружку с чифирем из валерианы, я с наслаждением отхлебываю мелкими глоточками отвратительную черную жижу и слушаю привычный уже скрежет пилы, к которому, вдруг, присоединился какой – то неприятный тенорок, вызывающий неприятные ассоциации и зовущий меня из приоткрытой форточки по имени. И все бы ничего, если бы голосок этот не был один в один похож на голос моего непосредственного начальника Похотюка Ивана Михайловича. Стоп. Все это неправда, потому что быть этого не может. Завернувшись с головой в мокрое от пота одеяло, пытаюсь не обращать особого внимания на Щелкунчика и начальника. Шнур в правом ухе затягивает мою любимую «Мне бы в небо» один и тот же куплет по кругу. Я постепенно учусь с этим справляться: все время трясу головой, и звуки ненадолго отступают. Приходится себе признаться, что я уже давно нахожусь в галлюцинаторном состоянии. Тарелки, чашки, кресло приобрели скульптурную округлость, раздались в объеме, приобрели тревожную значительность и мне кажется, что они сейчас начнут справляться о моем самочувствии. И торшер уже нежно и сочувственно смотрит добрыми глазами – цветочками, склонил свой абажур, вот – вот заговорит. От страха, я пытаюсь, как Хома Брут, пальцем рисовать круг на пыльном полу, но тут же вспоминаю о том кто я и где нахожусь. Мне обязательно надо уснуть, я опять бегом бросаюсь на кухню, к плите и выливаю в себя остатки валерианы прямо с гущей. Стариковский напиток в термоядерной концентрации дурманит голову, меня торкнуло немного, но не настолько, чтобы заснуть. Опять скручиваюсь в одеяле как мумия и закрываю глаза. Это легко сказать – закрываю глаза. Под закрытыми и дрожащими от ужаса веками просыпаются невиданные монстры, страшные уродцы, пузырящиеся, разлагающиеся тела с трупными пятнами и слизью, раскрытые пасти с огромными желтыми зубами в несколько рядов и почему – то голые бабы: попы, груди и прочие части тел интимного свойства; когда я закрываю глаза, то мне кажется, что я вижу все это сквозь веки и, мерещится, что это происходит наяву. Нет, лучше уж лежать с открытыми глазами, так я вижу привычную обстановку и мне не страшно. Время от времени мои ресницы склеиваются от усталости, опускаются, и я смотрю фильм ужасов
Услышав шлепанье тапок по полу, поднимаю измученные как у кокаиниста в неизлечимой стадии веки и вижу свою бывшую жену, направляющуюся в сторону туалета. Откуда она тут? Слышится звук спускаемой воды, который ни с чем не спутаешь. После туалета, как и положено, начались гигиенические процедуры в ванной. Сколько она уже там? Я даже нисколько не удивляюсь ее присутствию, так, легкое недоумение, не больше. Так сколько прошло времени? Десять минут, пятнадцать? Двадцать? За это время вполне можно было — бы успеть сделать клизму. Невероятно трудно подняться с постели и на дрожащих ногах, направиться в сторону туалета. Дверь открыта, на толчке сидит Шнур собственной персоной, такой, каким я его несколько раз видел по телевизору, расхристанный, в тельняшке.
— Дай посрать спокойно! – рявкает Шнур и рывком закрывает дверь. — Извините – виновато выдавливаю я. И уже через филенку, более миролюбиво Шнур спрашивает: — Гришань, где тут у тебя бляди, чтобы сделали приятно дяде? – и без всякой паузы: -Чувак, у тебя нет беломору? Косячок хочу забить. Я опешил, но быстро взял себя в руки и рванул дверь. Пусто. Унитаз оскалил несвежую пасть и смеется надо мной. Ковыляю в комнату, из которой жена недавно так эффектно появилась, там тоже никого. Только кровать без признаков недавнего пребывания в ней гостей и пустые шкафы. На тех же самых дрожащих ногах я зашел в ванную чтобы смочить волосы, затем возвратился к себе и дрожа всем телом лег на кровать, закрывшись с головой одеялом уже ставшим похожим на коврик для вытирания ног. Щелкунчик, Шнур, пила и голос начальника уже зажигают на всю катушку; ребята проявляют незаурядную фантазию и эрудицию, устроив в моей голове нехилую вечеринку, больше похожую на оргию. Вечеринку с большим количеством приглашенных гостей, которых они ждут с минуты на минуту. Не помогают никакие уловки в виде смачивания волос и тряски головой. Я еще нахожусь в здравом уме и твердой памяти и, несмотря на воспаленный мозг и провокации статистов – Щелкунчиков, Шнуров и прочих извращенцев я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это только прелюдия. Основной актерский состав – все как на подбор примы, пока наводят марафет в гримерке, и готовятся к выходу на сцену. Как и кто это будет, на самом деле, я пока не представляю себе, программки в этом театре абсурда не продаются. Служители, все как один, прочно засели в моей голове и ни за какой гонорар вылезать оттуда не собираются… но бросать цветы на сцену и кричать брависсимо, даже если это будут звезды первой величины я не стану.
Наркологический диспансер! Или психиатрический? Какая разница? Я бросаюсь к компьютеру, включаю его и молюсь господину интернету, прошу его милостиво не оставлять меня в трудную минуту, не смотря на неуплату. Есть! Забираюсь в mail, набиваю в поисковике заветные слова: «наркологические диспансеры г. Москвы». Опять есть! Прокручиваю курсором полученную информацию, нахожу родной юго – восточный округ и номер телефона диспансера. Быстро записываю номер на обрывке газеты, но меня в этот момент не покидает смутное чувство, как будто что – то не так. Набираю спасительную комбинацию цифр и жду, прижав к уху трубку. Занято! Опять набираю номер, снова занято. Это же наркодиспансер, а не приемная президента; не может же быть все время занято. Так продолжается минут тридцать, я совсем одуреваю, и тут до меня доходит, что здесь не так. Черт, я все это время набираю номер своего домашнего телефона. Чертыхаясь, опять пытаюсь подключить интернет… безрезультатно. И не удивительно; странно как я в первый – то раз подключился с месячной неуплатой. Но я не отчаиваюсь. Не на таких напали. В глазах все расплывается, но я с упорством маньяка трясущимися пальцами набираю заветный номер, найденный в газетах навалом сваленных на полу в туалете. Трубку берет, как мне кажется, Шнур и вежливо так мне объясняет, что ему не до меня, он только что с работы, теперь в блевоте, и вообще, ему сейчас пора ехать на дачу копать картошку. Он гаденыш, видите ли, уже облюбовал в моей башке участок под дачку. Картошки и прочих прелестей жизни там теперь тоже хоть отбавляй. Немного подумав, Шнур безапелляционно добавляет: — Да, чувачек, нет в жизни ни хуя, этого, как его, счастия. В другом ухе слабенько так изощряется Щелкунчик на ксилофоне, пробует новые вариации на тему одноименного бессмертного произведения, тоже, наверное, просится на дачу к Шнуровским блядям. Их подбадривает пила, пилящая теперь какие – то деревяшки, наверное, на гроб мне. Поэтому гудков почти не слышно. Правда, сквозь помехи, щелчки и голоса в голове, издалека похожего на вечность, возможно из созвездия Альфа Центавра, мне отвечает приятный женский голос. После моих сбивчивых объяснений он диктует мне адрес наркологического диспансера, но когда я объясняю, что не могу самостоятельно передвигаться, голос извиняется и сообщает о наплыве клиентов в связи с праздниками и отсутствии перевозок. Щелкунчик, или Шнур погано хихикает, пила смеется жутким скрежетом, а тенорок Похотюка, захлебываясь истерическим смехом, давится: — Вот такая Гришка глория мунди получается! Не видать тебе теперь ни тринадцатой, ни премии.
Приятный женский голос из далекого созвездия Альфа Центавра вежливо поздравляет меня с праздниками, а затем привычно и безучастно кладет трубку. И тут, наконец, я понимаю, что попал как никогда в жизни. И пугаюсь. Я искренне желаю всем врачам России независимо от специальности… впрочем, это слишком личное, поэтому пусть уж лучше остается при мне.
Я как был в шлепанцах, футболке и трусах в горошек выхожу на лестничную площадку в надежде попросить помощи у соседей и начинаю колотить в двери. Ну, кто вам откроет в шестом часу ночи? Тут неожиданно и легко стучат каблучки и откуда – то сверху появилась вполне земная молоденькая, симпатичная девушка, пахнущая неземными духами. Она явно спешит.
— я не могу открыть дверь, не могли — бы вы помочь?- артикуляция моя настолько сильно пострадала, что понял – бы меня, наверное, только дежурный реаниматолог в Склифе, да и вид моих трусов в горошек не внушает доверия.
-Я спешу – ядовито цедит женщина неопределенных лет, на месте которой только что была вполне земная девушка. – ходют тут всякие — Шаркая своими потертыми калошами, она проходит мимо меня, распространяя запах «Красной Москвы». Реальность, или нет?
Я пытаюсь вернуться домой, но дверь оказывается закрытой. Безрезультатно. Я скулю и чувствую себя инженером Щукиным, только в трусах, в футболке и без мыльной пены. При этом Бендером и не пахнет. Неожиданно дверь в мою родную квартирку открывается с ужасным скрежетом, и я врываюсь в свое жилище. Но это не мой родной пентхауз к которому я привык, каждый поворот и угол которого я и знаю как свои пять пальцев. Стоит кромешная темнота, я натыкаюсь на шершавые как из наждака стены не чувствуя руками ни окон, ни дверей. Навалилась безумная тишина, но, вместе с тем в где – то в недрах моей несчастной головы отдаленно ухает, что – то похожее на уютную канонаду. И еще. Откуда – то пробирает ужасающий сквозняк, а учитывая, что я одет в трусы и футболку, кажется он мне совсем ледяным, тыкая своими порывами, больше похожими на мерзкие такие щипчики для производства гусиной кожи. Я весь покрываюсь мурашками, а сквозняк берется за свое дело издали, окутывая жутко холодным саваном мое тело. Я упрямо двигаюсь ему навстречу: откуда дует, там и выход. На лицо и тело налетают невидимые существа с тихим шелестом, какой обычно издают насекомые, только эти насекомые на ощупь очень крупные и колючие. В темноте я их разглядеть не могу, и, слава Богу. Я жестоко ошибаюсь; везде тупиковые входы, из которых приходится выбираться, семеня ногами как паралитик, с вытянутыми вперед руками. Я сдираю о стены, похожие на наждачную бумагу ладони. Очевидно, это лабиринт. Откуда – то сверху начинает сначала просачиваться, а затем и струиться обильными потоками неприятная на ощупь липкая жижа. Почесываясь от налетающих на меня насекомых, я вымазываюсь этой жидкостью с головы до ног. Сквозняк пробирает отовсюду, сразу и я, излазив пространство, наверное, равное футбольному полю так ничего и не добиваюсь кроме ссадин на коленях и, вероятно, ужасающего вида царапин. Я сажусь на колени и плачу, размазывая по лицу, жидкость, стекающую со стен по вкусу почему – то напоминающую кетчуп и почти сразу вспоминаю, что недавно я закусывал в какой – то забегаловке и разгадывал кроссворд из заштатного журнальчика. Журнал был напечатан на очень дешевой бумаге, напоминающей наждачную, на оборотной стороне которого был размещен забавный лабиринт. Я еще вспомнил, что поедая гамбургер, обильно накапал на него кетчупа. Лабиринт этот я запомнил потому – что от нечего делать, в конце все — таки разгадал. И о чудо, в этот самый момент я снова оказываюсь в своей квартирке.
Я снова сижу на своей скомканной как весь наш мир постели весь измазанный кетчупом как кровью и с изодранными ладонями . Кое как я доплетаюсь до ванной и смываю липкую массу, к которой, кстати, кое где приклеились останки тех, давешних насекомых. Ух, если судить по крылышкам, ножкам, брюшкам и прочим фрагментам, это было нечто. Впрочем, для рядового гражданина ничего особенного, наверное, в этом и нет, обычный кошмар алкоголика. Начинает мелькать полупрозрачная бывшая супруга, в том самом виде, в котором я запомнил ее и видел в последний раз. И даже радуюсь этому. В не свежей футболке до колен, с животиком, ждущим как минимум двойню. Во рту вечная сигарета, в руке бутылка пива и, как чудесная музыка, неизменные сетования на сексуальную неудовлетворенность. То появляется, то пропадает, но к джентльменскому набору звуков она приклеивается основательно и на любимую ее тему. Опять же по кругу и без остановок. Это вам будет изощренней любой пилы, Щелкунчика, Шнура и начальника всех вместе. Вклинивается она основательно и, судя по интонациям, уходить уже не собирается. К тому же я ее вижу и вполне ясно и уже отчетливо понимаю, что это галлюцинация. Зрительная галлюцинация, что страшнее.
А затем появляется еще одна, только юная и совсем прозрачная. Она тоже была моей женой, но так давно, что почти стерлась из памяти. Тогда мы еще любили друг друга. Счастье мне казалось тогда таким незыблемым и вечным. Но я почти уже забыл об этом, поэтому она и так эфемерна. Стройная, с ямочками на щеках когда улыбается, она тянет ко мне свои худенькие ручки и что – то лопочет, но я ничего не слышу. Не ее, а моих сил не хватает ее услышать и увидеть в полной мере. Потому что я виноват в том, что забыл ее и сделал из нее то, во что она , в конце концов превратилась. Только ее я любил всю свою жизнь, а понимаю это только сейчас. Память о ней, а значит и она сама умерла давно, и я плачу навзрыд над ее несуществующей могилкой. Через мгновение она исчезает. И теперь уже, наверное, навсегда. Остается только та, злобная и чужая. Ее я помню слишком хорошо. Слезы текут неожиданно и обильно. Моргнув несколько раз, я не вижу и ее.
Мне, вдруг, становится холодно, не смотря на давно закрытое окно. Нет, не легкий озноб, это настоящий арктический, замораживающий птиц на лету, злой и безжалостный дед Мороз с татуировками на руках. Дед без бороды лысый как яйцо и почему — то очень похожий на Федора Бондарчука. Наверное, он убил, расчленил и съел свою снегурочку, впрочем, вероятно, не сильно отличавшуюся от него самого. Съел всю, запивая водкой, в арктических льдах. Интересно, долго он таскал ее в своем мешке для детских подарков, пока поедал всю, до последней косточки? И какие части тела он предпочитал? Еще один подручный Люцифера. Вот он уже сидит в своей кроваво – красной шубе в моем любимом кресле, с сигарой в гнилых зубах, бесцеремонно стряхивает пепел на пол, сплевывая коричневую, почти черную слюну. Градусник за окном все еще по — детски балуется и показывает свою версию Зимы, с осенней температурой, а стены моей квартиры уже покрывает изморозь, словно белесая корка непонятного происхождения. Изо рта струится пар, волосы после последнего обливания замерзли и стоят дыбом, а пот на моем теле и одежде превращается в сосульки. Общее безобразие, творится в моем измученном организме, который так и старается ускользнуть от своих прямых обязанностей, то есть благополучно сыграть в ящик и отдохнуть от меня, хотя его об этом еще никто не просил. Пока, по крайней мере. Я не могу сконцентрироваться на самых элементарных вещах. Накатывает и скручивает паника, хотя ее можно назвать и страхом и ужасом. В русском языке существует множество слов, смысл которых обозначает примерно сходные понятия, но ни одно из них не подходит здесь вполне точно.
Закутавшись во все, что нашлось в квартире, я сижу на обледеневшей постели и плачу над своим простеньким гробом без венков и ленточек с церковными напутствиями. Я вижу это вполне отчетливо. Квартира исчезла, а меня окружают мраморные плиты, запах лаванды и прощающиеся. Похоронить меня пришло всего несколько человек, включая кладбищенскую обслугу. Я раздваиваюсь; безразличный ко всему, и вместе с тем, с невообразимым ужасом, граничащим с истерикой и безумием, не желающий всего этого слышать и видеть, но все же осознающий происходящее… что звуки падающей земли — первые комья, падающие на крышку моего гроба. А там, внутри, лежу я все понимающий, скрученный от страданий и почему — то опять лежащий на смятых и мокрых простынях в затхлой атмосфере собственной квартиры. Скажите мне так, чтобы я хотя бы понадеялся на это: так больше продолжаться не может, ведь закончится этот кошмар когда – то?
Вдруг, сосулька, казалось намертво приклеившаяся к моему носу, отваливается, падает на пол и начинает таять чем — то красным, то – ли кетчупом, то – ли кровью. Я не могу в это поверить. Дед мороз тоже куда – то подевался, остался только пепел на ковре и плевки, а мне становится жарко под намотанными простынями, одеялом и ковром, чистота которого меня нисколько не смущает: я не мылся вот уже несколько дней. И не брился, кстати. Настоящая борода у меня никогда не росла. Так, кустики чертополоха местами. Компенсацией этому служат ноги, и грудь покрытые шерстью как у павиана, в которой начали егозить и мелькать непонятные существа очень похожие на муравьев, только блестящие и переливающиеся такими цветами радуги, что это предположение само по себе отбрасывается. Они вызывают неприятный зуд и омерзение.
Сбросив ненавистный ковер, я крещусь, не смотря на отсутствие крестика, и плетусь в ванную. Безжалостное зеркало показывает мне то, без чего я вполне могу обойтись. Оригинал и его мутное зеркальное отражение выглядят и кошмарно и комично одновременно; примерно как ужас от того, что с тобой могут сделать зеркала в комнате смеха, совмещая в себе несовместимое — и жуткий страх и желание взорваться диким хохотом, на грани истерики. Будь мое лицо фантазией, порожденной ночными кошмарами знаменитого режиссера ужастиков, страдающего алкоголизмом, или какой-либо другой психиатрической гадостью, точно получило бы первую премию на каком — нибудь престижном конкурсе, которая обязательно стала бы серьезным подспорьем в лечении мастера от коварного недуга. Из зеркала на меня смотрит маргинального вида семидесятилетний старик с ирокезом на голове, высушенный как вобла к тому же больной чем – то вроде лишаев или проказы. Все – таки, проказу, я, подумав, отбрасываю. Это для меня слишком экзотично. Я здорово похудел, десять кило это как минимум. Помыться, а тем более побриться для меня сейчас хуже распятия с забиванием гвоздей в пятидесятиградусную жару. Кстати о жаре. Кажется, что моя несчастная квартирка находится в самом центре Сахары, и это не смотря на то, что отопление у меня в квартире можно сравнить с темпераментом фригидной женщины, причем не в самый пик ее сексуальной активности. Я открываю все форточки и даже окна и кручу кран в ванной, чтобы напиться, но течет тонкая, ржавая струйка, а затем вода пропадает вовсе. Похоже, что от ужасного вида последствий неуемной тяги к спиртному, с козявками в ушах, говорящими разными голосами, вода испугалась и потекла теперь в обратном направлении. Наблюдая за другими алкоголиками, я давно заметил в них какую – то отвратительную, противоестественную смекалку, дающую получить от жизни то, что получить казалось — бы невозможно. Ну что же, чем я хуже: пью вволю из бачка для унитаза. Унизительно, конечно, но ведь никто не видит и потом, выбора у меня все равно нет.
И тут, к нефтеперерабатывающему заводу в моей голове, с пилящей что – то без перерыва пилой, с невообразимой матерщиной Шнура и классическим Щелкунчиком, на которых я, как могу, конечно, внимания уже не обращаю, прибавляется еще кое — что. Это скрип открываемой дверцы одежного шкафа в моей ненавистной, прокрустовой комнате. Меня это нисколько не удивляет и не пугает; голова моя сейчас напоминает симфонический оркестр, играющий без дирижера, нот и вообще, как и что кому взбредет в голову. Однако, любопытство людям свойственно вообще, и, даже такой опустившийся тип как я не является исключением. В шкафу, открыв настежь дверцы, возлегает, элегантно устроившись, закинув ногу на ногу, секретарша моего уже порядком обдолбанного, судя по голосу в голове, шефа, устроившего танцы под луной в компании Шнура и Щелкунчика. Она зажимает пальчиками сигарету, отставив в сторону мизинец, и с похотью смотрит на меня горящими глазами. Было дело, как – то по – пьяни я хотел ее трахнуть. Баба как баба, с зеленоватой кожей, напоминающей чешую змеи и тремя здоровыми сиськами. Она не теряет времени:
— развлечемся, красавчик? – и поморщившись добавляет: — ты инвалид, что ли? Чего стоишь, как не родной? — выпуская дым колечками, интересуется женщина – змея. Я никогда не считал себя красавцем и истинным мачо, но и никогда не был о себе слишком низкого мнения в смысле секса. Однако после пережитого безобразия и тяжкого труда по психиатрической реанимации самого себя, мне сейчас требуется очень надежный домкрат для крупнотоннажного грузовика. Я совсем не чувствую себя отличником боевой и политической подготовки и не готов совершить героический поступок. К тому же, я осознаю, что эта баба — очередной глюк, а не иметь интимные отношения с созданиями, зародившимися где – то в недрах моего — же воспаленного мозга стало неким жизненным кредо. Все они, и Щелкунчик , Шнур и начальственный тенорок, явно уже снюхавшийся с моей бывшей женой, я полагаю, желают мне, к уже существующему набору удовольствий присоединить еще рецидивирующий онанизм и членовредительство. Про пилу я молчу: вместо соответствующих ее назначению звуков она начинает завывать. Можно подумать, что жалеет. Хотя глюки возникают совсем не для этого. В этом я уже успел убедиться.
Женщина сидит в той же скучающей элегантной позе, курит теперь уже то грандиозную козью ножку, то стоит мне зажмуриться, это уже кальян с гашем, судя по запаху, и со скучающим видом выпускает дым из ноздрей. Ниже ключиц у нее болтается уже… четыре невероятные сиськи. Меня это забавляет и немного возбуждает, я начинаю думать, что если дело и дальше пойдет также успешно, то к следующему вечеру она должна покрыться сиськами как жаба бородавками.
— прошу мадам – скорее решив проявить мужскую галантность, но не наплодить зеленых уродцев, я по царски, округло так, провожу рукой в сторону кровати.
— грязновато тут у тебя я крылышки испачкаю — и за спиной женщины расправляются два перепончатых крыла очень похожие на крылья птеродактелей . -Чего встал, как истукан? Сымай штаны и давай уж, лучше ты ко мне – она загадочно улыбается и скрывается в пыльной темноте шкафа, где места и на одного – то впритык.
— Давай, дурилка картонная, чего ты ждешь? Говорил же тебе, что я в блевоте, а мне еще на дачу, картошку копать. Тоже хочу посмотреть как вы разговеетесь. – рявкает Шнур в правом ухе, под одобрительное завывание Щелкунчика в левом. Где – то в районе затылка, оттесняя пилу, уже во — всю экспериментирует со своим постмодернизмом, или как его там, Альфред Шнитке. Его концерт я посетил как -то, лет пятнадцать назад. Не хочу выглядеть полной тундрой, но досидел я тогда только до антракта.
Заползти в шкаф оказалось еще труднее, чем я думал. В кромешной темноте, с отвращением вдыхая запах пыли и нафталина, я шарю вокруг себя руками, и, конечно, никого там не обнаруживаю. Конечно, все на месте: и скомканные брюки и облеванная толстовка и другая одежда, кое — где висящая на вешалках, а вот под руками копошится нечто большое и скользкое, на ощупь, похожее на огромного, скользкого, откормленного таракана с усиками и множеством сучащих лапок. Я с ревом вылетаю из шкафа, стряхивая с себя мерзкого мутанта, а где – то в этот момент, в районе темечка кто- то голосом Вольфовича Жириновского ласково так говорит, в своей обычной манере:
— Молчать скотина! Что целку из себя строишь, сколопендр никогда не видел что – ли!? Жирненькие, прямо с моей сколопендровой фабрики! Лучший закусон к пиву, особенно под соусом болоньезе, чтоб ты знал, мерзавец! Не то, что твои говенные креветки! Лучший деликатес для понимающих мужиков, мать твою! Меня рвет желчью тут же, не сходя с места. Я еще долго давлюсь и рычу, пытаясь освободиться от несуществующего содержимого желудка, затем добираюсь до кровати, где ползают и отдыхают сколопендры и еще какие – то твари, названия которых мне никто не подсказал, потому – что в голове у меня в этот момент царит радиоэфир воздушного боя второй мировой войны. Вольфович со Шнуром, видимо эвакуировались в самые безопасные участки моего мозга и копают картошку где – то в самых отдаленных уголках, в извилинах не тронутых бомбежкой. Щелкунчик с тенорком и бывшей заховались, наверное, за мозжечком и тоже помалкивают пока. Мне кажется, что я умираю. Я кладу голову на подушку и щекой давлю мирно отдыхающее насекомое размером с кулак, названия которого я не знаю. Тут же ядовито – желтая жидкость брызгает мне в лицо, оставляя глубокие, кровоточащие язвы, но мне уже все равно. Кусаются сколопендры, или мне это все только кажется? Теперь это уже неважно. Я готовлюсь к смерти. К всамделишной. Я упустил все, все что мог: диспансер, больницу, возможность нормально передвигаться, питаться. Я не ел уже много дней, только пил воду из бачка в туалете.
Замолчали, наверное, навсегда статисты. С ними, как оказалось, все же было веселее. По крайней мере, не так страшно. В голове нарастает фантастическая какофония не поддающихся никакому определению и классификации звуков, верещащих одновременно и сводящих с ума. На сцену выползают настоящие артисты, зрительные галлюцинации, только от одного вида которых можно стать инвалидом, накатывает невообразимый ужас. А еще подкрадывается безысходность и нечеловеческая усталость, не дающая от этого всего никак отмахнуться. Я согласен стать одним из этих ползающих и летающих тварей за восемь, нет, за пять… да что я на рынке торгуюсь что – ли? Я согласен на один, полноценный и крепкий час сна. Появилась новая разновидность тварей — антропоморфенов, отдаленно напоминающих обезьянок с кожистыми крыльями и свиными рыльцами, не похожих ни на одно земное создание, они жуткие, как и любое другое порождение этого ада. Но дело не только в этом. Они пытаются телепатически общаться, как это не абсурдно звучит, пытаются давать свои установки в мозг. Я ничего не слышу, но понимаю, чего от меня хотят. У нас это пока плохо получается; обычные понятия, по которым мы существуем, ну, к примеру, понятия добра и зла настолько отличны друг от друга у них и у нас, что обычному человеку не понять. Ха! Похоже, что у нас все впереди. Я ничего не слышу, но чувствую команды к действию. Только что мне ни с того ни с сего, вдруг, очень сильно захотелось выпрыгнуть из окна. Как будто, кто – то насильно толкал меня из головы. Мне кажется, что они пытаются общаться телепатически. Возможно, меня спасла паническая боязнь высоты, это у меня с детства. Значит, эти… они разумные… или все это мне только кажется и я сам уже готов прыгнуть с десятого этажа после пережитого, но от одной мысли об этом кусочки моей бороды становятся дыбом. Вот очень больно меня кусает сколопендра, а с потолка на грудь свалилось нечто, не поддающееся никакому описанию. Быстро перебирая, скользкими присосками на лапках оно зарылось в мою бородку и, мне кажется, начало внедряться в мое горло. Кровь я вижу вполне отчетливо. И еще. Это очень больно. Я уверен, что у меня развился полноценный психоз, но, вероятно, это что – то другое. Еще пытаюсь себя контролировать. Я где – то читал, что в состоянии белой горячки, человек видит существ из разных измерений, из параллельных миров, и еще откуда – то, твари, которых он видит и чувствует очень условно, с большой натяжкой можно назвать галлюцинациями. Ведь они очень больно кусаются, а на месте укусов остаются глубокие рваные раны, которые болят слишком сильно для обычных глюков. Значит ли это, что человек находящийся в состоянии психического расстройства поравнявшись каким – то образом с этими мирами, и сам может попасть в эту иную параллель и затеряться там? И не туда – ли, часто пропадающие без слуху и духу люди перемещаются? Кошмарнее не придумать.
А что если в моей квартирке появится нечто, посерьезней того, что я уже видел? Что оно со мной сделает? Даст конфетку? Нет, не ужас, а нечто, не похожее ни на одно человеческое чувство возникает у меня при одной только мысли об этом непонятном и поэтому сводящем с ума. Лучше умереть. У меня еще сохранены почти адекватные реакции на непонятные, но страшные для обычного человека раздражители, но скоро, очень скоро я превращусь в затравленное и опасное животное, не поддающееся настоящему человеческому лечению с навсегда подорванной психикой. Если вообще выживу. Так не лучше – ли меня пристрелить как больную собаку, которой я сейчас, по сути, являюсь? Нет, нет, я все — таки человек, очень больной, но человек, пусть даже по собственной воле загнавший себя в угол из которого ,кажется, нет выхода, но уверяю вас, что выход есть всегда. И я его знаю.держки из секретной записки начальника n-ского отделения полиции в вышестоящую инстанцию
Участковый уполномоченный прибыл по многочисленным обращениям соседей по месту проживания гр. Г. Дверь в квартиру была закрыта изнутри на замок, ее пришлось взломать с помощью жильцов подъезда. Гр. Г. в квартире отсутствовал. В комнате гр.Г., на постели были обнаружены многочисленные пятна, происхождение которых определить на месте пока не удалось, но очень похожие на пятна крови. Стены и предметы обихода были покрыты слизью и шерстью. Пробы указанной слизи и шерсти, а также белье с постели гр.Г., были отправлены в бюро судебно-медицинской экспертизы. На полу было обнаружено множество измятых листов писчей бумаги формата А4, также в бурых пятнах, исписанные непонятным почерком, больше напоминающим стенографию, но таковою не являясь. … В настоящее время данные о гр.Г.поданы во всероссийский розыск, что пока не дало результатов.
********