Мой контуженный дед так похож был на Бога:
И гневлив, но забывчив, и всеведущ, но глух.
В его стылых очах пламенела дорога,
Расстрелявшая память, разорвавшая слух.
Его руки дрожали предчувствием боли,
Что ночами, как штопор, вгрызается в мозг,
Чтобы вырвать из сна — на мгновенье, не более,
И вернуть в подсознанья дымящийся воск.
Бог у каждого свой, нет единого Бога.
Но с немыслимой, горней своей высоты
Он вбирает в себя до последнего слога
Весь клубок твоих горестей и маеты.
Это сгусток вины, эта хладная вечность,
Средоточье измен, суетливых грешков.
Это правда, которую страшно поведать,
Это тени ушедших — друзей иль врагов.
Бог у каждого свой. С каждым годом все глуше
Его легкая поступь сквозь сирую ночь.
Он болит, словно пуля, вживленная в душу,
И скорбит оттого, что не в силах помочь.
Бог у каждого свой. Непохожий, отдельный.
И когда я, отчаясь услышать ответ,
Крикну: «Где ж ты, Господь?!» то из тьмы запредельной,
Он проступит неясно, мой контуженный дед