ЭПИЛОГ

Я стою на самом краю крыши и мне немного страшно, но страх этот из той, прошлой жизни, когда я еще не летал. Я знаю, что главное – это сразу включить воображение и представить себе, что ты не падаешь вниз, а висишь в воздухе. Делаю шаг вперед и, пролетев вниз метра три вниз, усилием воли останавливаю падение и зависаю на высоте восьмого этажа. Подо мной двор дома, детская площадка, автомобили, стоящие по краю дороги, вершины деревьев. А дальше – как всегда: воображаю, что лечу вперед, и тело, послушное силе моего воображение, устремляется за пределы двора.

Мне кажется, что я лечу слишком медленно и прибавляю скорости. Впереди провода. Пролететь под ними или подняться выше? Усилием мысли поднимаю свое тело вверх и пролетаю над проводами. Миновав город, приближаюсь к берегу реки. Река широкая, противоположный берег едва виден. Лететь над сушей надежнее, всегда можно приземлиться, но тут – вода. Хватит ли энергии добраться до земли? Устремляюсь вперед, стремительно мчусь над водной глубью, сосредоточившись мыслью на этом движении и чувствую, что долечу, сил хватит…

Однако добраться до берега не успеваю, потому что резко вылетаю из сна. Смотрю на часы: пять минут шестого. А вставать надо в семь, значит, можно еще почти два часа поспать.

Когда в восемь часов еду на работу, вдруг вспоминается утренний сон. Что он означает? И почему вообще люди летают во сне? Я такие сны вижу примерно раз, может, два раза в год. Сначала летал невысоко. Подпрыгнешь над землей как можно выше и зафиксируешь тело волевым усилием в воздухе. Зависнешь в вертикальном положении так, что ступни ног на высоте чуть выше человеческого роста и – вперед. И радостно на душе, что летишь, и грустно от того, что внизу под моими ногами движется поток людей, и наплевать им, что кто-то там летает прямо над их головами. А мне хочется, чтобы они, так же как и я, удивились, обрадовались и захотели полететь вместе со мной. Ведь это же так хорошо и приятно – летать! Но люди двигаются сплошной массой, и никому нет дела ни до меня, ни полетов. С годами стал летать выше, увереннее, с меньшими затратами психической энергии и без прежней горечи, что летаю один.

И все же, почему люди летают во сне, и откуда наяву эта тоска по полетам? Кажется, стремление летать стало у человечества навязчивой идеей.

Дывлюсь я на небо

Тай думку гадаю:

Чому я не сокіл,

Чому не літаю,

Чому мені, Боже,

Ти крилець не дав? —

Я б землю покинув

І в небо злітав!

Или как у Островского:

Отчего люди не летают? Отчего люди не летают так, как птицы? Мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела.

А бард Евгений Бачурин в восьмидесятых годах пел:

Да, мы не птицы, а жаль.

Жаль, что живем не крылато.

Лишь поднимаем глаза – и на сердце печаль,

Будто летали когда-то…

А что, если мы и в самом деле когда-то летали? Может быть, эти сны не что иное, как воспоминание о временах, когда это было реальностью? Мистики, всякие там Блаватские, Штейнеры и прочие утверждают, что до появления человека на земле жили существа, у которых не было физического тела, было только тело тонкоматериальное, астральное, и они умели летать. Кто его знает, может, эти теории не так уж далеки от истины. Может, действительно, прежде, чем стать «хомо сапиенс» («человек разумный»), мы были когда-то «хомо психеенс» («человек духовный»; не знаю, как это правильно написать по латыни), и это стремление человека к полетам, эта зависть к птицам есть тоска по утраченному? Библейский Яхве прогнал первопредков Адама и Еву из Рая за грехопадение. Можно этот миф и так истолковать: Рай это мир, где жили хомо психеенс и, совершив грехопадение, были изгнаны из Рая. И грехопадение заключалось в том, что они отказались от полетов, отчего их духовные крылья атрофировались, усохли, как у тараканов, и остались только эти усохшие рудименты да тоска и зависть к птицам. А, может, это стремление, эта тоска и эти сны – предчувствие того, что когда ни будь человечество вновь обретет духовные крылья?

Вот мы летим и летим.

Только бы не возвращаться.

Господи, дай надышаться простором твоим,

Вольностью дай надышаться

Вечером, ложась в постель, снова вспоминаю свой утренний сон. Может, мне сегодня повезет, и я опять смогу во сне насладиться радостью полета?…

Я ОСТАЮСЬ С ВАМИ

сказка

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

. М.Ю. Лермонтов «Пророк»

Неофобия — (психол). патологический страх перед всем новым,

непривычным.

Викисловарь

1

В бурную штормовую ночь возле незнакомого острова был в щепки разбит о прибрежные скалы парусный бриг. Утром местные рыбаки, отправляясь в море на промысел, нашли на берегу, возле разбитой шлюпки, лежащего без сознания человека — единственного из всей корабельной команды, кому удалось чудом спастись. Это был капитан брига по имени Ардант.

Жители острова были людьми гостеприимными и радушными. Они приняли Арданта как родного, выходили его, предложили для жилья пустующий дом на окраине посёлка, дали на первое время продуктов, помогли обзавестись хозяйством. О том, чтобы вернуться домой, лучше и не мечтать. Как капитан он знал, что этого острова, который сами островитяне называли Гутрау, нет ни на одной географической карте, в Европе о его существовании известно не было. Из разговоров с местными жителями он понял, что корабли с материка здесь никогда не бывают. Земля для островитян ограничивается несколькими близлежащими островами, жители которых, как и они, ничего не знают о внешнем мире, как внешний мир ничего не знает о них. Может быть, какой-нибудь корабль когда – ни будь чудом и занесёт сюда, но можно его прождать на берегу целые десятилетия, а, может, он и вовсе придёт, когда бренные останки Арданта будут покоиться на гутраутском кладбище. Так что надо обживаться здесь всерьёз и надолго. Хорошо ещё, что Ардант был одинок, и дома его некому было оплакивать. Родители его умерли, жена ушла к другому, пока он был в плавании, и теперь у нее другая семья. В молодости у него была невеста, но до нее дошли слухи, что он утонул в море во время шторма, и она вышла замуж за его друга. Вообще, Арданту не везло с женщинами. И их можно понять: женщина в семье ищет надежности, покоя, а какой покой с морским бродягой, который редко бывает дома и еще не известно, вернется ли он домой из очередного плавания. Ардант давно свыкся с одиночеством и уже не надеялся когда-либо обрести счастье взаимной любви.

Островитяне разводили скот, занимались земледелием, охотой, ловили рыбу. Арданта поразило то, что эти люди не знали огня. Мясо и овощи ели сырыми, а вместо печёного хлеба употребляли в пищу зёрна, вымоченные в воде или болтушку из муки. В горах нашёл Ардант железную руду, но аборигены, не знакомые с огнём, не умели изготавливать железные орудия, а, как в каменном веке, пользовались кремневыми топорами и ножами, не подозревая, что в этом твёрдом камне заключён огонь — надо только уметь его высечь.

Ардант обрадовался: научить хозяев пользоваться огнём — прекрасный способ отплатить им за спасение и гостеприимство. Он отправился в самое людное место — на рынок, толкался среди толпы торгующих и покупающих, заговаривал со встречными и поперечными, всем рассказывал про огонь и всех приглашал вечером в гости посмотреть на это чудо.

Вечером Ардант помешивал мясную похлёбку в глиняном котелке над костром и предвкушал, как он удивит сегодня гостей, и как чудесно изменится скоро их тяжелая, скудная жизнь. Себя он представлял Прометеем, даровавшим людям огонь. Но напрасно прождал он у костра до глубокой ночи — никто к нему не пришёл. До самого рассвета он ворочался с боку на бок, всё ломал голову: почему!?

Утром он отправился в гости к своему соседу и приятелю. Тот встретил его радушно, поставил на стол скудное угощение — сырые овощи, болтушку из гороховой муки, кусок сырой баранины. Ардант красочно рассказывал про огонь, как им пользуются у него на родине. Хозяин сначала вежливо поддакивал, но чем дальше Ардант рассказывал, чем больше им овладевал странное чувство. Наконец он понял причину: собеседник его не слушал! Он лишь из учтивости, чтобы не обижать гостя, симулировал внимание, на самом же деле это было ему совершенно не интересно. Когда же Ардант в упор спросил его, что он об этом думает, тот замялся, подыскивая слова, и сказал:

-Ну, я не знаю… Может быть…Только я привык верить в реальность. А это всё… ты уж не обижайся… фантазии.

-Какие к чёрту, фантазии! — взорвался Ардант от бестолковости собеседника, — у нас на родине все так живут.

-Ну, у вас там… может быть… А у нас тут, знаешь… другое….

Хозяин замолчал, не зная, что еще сказать. Ардантом овладела ярость. Он побежал домой, раздул тлеющие угли от вчерашнего костра, зажёг от них сухую палку и, как последний аргумент, принес её показать соседу: попробуй теперь отрицать, попробуй не поверить!

Арданту стало не по себе: тот даже не обратил внимания на горящее пламя. Он смотрел — и не видел его! Он заговорил о постороннем, о ценах на баранину на рынке, о видах на урожай. Видимо, он считал гостя не в своём уме. Казалось, сознание его окружено толстой каменной стеной, которую не пробить никакими пулями и ядрами внешней информации.

Когда на другой день Ардант встретил соседа на улице, тот, как всегда, приветливо поздоровался и завёл обычный разговор: «Как дела? Ничего? Погода сегодня — не поймёшь: то солнце, а то вроде дождь собирается». Казалось, он ничего не помнил из вчерашнего разговора. А, может, и в самом деле ничего не помнил?

2

Мудрость мира сего есть безумие перед Богом.

Первое послание к коринфянам, 3 : 12

Наверно, пора было успокоиться, жить тихо, не высовываясь, как все живут. Ардант не мог не понимать, что то, что он делает, не только бесполезно, но и может принести ему большие неприятности, но уже не мог остановиться. Казалось, кто-то незримый заставлял его, вопреки логике и здравому смыслу, лезть на рожон, не думая о собственной безопасности. Через два дня, так и не усвоив урок, горе-Прометей снова взялся за старое.

На этот раз Ардант решил действовать хитрее. Он навестил несколько своих знакомых, которые казались ему посмышлёнее, и пригласил их к себе в гости, якобы на день рождения. Расчет был на то, что по гутраутским законам, не прийти на день рождения, будучи приглашённым, означало не только нанести смертельную обиду имениннику, но и согрешить перед Богом жилища именинника. Этого богобоязненные островитяне позволить себе не могли.

Вечером приглашенные с жёнами и детьми сидели за праздничным столом. Ардант сказал, что хочет попотчевать дорогих гостей кушаньями, которые готовят на его далёкой родине. Гости сначала недоверчиво смотрели на подозрительные блюда, но, поскольку отказаться — означало прогневить Бога жилища, осторожно, с опаской, превозмогая отвращение, чуть ли не давясь, стали есть. Скоро напряжение прошло, и они с удовольствием уписывали мясной суп, кашу, хлеб, котлеты, овощное рагу. Беззубый старичок жевал пустыми деснами кашу и, покачивая головой, будто молясь, бормотал: «Ах, как хорошо! Ай, как вкусно!» А девочка лет восьми и её пятилетний братик, пришедшие с мамой, до того объелись, что животики у них стали круглыми, как мячи.

Женщины везде одинаковы, хоть на материке, хоть на острове: отведав в гостях новое, понравившееся блюдо, непременно попросят рецепт, чтобы приготовить его дома. Ардант объяснил: главное, что нужно для приготовления этих блюд — огонь.

-А что это такое? — заинтересовались гости, хотя некоторые из них уже слышали от Арданта про огонь, но теперь, похоже, ничего не помнили.

Ардант подошел к недавно сложенному им очагу и зажёг заранее приготовленные дрова…

Вечером, расходясь по домам, каждый из гостей уносил с собой горящую головню. Женщины повторяли в уме, чтобы не забыть, кулинарные рецепты, их мужья были полны решимости завтра же соорудить дома очаг, как их научил чужестранец. Девочка дергала за подол свою мать, держащую в руке кошелку, полную гостинцев — остатков с именинного стола и канючила:

— Мам, сделаешь мне дома такие? Мам, ну сделаешь?

— Что – «такие»?

Девочка напряглась, силясь вспомнить новое трудное слово:

— Ну, эти… ка-леты!

— Котлеты? Сделаю, доченька. Конечно, сделаю.

Ардант был счастлив: наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки, дальше всё пойдёт легко. Возбуждённый, он опять проворочался в постели до рассвета.

Однако радость оказалась преждевременной. Энтузиазм его учеников довольно скоро стал сходить на нет. В течение недели, у кого раньше, у кого позже, во всех их домах погасли все очаги, со столов исчезла варёная пища. Когда Ардант спросил у одного из них, почему он больше не пользуется огнём, тот сказал после паузы, что у него нет для этого времени. Больше Ардант ни у него и ни у кого другого из его бывших гостей ни о чём не спрашивал…

3

В сердце Арданта поселилась обида, которую он, не очень успешно, скрывал от себя. В одиночестве сидел он вечерами в своём жилище — в гости идти ни к кому не хотелось, когда же приходили к нему, старался под благовидным предлогом избавиться от гостей. Не то, чтобы они были ему неприятны. Просто он не знал, о чём с ними говорить, а то, о чём говорили они, ему было не интересно. Днём, если не было дел по хозяйству, он бродил по посёлку. Часто (пожалуй, даже слишком часто) ему попадалась на глаза девушка лет шестнадцати. Ардант не был с ней знаком, знал только, что зовут её Солина. При встречах взгляды их на мгновение встречались, она сразу опускала глаза, лицо вспыхивало румянцем, в уголках её рта с чуть выступающей вперед нижней губкой обозначалась еле заметная счастливая улыбка. Ардант на это мало обращал внимания — Солина была не в его вкусе, да и что ему, драному морскому волку, делать с этой юной невинной овечкой?

Однажды вечером, когда Ардант, как обычно, сидел в своём жилище и смотрел на огонь в очаге, в дверь постучали. Он сказал «войдите», и на пороге появился почтенный старец, которого все на острове уважали и считали очень мудрым. Поздоровавшись и сев на предложенную скамью, он бросил мгновенный взгляд на огонь в очаге и тут же, точно обжегшись, отвел глаза в сторону и в продолжении всего разговора больше ни разу не посмотрел в сторону огня. Он провёл рукой по седой бороде, положил жилистые ладони на макушку своего посоха и тихо заговорил:

— Мы, жители Гутрау, чтим наши обычаи, почитаем наших богов и предков, и это почитание даёт нам силу, объединяет нас в единый народ и помогает выжить и не погибнуть от холода в долгие зимние месяцы. Я знаю, ты хороший человек и желаешь нам добра, но огонь, который ты предлагаешь, принесёт моему народу большое зло.

-Но почему?! — изумился Ардант, — какое зло может быть в том, что зимой в ваших домах будет тепло? Что плохого в том, что люди будут питаться вкусной и здоровой вареной пищей, пить душистый травяной чай? Посмотрите, как весело горит огонь в очаге! Неужели ваше сердце не откликается радостью на этот волшебный свет?

Но взгляд старика был тускл, и свет, идущий из очага, не отражался в его глазах.

— Подумай, к чему это приведёт, — продолжал он, не обращая внимания на возражение Арданта, — люди изнежатся от лёгкой жизни и перестанут уважать наших предков: ведь если предки не знали огня, значит, они были глупее нас. За что же их тогда почитать? Люди перестанут соблюдать древние обычаи, которые завещали нам предки, не будут исполнять священные обряды. Зачем исполнять обряд заклинания бога Мороза, чтобы он пощадил нас и не дал погибнуть от холода, если можно просто развести огонь и согреться? Исчезнут обряды и обычаи — нарушится единство народа. Дети не будут чтить родителей, взрослые — старейшин, и на острове воцарится хаос, брат пойдёт войной на брата, и народ погибнет. Разве ты хочешь этого, чужеземец?

-Не могу с вами согласиться, почтеннейший, — возразил Ардант. — Да, жизнь на острове с обретением огня изменится. Изменится не только материальная жизнь, быт. Изменится также и сознание людей. Конечно, уйдут в прошлое, станут пережитками прежние обычаи, обряды и верования, но взамен них возникнут новые. Пусть исчезнет обряд заклинания бога Мороза, вместо него появится какой-нибудь другой, например, обряд благодарения Огня, или ещё что-нибудь в этом роде. Конечно, когда ломается прежний привычный уклад, издержки неизбежны, но ради нового и лучшего всегда приходится чем-то жертвовать. Но духовная жизнь вашего народа не только сохранится — она поднимется на новый, более высокий уровень. Поверьте, свет и тепло огня объединят людей гораздо больше, чем страх погибнуть от мороза. Люди, собравшиеся холодным зимним вечером у жаркого очага, будут объединены общей радостью, а не общей бедой. Единству людей ничто не угрожает, просто это единство станет качественно иным: не единством в горе, а единством в радости. Жизнь на острове станет счастливей!

Возбуждённый Ардант остановился, чтобы перевести дух, и посмотрел на гостя. Тот всё так же неподвижно сидел, положив свои старческие ладони на посох, и по его отрешённому лицу было видно, что он не слышит собеседника, не понимает, о чём он говорит, и не желает понимать. У Арданта возникло то же неприятное чувство, которое он испытал, когда разговаривал с соседом. Но тот был человек простой, умом не шибко развитый, этот же считался на острове мудрецом…

— Жаль, — сказал старик, поднимаясь с места и показывая этим, что разговор окончен, — жаль, что мои слова не дошли до тебя. Тебе, чужеземцу, трудно пока понять нашу жизнь. Но ничего, поживёшь с нами, пообвыкнешь, примешь наши обычаи и привычки. «Живёшь в лошадином табуне — будь конём, живёшь в овечьей отаре — будь бараном», — так нас наши предки учили.

«Ну уж нет, бараном я никогда не буду!» — подумал Ардант, но вслух этого не сказал. Старик, закончив своё поучение, попрощался и ушёл.

4

Его смешивают с преступником, так как он стремится к изменению

жизни. Это же изменение кажется большинству несчастьем, горем для

них или близких.

К.Э. Циолковский

По острову пошёл слух, что Ардант — сумасшедший. Некоторые говорили, что он — буйный и надо его запереть, пока он не натворил бед. Женщины его жалели: надо же, такой интересный мужчина — и свихнулся. Местный знахарь уверял, что пользоваться огнём вредно для здоровья и пугал впечатлительных соотечественников страшными болезнями, которые грозят каждому, кто заведет в своём доме огонь. Но это были ещё цветочки.

Ягодки начались, когда умные жрецы бога Мороза сообразили, чем лично им грозит деятельность Арданта. Получив огонь, а вместе с ним свет и тепло, люди перестанут нуждаться в жрецах, не будут больше приносить им зерно, овощи и тучных баранов для жертвоприношений, жрецы останутся без работы, а значит, без обильных доходов. Этого они, конечно, допустить не могли и поспешили принять меры. Они нашли несколько человек, которые за хорошую плату охотно со гласились распускать по Гутрау слухи, порочащие Арданта. Особой активностью в этом деле отличались трое: Вор Соб, Мал Ах и Пим Ан. Вор Соб ходил по посёлку и пугал простодушных обывателей: «Неужели вы думаете, что если бы боги захотели, они бы не дали нам огонь? Если мы не знаем никакого огня, значит, такова воля богов. Этот чужеземец специально послан к нам на Гутрау, чтобы мы, предавшись безбожному огню, прогневали наших богов, чтобы они перестали помогать нам, и чтобы бог Мороз установил круглый год зиму, от которой мы все погибнем. Хватайте этого безбожного нечестивца Арданта, заприте его на замок, а лучше всего приковать его к скале, и пусть орлы клюют его печень!»

Мал Ах утверждал, что Ардант специально мошенническим путём прибыл на Гутрау, чтобы спалить весь остров. Дальше всех пошел местный судья Пим Ан. Он уверял, что от одного взгляда Арданта на человека находит страшная болезнь: тело начинает трясти, кожа покрывается мерзкими волдырями, и человек умирает в жутких судорогах. Умные люди, конечно, не верили, но всё же опасались: кто его знает, лучше не искушать судьбу. И когда встречали Арданта на улице, на всякий случай отворачивались и закрывали лицо руками.

Некий Хорлид, известный на острове бездельник, баламут и дебошир, каждый вечер шатался пьяный по улицам и орал на весь поселок, что этого проклятого чужестранца давно пора прикончить, и что скоро он до него доберётся.

И только Солина, «случайно» встретив Арданта на улице, по-прежнему заливалась краской девичьего стыда, на мгновение встречалась с ним взглядом — и тут же пугливо опускала глаза вниз и торопилась пройти мимо. А потом, обернувшись, долго смотрела ему вслед, и глаза её были полны слез.

5

Ардант почти перестал выходить из дома. Несколько соседей по прежнему приветствовали его при встрече и улыбались, но за внешней непринуждённостью чувствовались напряжение и неловкость.

Настроению Арданта соответствовала и погода. Октябрь был уже на исходе, с серого сердитого неба сыпались колючие дожди .Холодные, как лёд, ветра пробирали до костей. Вечерами Ардант сидел один и смотрел на огонь в очаге. Удивительное это явление — огонь. Сколько ни смотри на него — никогда не надоедает. Что за сила заключена в нём? Почему он так манит, притягивает к себе? И что это такое — огонь? Большую часть жизни Ардант провёл в море, и ему не часто приходилось просто посидеть у огня, подумать. Теперь же у него досуга было более, чем достаточно, и он наслаждался общением с огнём. Именно общением, ибо ему казалось, что огонь — живой, что у него, как у человека, есть душа, и он слышит голос этой души. Огонь будто что-то говорил ему на своём языке, и Ардант понимал этот язык, хотя и не мог бы кому ни будь перевести речь огня на человечий язык.

Однажды, около пяти часов утра, Ардант проснулся от яркого, незабываемого сна. Ему снилось, будто его дом горит, и он стоит посреди объятого пламенем дома. Причем, это был не реальный дом, не тот, в котором он жил сейчас, и не тот, который он оставил на родине, и не его капитанская каюта на корабле, которая, по сути, тоже была его домом. Это был какой- то совсем другой дом, но во сне Ардант знал, что это его дом. И ему не было жаль этого дома, и не было страха, что он сам сгорит. Во сне он знал, что с ним ничего плохого не произойдёт, что всё это хорошо и правильно. Огонь подбирается всё ближе, ещё мгновение — и Ардант загорится. И в этот момент он просыпается, будто кто-то Невидимый пинком вытолкнул его из сна.

Ардант с удивлением огляделся: только что он был в эпицентре горящего пламени — и вдруг его каморка, догорающие угли в очаге, хмурый рассвет за окном. Ардант никогда раньше не видел таких снов. Это даже и нельзя было назвать сном , всё было как в реальности — отчётливо, материально, осязаемо. И еще было необычно: несмотря на ранний час, Ардант проснулся бодрым, спать совершенно не хотелось. Вставать в такую рань было незачем, он от нечего делать лежал в постели и вспоминал свой чудесный сон — и вдруг, так же неожиданно, как и проснулся, мгновенно уснул — будто провалился в сон, как в яму.

6

Начинается новая жизнь для меня

И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Арсений Тарковский

Ардант, как обычно, сидел возле очага и смотрел на огонь. С утра было холодно. Всё небо, как грязным холстом, было покрыто серыми тучами. Тяжёлый ветер злобно раскачивал старый тополь за окном. Ардант наблюдал, как весело играют рыжие языки пламени в очаге и думал о том, что его домик — единственное тёплое жилище на всём острове, и пока он сидит в тепле, все обитатели острова кутаются в бараньи шкуры и стучат зубами от холода. И никакая сила не заставит их обогреть свои жилища огнем или хотя бы заглянуть к нему, Арданту, погреться.

Однако он ошибся. Кто-то резко постучал, и в двери показалась большая бородатая голова. Получив приглашение войти, незваный гость сразу направился к очагу.

— Так это и есть тот самый огонь? – спросил он, протягивая к теплу свои озябшие руки. – Знатно!

Это был известный на всём острове богатей. Имени его Ардант не знал, все звали его Ходорк, что на местном сленге означало «хищник», «мироед», «кулак». Самому Ходорку, видимо, прозвище нравилось, и он на него охотно откликался.

Ардант видел его пару раз в начале, когда только поселился на острове, потом Ходорк куда-то исчез. Говорили, что он отправился по своим торговым делам на соседние острова и теперь, как видно, вернулся. Арданту этот человек сразу не понравился, и сейчас он с трудом сдерживал отвращение, глядя на руки с короткими толстыми пальцами, устремлёнными к огню, и ему казалось, что в этом жесте было что-то хищное, алчное, будто этими заскорузлыми пальцами Ходорк хочет сграбастать огонь, подмять его под себя, как он подмял под себя своих соотечественников. «Зачем он приперся? Чего ему от меня надо?» — недоумевал Ардант, и, понимая, что этот визит не случаен, приготовился в случае чего дать отпор.

— Хорошо у тебя, тепло! — заговорил бесцеремонный гость, — а у меня дома холодища, как […], — тут он грязно выругался. — А этот голодранец Хорлид опять вчера бегал по посёлку и орал, пьяная башка, что убьёт тебя.

Ходорк хрипло захохотал и заговорщицки подмигнул хозяину:

— Ты его не бойся, будешь со мной дела вести — никто тебя не тронет. Они у меня все вот где! — и он сжал свои толстые пальцы в кулак.

-А я и не боюсь, — сдерживая раздражение, ответил Ардант, — в море мне приходилось встречаться с пиратами в рукопашной. Только я не пойму, какие у нас с тобой могут быть дела?

Он стоял, прислонясь к стене и скрестив на груди руки.

— Дела у нас, дорогой ты мой, вот какие: ты научишь меня пользоваться огнём, а я дам тебе пять баранов.

Ардант пожал плечами:

-Не нужны мне твои бараны. А огонь нельзя продавать, он принадлежит всем.

Ходотк снова хрипло засмеялся, обнажив свои наполовину стёртые от жёсткой пищи зубы:

-Я плачу тебе не за огонь.

-А за что же?

-За твоё молчание.

-За молчание? И о чём же я должен молчать?

-Я дам тебе пять баранов, и за это ты никому, кроме меня, не откроешь секрет добывания огня.

-Да зачем тебе это? — Ардант все еще ничего не понимал.

Ходорк усмехнулся:

— Беда с этими интеллигентами! Огонь — это богатство. Народишко у нас — дрянь, бараны тупоголовые. Сейчас они кочевряжатся, думают — больно умные, а тебя с твоим огнём психом считают. А как в декабре морозяка затрещит — подожмут хвосты, прибегут клянчить: «Бе-е-е! Да-ай погреться». А я им: — Вот вам! (Ходорк сделал неприличный жест) Хочешь жить — плати. Последнее отдадут! Я дам тебе пять баранов, а заработаю десять, двадцать, пятьдесят, сто, тысячу, миллион баранов! Я буду сказочно богат. Да что богатство? Тьфу! Огонь даст мне безграничную власть. Людишки боятся огня? Прекрасно! Я — хозяин огня, значит, будут бояться меня. А кто не боится — я сожгу их жалкие хибары. Если надо — весь остров спалю к чёртовой матери! Я стану властелином острова, всех заставлю подчиняться себе. Бунтовщиков, смутьянов буду живьём сжигать на огне в назидание другим. Я… Я.. Да я…

Ардант все так же стоял у стены со скрещенными руками и мрачно смотрел на красное от возбуждения лицо Ходорка. «Меня считают безумным, — думал он — Вот уж кто действительно безумен!»

Давно вызревавшее в глубине его сознания решение наконец дозрело, проклюнулось, как проклёвывается из яйца дозревший цыплёнок, как вылезает на поверхность, пробившись из темноты почвы, зелёный росток. Ардант молча оторвался от стены и вышел за дверь. Почуяв недоброе, Ходорк с тревогой смотрел на него. Скоро Ардант вернулся с деревянным ведром в руках, полным воды. Подошёл к очагу и медленно вылил в него воду. Огонь сердито зашипел, и жилище наполнилось белым облаком пара. Рыжие языки пламени пытались бороться с обрушившимися на них потоками воды, но силы были не равны. Единственный на острове костёр был убит, оставив после себя чёрную кучу мокрых углей и золы…

Швырнув в сторону пустое ведро, все так же не говоря ни слова, Ардант вышел из дома и зашагал в сторону моря. Ходорк, очнувшись от оцепенения, бросился за ним следом.

Ардант шел быстрым, решительным шагом, не обращая внимания на Ходорка, который торопливо семенил за ним и взахлёб бормотал:

— Тебе мало пяти баранов? Мало? Возьми десять. Двадцать возьми. Пятьдесят. Ну хорошо возьми всех моих баранов!… А хочешь, мы будем владеть островом вместе? Хочешь? Ты и я…

Ардант резко остановился и повернул голову.

— Отстань, — устало сказал он, — ты никогда не получишь огонь.

Ходорк с хриплым рёвом набросился на Арданта — и тут же получил резкий удар в челюсть и отлетел в сторону.

— Придурок. Псих! Интеллигент хренов! — хрипел он и в ярости бил кулаками о землю, — правду про тебя говорят, что ты сумасшедший.

— Ты никогда не получишь огонь! — жёстко повторил Ардант и снова зашагал вперёд, не обращая внимания на угрозы и проклятья, которые посылал ему вдогонку Ходорк.

7

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

М.Ю. Лермонтов

Ардант подошёл к краю высокого обрыва. Перед ним расстилалось море. Море, море, всюду бескрайнее море! Ни корабля, ни ботика не всём его пространстве, и только неугомонные чайки кричат и суетятся над ним. Ардант нашёл тропинку, ведущую вниз, и по крутизне спустился на берег. Тяжёлые свинцовые волны колыхались, шлёпались о прибрежные камни и отбегали назад, чтобы с новым броском хлестнуть по камням и снова отбежать. Странно: за всё время, пока Ардант был погружён в напрасные хлопоты и свои переживания, он не разу не вспомнил о море, хотя на острове его видно ото всюду. Он, каждой своей клеточкой моряк, большую часть жизни проведший среди волн — и ни разу за всё время пребывания на острове у него не возникло желания просто прийти к морю! И сейчас, стоя на берегу, он понял, как же он соскучился по морю, как он виноват перед ним.

Но, вернувшись к морю после разлуки, он вдруг ощутил, что он уже не прежний, жизнь на острове радикально изменила его, что таким, как прежде, он уже никогда не будет, и он не хотел быть прежним. Ни за что на свете он не согласился бы вернуться к тому состоянию ума и духа, в каком он пребывал до своей жизни на острове. Прошлое сгорело, как в том сне, и сам он сгорел, чтобы, как птица Феникс, вернуться к морю возродившимся, воскресшим. И море тоже было другим, но Ардант понимал: море не изменилось, оно всё то же, просто он видел в нём то, чего не видел раньше. Будто раньше он смотрел на мир сквозь очки, стёкла которых были покрыты толстым слоем пыли, а теперь Некто Незримый протёр эти стёкла белоснежным платочком, и мир предстал перед Ардантом в своём истинном свете. Когда-то Ардант уже видел мир таким. Когда же? Ах, да, в детстве! Ребёнком он видел мир таким, каков он на самом деле, а потом стёкла его очков покрылись пылью, но он этого не заметил, привык, как все привыкают, и, как все, считал, что мир именно таков, каким он видится сквозь запылённые стёкла.

Глядя на море промытыми, очищенными от пыли очами, он ясно видел, что оно — живое, оно дышало, мыслило, чувствовало. Оно говорило с Ардантом на своём неслышном и не понятном для обычного слуха языке, и Ардант, как до этого он научился понимать язык огня, так теперь он понимал этот язык, будто герой из сказки, которую ему в детстве рассказывала перед сном бабушка. Герой этот получил волшебную способность понимать язык зверей, птиц, ветра, солнца, воды. Как хотелось маленькому Арданту научиться вот так же понимать язык природы! А потом он подрос, и ему объяснили, что такое бывает только в сказках, он стал взрослым и жил с убеждением, что жизнь — это одно, а сказка, фантазия — совсем другое, пока Некто Невидимый не протёр стёкла его очков.

И кто же был этот Некто? На Арданта снизошло озарение: Некто — это Создатель и Первопричина всего, Тот, кого в религиях называют «Бог»! Ардант никогда не был религиозен, хотя всегда чувствовал, что всё, что с ним происходит, не случайно, что в пьесе его жизни есть некий незримый Режиссёр, который ведёт его. И он старался поступать в согласии с замыслом Режиссёра, потому что желание Режиссёра всегда совпадало и с его желанием. Когда же он поступал не так, как хотели он и его Режиссёр, а так, как этого требовали окружающие его люди, как с их точки зрения было «правильно», «разумно», «как положено», всегда получалась не то. Именно этот незримый Режиссёр подсказал Арданту отказаться от карьеры купца, как этого требовал властный отец, а выбрать трудное и опасное ремесло моряка, и он поступил юнгой на корабль, хотя тогда, в пятнадцать лет, он не мог себе толком объяснить, зачем ему это нужно. Это решение вызвало скандал в семье и долгий разрыв с отцом, закончившийся примирением только незадолго до смерти отца. Отец внушал ему, что его решение стать моряком — юная блажь, что он вырастет, поумнеет, и сам будет жалеть о своём выборе, вспомнит мудрые слова отца и скажет: «Он был прав», да будет уже поздно. Но отец ошибся: никогда, даже в самые свирепые штормы, даже на краю гибели в морской пучине Ардант ни разу не пожалел о своём решении, принятом ещё на заре юности.

Точно так же, в согласии со своим режиссёром, уже будучи моряком, бороздя, как говорится, моря и океаны, Ардант никогда не расставался с научными и философскими книгами. Его товарищи по морскому ремеслу уважали его за учёность и за глаза называли его «профессор», но не понимали, зачем ему какой-то Аристотель или Спиноза. Ардант не только им, но и себе не мог бы этого объяснить этого. Но чтение умных книг приносило ему истинную радость, а те радости, которыми жили его товарищи (карты, пьяные драки в портовых кабаках и прочее) его не прельщали. И кроме того, в нём жило какое-то необъяснимое чувство, что ему почему-то надо читать эти книги, что, читая их, он исполняет свой долг перед невидимым Режиссёром.

Было ли это ощущение невидимого Режиссёра религиозным чувством? Ардант никогда не думал об этом. Но в церковь не ходил. Та религиозность, которую он знал с детства и в которой его воспитывали, вызывала у него внутреннее отторжение, и невидимый Режиссёр подсказывал ему, что это не то. Среда, окружавшая Арданта в детстве, раздражала его религиозной пошлостью, ханжеством и формализмом. Его товарищи — моряки были очень религиозны, усердно молились, особенно в минуты опасности, прося Бога и святых заступников спасти их от смерти в морской пучине. Но эта религиозность мгновенно улетучивалась, когда они в порту сходили на берег и погружались в иную пучину — пучину плотских радостей: разгульное пьянство, драки с чужаками — моряками других кораблей и ночи в объятьях портовых шлюх. Однажды, наблюдая, как один из моряков, после вчерашних радостей в кабаке, с распухшей губой и синяком под глазом, истово молится, Ардант добродушно заметил: «Для тебя Бог — что гребешок: захотел — достал из кармана, причесался; захотел — спрятал в карман и забыл о нём». Тот, похоже, ничего не понял из его слов.

Одним словом, Ардант не мог считать проявлением истинной духовности ту религиозность, которую он видел вокруг, как не мог считать истинной живописью знакомые с детства иконы в церкви его родного городка, грубо и неумело намалёванные местными богомазами. А иной религиозности он в своей жизни не встречал. И вот сейчас его охватило новое, радостное, никогда ранее не изведанное чувство присутствия Бога. Всё, что он видел перед собой — море, чайки, скалы, небо — всё это было Богом. Ардант ясно ощущал, что весь Мир — это единое тело Бога, и он, Ардант, внутри этого тела, и сам он — тоже часть этого тела, и, как часть целого, он подобен этому целому, а значит, он тоже немножко бог.

Слёзы восторга выступили на глаза. «Да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое», — сами собой всплыли в памяти слова знакомой с детства молитвы. И Ардант вдруг понял глубинный смысл этих слов: да будет воля Твоя, и да будет воля моя, ибо Твоя воля — это и моя воля. Твои цели — это и мои цели, ибо я — часть Тебя, и нет меня вне Тебя, нет ни единой клеточки моего тела, которая не была бы Твоим телом. Ты всемогущ, но для исполнения Своего замысла Ты нуждаешься в людях — твоих помощниках, как мастер нуждается в работе своих подмастерьев. Но человек не должен вечно оставаться подмастерьем Бога. Учись у Мастера, делай, как Он, перенимай Его мастерство и сам становись мастером, обзаводись подмастерьями и обучай их тому, чему научился у Мастера. Вот в этом и заключается истинная религиозность.

Ардант понял, что ему не нравилось в том, как верили другие: потребительское отношение к Богу. Человек слаб, Бог всемогущ, и слабый человек без конца пристаёт к всемогущему Богу с просьбами: «Дай мне удачу, здоровье, охрани от несчастий, прости мне мою греховность, спаси меня от моих несовершенств и не наказывай слишком строго за мои грехи. А я тебе за это и свечку поставлю, и все обряды церковные исполню, и все церковные праздники справлю — только уж и ты меня не обидь, дай мне всё, что мне надо». Слабый человек всё время пытается заключить с Богом сделку: — я Тебе — свечки и молитвы, а Ты мне — счастье и удачу. А служение Богу заключается не в том, чтобы выклянчивать у Него блага для себя в обмен на дешёвые свечки, а в том, чтобы вместе с Ним исполнять Его волю, Его замысел, который заключается в непрерывном, бесконечном развитии Мира, в его движении к гармонии и совершенству и в развитии самого себя как части этого Мира, которое и есть царство Бога . «Да приидет царствие Твое!»

8

Легко сказать: «Да будет воля Твоя»! А если люди противятся воле Бога? Ардант, выполняя волю Бога, хотел помочь этим несчастным, хотел дать им огонь, чтобы жизнь на острове стала более гармоничной, а получилось как в той пословице: «Не делай добра — не буди лиха». В слуховой памяти Арданта возник хриплый зловонный голос Ходорка: «Народишко у нас — бараны тупоголовые». На всём острове только один человек и оценил огонь, да и тот — подлец!… И прежнее чувство обиды и злобы вновь проснулось и заполнило каждую клеточку его тела.

Ардант вспомнил о цели своего прихода к морю. Чёрная туша корабельной шлюпки лежала шагах в двадцати справа. Шурша под ногами прибрежной галькой, Ардант приблизился к ней и осмотрел её. Поломки были менее значительны, чем он ожидал. Даже кремниевыми инструментами можно было её починить месяца за три. Плохо, что она лежала далеко от берега, выброшенная волнами в ту штормовую ночь, и дотащить её до воды одному не под силу. Впрочем, на катках, действуя рычагом, может, и получится. И всё же без помощников будет трудновато. Но Ардант знал: он сделает это, чего бы это ни стоило. А дальше — надежда на умение опытного капитана, удачу и, пожалуй, на чудо. Главное — добраться до торговых путей, а там, если повезёт, его подберёт какое ни будь судно. Внутренний голос говорил ему: «Все это блажь! Ты же моряк и знаешь, что шансов уцелеть – один на тысячу. Не сходи с ума, никуда ты отсюда не уедешь, будешь жить здесь до своего смертного часа, и здесь тебя похоронят!» Но этот голос был еле слышен среди кипевших в его сознании будто вода в чайнике над огнем злых оскорбленных чувств, и другой голос, голос упрямца, перекрывая первый, твердил: «Ну и пусть! Лучше пойти на корм рыбам, чем жить среди этих баранов. Придет время – сами поймут, что я был прав, да уж поздно будет…»

Он сел на край шлюпки и задумался. В памяти всплывали картины той трагической ночи, он слышал свирепый рёв ветра, крики моряков, разместившихся вместе с ним в шлюпке: кто-то вопил от ужаса, кто-то молился, кто-то посылал в черноту ночи мат и проклятия. А потом огромная волна накрыла и перевернула шлюпку, и больше Ардант ничего не помнил…

А потом одна за другой стали сменяться в памяти картины из его жизни на острове, особенно последнего месяца, и каждое воспоминание причиняло ему боль. Перед мысленным взором возникла рожа Ходорка, чётко зазвучал в ушах его хриплый голос: «Пять баранов, десять баранов, пятьдесят баранов…» И вдруг, противно блея и толкаясь, целые полчища баранов, заполнили всё пространство сознания Арданта. Он попробовал выбраться из этой толпы, переключиться сознанием на что-то иное. Он попробовал представить себе домик соседа, которого он агитировал пользоваться огнём — вдруг из окна высунулась баранья морда и завопила: «Бе-е-е!» Вспомнился «день рождения», когда он угощал гостей варёной пищей, но за столом вместо людей сидели бараны и блеяли. Бараны заполнили все улицы посёлка, рыночную площадь, где одни бараны покупали, другие продавали. Вся эта кишащая баранья масса кричала, галдела, блеяла — слева, справа, сверху, снизу — всюду бараны, бараны, бараны… Один баран кричал агрессивным басом: «БЭ-Э-Э -Э!», другой — недоумённым тенорком: «бе-е-е-е», третий — перепуганным фальцетиком: «бе-е-е-е».

Ардант вскочил с места и нервно зашагал взад — вперёд, пытаясь отделаться от бараньей орды, но это не помогало. Он ненавидел эти безобидные, туповатые, плохо приспособленные к жизни существа, настолько беспомощные, что непременно погибли бы, если бы не были ведомы пастухами. Он зажимал уши руками, тряс головой, кричал, чтобы заглушить баранье многоголосье. «Я, кажется, действительно схожу с ума!» — в ужасе думал он. Он остановился и стал смотреть на море, слушать ритмичный шум волн. Это немного помогло: баранье блеянье стало не столь громким и невыносимым. Почему-то перед его мысленным взором на мгновение возникло лицо Солины: как это бывало наяву, их взгляды на долю секунды встретились, а затем она опустила глаза. Образ мелькнул и растаял, и Ардант тут же забыл о нем, но бараний хор стал слышен чуть меньше.

«Они, конечно. люди не плохие, — думал Ардант, — но почему они такие? почему живут вопреки здравому смыслу, почему отказываются от того, что хорошо и полезно?! Что за дурацкий остров!»

«Впрочем, — пришло ему в голову — разве только здесь люди таковы? А чем лучше мои соотечественники?»

Ардант вспомнил, как во времена его детства на их улице жил человек, которого все считали сумасшедшим. Он вечно что-то изобретал и жил беднее всех .Однажды он сделал такую штуку, на которой можно было ехать без лошади: крути педали — и она едет сама собой. Он всем предлагал сделать такую штуку бесплатно, просил денег только на материал, но охотников не нашлось, все только смеялись. А он всем доказывал, что скоро наступят времена, когда люди будут ездить в каретах без лошадей — даже педали крутить не нужно, и будут ещё кареты, на которых можно будет летать по воздуху, и даже на Луну и на разные планеты, на которых наверняка тоже живут люди. Затравленный обывателями, он спился, и однажды его нашли мёртвым на улице. Он был добрый, катал маленького Арданта на своей штуке с педалями, и однажды подарил ему удивительный игрушечный кораблик, который мог плавать в луже без парусов. Сбоку к нему было приделано колесо с лопастями, которое начинало вращаться, если его завести ключиком, лопасти весело шлепали по воде, кораблик стремительно несся по луже к противоположному берегу и утыкался в него носом. Из дальних уголков памяти всплыло худое лицо изобретателя с растрепанными грязными волосами, его умные и печальные глаза, затуманенные алкоголем. Если бы не было в его жизни этого тихого пьяницы и чудака, Ардант бы никогда не стал моряком, и вся жизнь его сложилась бы совсем иначе. Как? Кто сейчас это определит! Одно можно сказать определенно: не став моряком, он бы не попал на этот остров, чтобы, подобно своему горемыке-учителю, пытаться сделать людям добро, и в результате столкнуться с людской тупостью, прослыть среди них сумасшедшим и в конце концов умереть. Учитель умер под забором, ученику предстояла гибель в морской пучине.

. Раньше Арданту казалось, что люди больше всего боятся несчастий, болезней, смерти — своей, своих родных, друзей. Теперь он знал точно: есть на свете нечто, чего они боятся гораздо больше и когда им приходится выбирать между страданием, смертью и этим «нечто», они выбирают страдания и смерть как наименьшее зло. Больше всего, больше страданий и смерти люди боятся нового. Если новая информация, новое знание не укладываются в привычные представления, если принять их — значит, изменить прежние взгляды, измениться, стать другим — это для людей самое страшное. Страшное настолько, что уж лучше нужда, болезни, смерть — лишь бы ничего не изменилось в устройстве их психики, лишь бы оставаться прежним. И если бы Ардант предложил не огонь, а что-нибудь покруче, ну, скажем средство для обретения бессмертия (можно же такое предположить, тем более, ведь еще не известно — может быть, когда-нибудь такое средство изобретут), то все эти люди, боящиеся смерти, предпочли бы умереть, кто раньше, кто позже, только бы у них в головах не утвердилось, упаси Бог, новое, небывалое знание. Их бог — рутина, привычка, жизнь по накатанной колее. И какому бы богу они ни молились, на самом деле они молятся единственному богу — Привычке.

Баранье многоголосье снова стало невыносимо громким, и Ардант снова стал шагать взад -вперёд вдоль берега.

-Хватит с меня! — сказал он вслух, — пусть эти людишки живут как хотят. Пусть грызут сырое мясо, пусть замерзают в своих хибарах. Мне-то что до этого? Что я, рыжий, что ли!

9

Ардант вдруг бессознательно бросил взгляд вверх, на вершину обрыва. Вдоль края обрыва двигалась группа людей. Впереди всех решительно шагала долговязая фигура, в которой Ардант узнал пьяницу Хорлида. Остальные семенили за ним, будто цыплята за наседкой. Баранья какофония у Арданта вдруг мгновенно смолкла, в голове прочистилось, стало тихо.

Хорлид на гребне обрыва продолжал вышагивать своими журавлиными шагами, не оглядываясь на спутников. Его грязный плащ и длинные рыжие патлы развевались по ветру. Спутники (Ардант насчитал их одиннадцать) еле поспевали за ним и зябко кутались в плащи, а этого долговязого и холод не брал.

Вдруг рыжий вожак резко остановился, посмотрел вниз и заметил Арданта. Видно было, как Хорлид показывает в его сторону рукой и что-то говорит остальным. Затем по крутой тропинке все стали гуськом спускаться вниз. Судя по всему, они здесь не случайно и искали именно Арданта. Очевидно, сначала они зашли в его дом и, не найдя его там, отправились на поиски, а этот мерзавец Ходорк попался им навстречу и показал, где его искать.

«Чего им от меня нужно? — недоумевал Ардант, — Неужели этот баламут решился выполнить свою угрозу убить меня и, не понадеявшись на свои силы, собрал банду? Что ж, может оно и к лучшему. Только дёшево я им не дамся».

Ардант нагнулся, подобрал подходящий по размеру булыжник и зажал его в руке – в драке будет вместо кастета. Группа спускалась всё ниже, и вот уже Ардант начал различать кое-кого из своих знакомых. Трое из них были у него в гостях на «дне рождения» и, уходя, говорили, что теперь они начнут жить по новому.

-Сволочи! — усмехнулся он, — пришли отблагодарить меня за моё добро? Ну, давайте, давайте…

Идущий впереди Хорлид первым ступил с крутой тропы на пологий берег. Следом за ним спустилась вся группа и двинулась в сторону Арданта, наполнив воздух шуршанием и шарканьем двенадцати пар ног о береговую гальку. Хорлид по прежнему шёл впереди, и его рыжие волосы сияли на солнце червонным золотом. Ардант отметил, что ни у кого из них не было никакого оружия. Пальцы его разжались, и потный булыжник упал на землю.

Немного отстав от остальных, шла невысокая хрупкая фигурка, которая сначала показалась Арданту подростковой, а потом — девичьей. Приглядевшись, он с удивлением узнал в ней Солину. Она-то зачем в этой компании?

Наконец группа приблизилась и остановилась. Хорлид был совершенно трезв и, как показалось Арданту, какой-то другой. Будто с ним произошло что-то такое, что в одночасье изменило его, и он сам ещё не привык к своему новому состоянию.

После приветствия возникла неловкая пауза. Наконец, Хорлид спросил:

— Это твоя лодка?

— Моя.

— Хорошая. У нас рыбаки такие делать не умеют.

— Хорошая, да только разбита вся.

-Ты хочешь нас покинуть? — спросил Хорлид, и в его умных глазах Ардант прочитал сожаление.Он ничего не ответил и удивился тому, как этот рыжий догадался. Хорлид воспринял молчание как утвердительный ответ.

— Один ты её не починишь, — сказал он участливо, — тут помощь нужна. Если хочешь, мы поможем тебе. Поможем, ребята? — обратился он к своим спутникам.

— Поможем!

— Поможем!

— Конечно, поможем! — радостно загалдели все.

— Спасибо, — сказал Ардант, всё ещё ничего не понимая. — Только чем же я заплачу вам? У меня ведь ничего нет.

— Да нам и не надо ничего. Ты только нас это, … — Хорлид запнулся, сделал паузу, — научи нас добывать огонь…

Вид у него вдруг сделался смущенный, робкий. Арданту почему-то стало его жалко, как бывает жалко бездомную собаку, которая просительно смотрит на тебя в надежде, что ты ее покормишь, и в то же время она боится, что ничего ты ей не дашь, а только грубо прогонишь.

— Огонь? — изумился Ардант. — Зачем он вам?! А-а, понимаю: вы хотите заработать миллион баранов и стать хозяевами острова!

-Причём тут бараны? – совсем растерялся Хорлид.

Снова возникла пауза.

— Ты на нас не сердись, — снова заговорил Хорлид. — Конечно, мы тебя обидели, но не по злобе ведь, а по дурости. Дураки мы, конечно, но ведь не безнадёжные. Прости нас, дураков и научи пользоваться огнём. А лодку мы твою враз починим, и продуктов, и всё, что надо, в дорогу дадим.

— Да зачем вам огонь?

— Как зачем? Будто сам не знаешь. Дома отапливать, еду готовить. Ты ещё про какое-то железо говорил. Научим людей пользоваться огнём — и будет на Гутрау хорошая жизнь.

— Гос-споди! Да не хотят люди никакой огонь. Не нужен он им!

— Ничего, это они сейчас не понимают. Потом поймут. Я ведь вот тоже не сразу дошел. На всём Гутрау одна только Солинка, сеструха моя, сразу всё поняла. Откуда только ума взялось в этой пичужке, не понимаю. Приворожил ты её, что ли? Она мне всё доказывала, сердилась, плакала от моего бестолковства. Я поначалу смеялся, дразнил её, а потом мне стало казаться, что она по твоей вине умом тронулась. Вот я и возненавидел тебя, и даже убить хотел. Ты уж не сердись. Горяч я очень, а за сестрёнку мою я любому, кто обидит, шею сверну.

Ардант посмотрел на робко стоящую радом с братом Солину и поймал на себе её взгляд. Как обычно, глаза их на долю секунды встретились, она пугливо опустила свои глаза вниз и покраснела, как спелая ягодка. И Ардант впервые увидел и поразился, как она красива.

— Я , знаешь, третьего дня не спал всю ночь, — снова заговорил рыжий Хорлид, — всё ворочался, мысли разные в башку дурную лезли. А как на рассвете солнышко встало, так меня будто золотой дубинкой треснуло по затылку — враз всё понял! Мне в детстве дедушка рассказывал древнее предание про Солнечное царство. Будто когда-то давным-давно люди на Гутрау жили счастливо, потому что солнце подарило каждой семье по кусочку своего тела. В каждом доме было своё маленькое солнышко, которое давало людям свет, тепло, жизнь. Люди сначала оберегали свои солнышки, заботились о них, а потом испортились, возгордились, перестали их кормить, и те умерли от голода. И на Гутрау пришло горе, потому что некому было уберечь людей от зимней стужи. Люди разучились вызывать к жизни домашние солнышки, забыли, как за ними ухаживать. Каждую зиму население Гутрау убывает. Скоро зима, и каждый десятый не доживёт до весны. И в первую очередь погибнут старики и маленькие дети. И придёт время, когда на острове не останется никого…

Дед мне говорил, что в нужный час на Гутрау явится Спаситель, посланец солнца, который спасёт наш народ от гибели. И в то утро я понял: ты же и есть тот самый Спаситель! Если ты собрался покинуть нас, значит, такова воля Того, кто послал тебя, и мы не вправе задерживать, и сделаем для тебя всё, что в наших силах. Только… научи нас добывать огонь.

Все молчали и напряженно смотрели на Арданта, ожидая, что он скажет.

— Милые вы мои! — сказал он после паузы, — Да знаете ли вы, что вас ожидает? Вы хотите людям добра, а встретите непонимание, насмешки, враждебность.

— Ничего, переживём, — сказал Хорлид.

— Про вас будут распускать всякие небылицы, клевету, обвинять в немыслимых грехах и преступлениях.

— Пускай. Время всё расставит по своим местам.

— Вам могут угрожать убийством и, возможно, кто-то из вас погибнет.

Хорлид пожал плечами – дескать, семь бед – один ответ. Опять возникла пауза. Взгляд Арданта снова встретился со взглядом Солины, и она впервые не опустила глаз. И снова его поразило, как она прекрасна. И сияние любви к этой девушке осветило каждую клетку его тела, и каждая клетка засияла, запела, затрепетала от восторга. Солина продолжала смотреть, не отрываясь, в его глаза своими вечными глазами, и в этих глазах Ардант тоже видел Бога. Вдруг из-за туч вышло яркое солнце и осветило берег и скалы. Лучи его тысячами золотых зайчиков заиграли, запрыгали на морских волнах, и хмурый осенний день вмиг стал летним, солнечным, и природа заулыбалась, радуясь неожиданному подарку. Перед мысленным взором Арданта возник посёлок, и теперь он не был заполнен блеющими бараньими толпами, а весь был пронизан золотым солнечным светом. Ардант посмотрел на стоящих перед ним людей.

— Друзья мои! Братья…

Голос его осёкся, ком подступил к горлу, и он с трудом сдерживался, чтобы не разразиться радостными рыданиями от охвативших его чувств.

— Конечно, я научу вас добывать огонь. А шлюпку мою чинить не нужно, она мне не нужна. Я остаюсь с вами…

ЭПИЛОГ

Со времени описанных событий прошло почти две с половиной сотни лет. Если вам доведётся побывать на Гутрау, местный экскурсовод за небольшую плату охотно покажет вам главную достопримечательность и святыню острова — могилу святого Спасителя Арданта, домик, в котором он жил, превращенный в музей,а также расскажет легенды о его жизни. Каждый год островитяне в день Весенего Равноденствия отмечают на его могиле праздник Благодарения Огня, во время которого зажигают светильники, поют священные гимны, прославляющие огонь и приносят ему благодарственные дары за то, что он помог пережить ещё одну зиму и не дал погибнуть от мороза.

Рядом с Ардантом похоронена его жена Солина, а также два их сына и дочь. Ардант прожил на острове семь лет и умер тридцати шести лет от роду — сказались старые раны и нервные перегрузки. Солина пережила мужа на шестьдесят с лишним лет и умерла в глубокой старости, окружённая всеобщей любовью и почитанием. До самой смерти мужа она была ему верным другом и соратницей, стойко перенося все удары и лишения, выпавшие на их долю, а когда его не стало, вместе с сыновьями продолжала миссию распространения огня. Дочь вышла замуж, родила пятерых детей, от которых и пошёл род Ардантов. В настоящее время потомков Арданта на острове почти не осталось — расселились по всему миру, живут и в Европе, и в Америке. Особенно много их в России.

Хорлид не на много пережил своего учителя. Он принял мученическую смерть на одном из островов, когда пытался обучить его жителей пользоваться огнём. Сейчас он почитается на этом острове и на соседних островах как святой мученик, и его могила также является местом паломничества.

Остальные десять учеников Арданта прожили жизнь по-разному. Четверо из них стали отступниками, отошли от дела, и имён их сейчас никто не помнит. Пятеро до конца выполнили свой долг, обучая и просвещая соплеменников, и они также почитаются как святые на своей родине и на соседних островах, где они занимались миссионерством. Последний из десяти стал предателем, за плату оклеветал учителя и своим преступлением много навредил общему делу. Имя его навеки проклято всеми.

Дело распространения огня поначалу шло тяжело, встречая непонимание и сопротивление, и всё же число пользующихся огнём, хоть и медленно, но увеличивалось. Часто из-за огня возникали конфликты в семьях, когда одни члены семьи становились ярыми приверженцами огня, а другие упорно держались за старое. Бывало, что из-за этого распадались семейные пары, самые близкие люди становились врагами. Легче и охотнее принимали новый образ жизни обычно молодёжь, но случалось и наоборот: отец, например, сумел преодолеть барьер привычного мышления и стал активным распространителем огня, а его собственные дети его не понимали.

А потом как-то всё вдруг враз переменилось, все поголовно приняли огонь, и самые ярые его противники стали им пользоваться так, будто делали это всю жизнь. И всем уже казалось невероятным: как это они жили без огня раньше (как жаль, что ни Ардант, ни Хорлид не дожили до этого дня). И, кто бы мог подумать, самыми ярыми поборниками огня оказались Вор Соб, Мал Ах и Пим Ан. Постаревшие и поседевшие, они утверждали, что, распространяя огонь, они много пострадали в борьбе с косностью, невежеством и враждебностью толпы. Многие им верили, и в первую очередь в это верили они сами.

Из всех жителей острова один только Ходорк так до конца жизни не пользовался огнём, и когда его приглашали зимой посидеть возле чужого очага, погреться, он благодарил, смиренно отказывался, говоря, что не достоин, и никакими уговорами невозможно было его заставить хотя бы просто приблизиться к огню. После столкновения с Ардантом с ним что-то произошло. Он вдруг сделался религиозен, отдал всё своё богатство общине на содержание больных, сирот и одиноких стариков, и на эти же деньги, по совету Арданта, были построены школа и общественная баня. Сам Ходорк жил очень скромно, даже аскетично, и при этом ещё ухитрялся материально помогать другим. Он и внешне переменился: иными стали и походка, и взгляд, с людьми говорил участливо, мягко. Часто он ходил в гости к Арданту, они подолгу общались, и одному Богу известно, о чём они говорили. Когда Ардант умер, он больше всех плакал на похоронах, а потом его часто видели на могиле друга. Пока были силы, работал при школе — убирал классы и двор, рубил дрова. Когда же умер, оказалось, что он был настолько беден, что его не на что было похоронить. Хоронили Ходорка вскладчину всем островом, похороны и поминки устроили богатые и на могиле поставили дорогой каменный памятник. Сейчас надгробный камень немного разрушился, но полустертую надпись ещё можно прочесть.

Единственное, о чём он просил перед смертью, — чтобы его поминали не в день его рождения, как это принято на острове, а в годовщину того дня, когда он пришёл к Арданту покупать секрет огня и получил от него в челюсть. Ходорк утверждал, что именно в тот день он родился во второй раз, духовно, и что именно это рождение — истинное. В день его поминовения я был у него на могиле, ел вместе со всеми ритуальную пищу, смотрел на огонь, согласно местному обычаю, горящий на его могиле и думал: «Ардант когда-то сказал, что Ходорк никогда не получит огонь, и сам Ходорк всю свою жизнь избегал огня, считая себя великим грешником. И всё-таки, хотя бы и после смерти, он получил огонь. Потому что заслужил его, может быть, больше, чем кто-либо. Мир праху его!»

Собирая материал для этого очерка, я однажды рылся в старинных морских архивах и обнаружил запись от 1761 года о пропавшем без вести корабле «Святой Георгий», капитаном которого был некий Ардант. Тот ли это Ардант, или какой-либо другой, сейчас определить невозможно.

Кстати, вы не замечали, как иногда имя человека поразительно точно выражает его духовную сущность и его миссию на земле. Вот, например, Ардант, — на английском это слово означает огненный, горячий. И его духовная задача, полученная от Бога, была дать жителям Гутрау огонь, и выполнял он ее горячо, с огненным пылом. Не верится, чтобы это было простым совпадением. Или имена Хорлид, Солина. В индоевропейских языках корень хор- гор — сол означает солнце (например у египтян бог солнца Гор, у славян — Хорс, Герман). Для Хорлида более подходящего имени и не придумаешь. После смерти Арданта он создал целое учение, в котором солнце играет решающую роль. Учение довольно странное. Например, он утверждал, что, поскольку, как он считал, солнце вечно, то и человек вечен. Логика у него была такая. Земной огонь есть частица огня небесного, то есть, солнца. В человеке тоже горит частица небесного огня, и поэтому он живёт. Когда же этот небесный огонь в нём гаснет, он умирает. Земной огонь тоже может погаснуть, умереть, но его можно воскресить, если знаешь, как это сделать, если знаешь, так сказать, технологию воскрешения. Этой технологии воскрешения огня при помощи кремня научил людей Ардант. Но если в человеке тоже горит небесный огонь солнца, то значит, когда он погаснет и человек умрет, его так же, как и огонь, можно воскресить, надо только знать технологию воскрешения людей. И точно так же, как прогоревший, гаснущий костёр можно снова заставить пылать молодо и жарко, если подбросить в него поленьев, так и с помощью специальных технологий можно возродить в человеке гаснущий костёр жизни, снова сделать старика молодым и сильным. Поговаривают, что Хорлид даже занимался разработкой технологий воскрешения, омоложения и продления жизни до вечности. Трагическая смерть помешала ему довести работу до конца, но что он, якобы, что-то успел передать нескольким соратникам. Наверно, всё это следует отнести к области легенд, окружающих жизнь всякого известного человека.

Ещё Хорлид учил, что огонь по природе своей всегда добр, а если и приносит зло (ожоги, пожары), то это не его вина, а просто люди не всегда умеют правильно им пользоваться. Точно также и жизненный огонь внутри нас по природе своей всегда добрый, и если люди делают зло себе и своим ближним, то опять же лишь потому, что не умеют правильно распорядиться своим огнём. Как только люди поймут это и научатся правильно им пользоваться, зло исчезнет само собой, поскольку некому станет совершать злые поступки. В качестве примера он приводил свою жизнь: вначале он жил ненормальной, беспутной жизнью, доставляющей страдания ближним, потому что жизненного огня в нём было много, а распорядиться этим огнём он не умел, но когда эта энергия потекла по правильному руслу, все проблемы с поведением исчезли.

Я разговаривал со многими жителями острова и убедился, что имя Хорлида свято и книги его почитаются как священные и боговдохновенные. Но у меня сложилось впечатление, что книги эти мало кто читал и в грядущее всеобщее воскрешение и в то, что зла нет, а есть неумение, мало кто верит всерьёз, даже из числа священнослужителей, хотя вслух этого никто не скажет, опасаясь прослыть безбожником .

И всё же мне довелось общаться с группой людей, которые учение Хорлида понимают буквально, даже сами занимаются воскрешением и уже, утверждают они, видели своих умерших родственников на острове и за его пределами, а кто-то и общался с ними. Кто его знает! У Шекспира Гамлет говорит: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Ох уж эти мудрецы! В конце концов, Арданта ведь тоже вначале считали сумасшедшим. О воскрешении и бессмертии как о реальности писали философ Николай Федоров, русские космисты, писатель Андрей Платонов, советский ученый Василий Купревич, современный философ Светлана Семенова, да мало ли кто еще.

Я разговаривал с одним островитянином, который раньше был большим вольнодумцем и смеялся над идеей воскрешения, пока не встретился лично с воскресшим святым Хорлидом. Он поведал мне об этом под страшным секретом, взяв с меня честное слово, что я никому на острове не расскажу об этом, поскольку опасается, что его сочтут сумасшедшим. С его позволения я помещаю его информацию в книгу, только он просил не называть имени. По его словам, Хорлид сообщил ему, что он навсегда вернулся в физическую реальность и больше её не покинет. «Я остаюсь с вами!» — сказал он.

Гутрау — Казань

Август 2007 — июль 2008 г.

КТО МЫ?

Шекспир сказал: « Весь Мир — театр, и люди в нём – актёры». Актёр Георгий Вицын шутил: «Уходя со сцены, не забудь выйти из образа». А кто мы на самом деле, когда мы не на сцене, не в образе?

На сцене жизни мы всё время играем роли: муж, слесарь, учительница, человек в плохом настроении, человек, с увлечением смотрящий по телевизору футбольный матч, начальник, дающий указание подчиненному… Маски, маски, маски…

Вот опять линяет краска,

Вот опять спадает маска,

А по дней ещё одна,

А под ней ещё одна,

А под ней ещё,

ещё,

ещё,

ещё одна…

Мы боимся быть настоящими, боимся, что без маски нас не узнают, не примут, что настоящие мы никому не нужны. А культура предлагает нам богатый набор масок и театральных костюмов. Нет, не предлагает — навязывает. Через диктатуру моды, через общественное мнение. «Как, ты ещё не в маске?! Ну-ка надевай, срочно, немедленно.» Быть не в маске, не в образе — неприлично, это « пощёчина общественному вкусу».

Так каковы же мы на самом деле, без маски? Сегодня, вспоминая свою жизнь, пытаясь отыскать в хранилищах памяти моменты, когда я был настоящим, я вдруг понял: когда я любил, когда был счастлив -вот тогда я и был собой — подлинным. Свадьба, рождение дочерей, времена творческих взлётов, созидательного развития, — вот тогда я был настоящим, потому что жил в соответствии с замыслом Создателя и задачами своей Души.

Но тут мою речь прерывает «благоразумный», «трезвомыслящий» собеседник. Собеседник, как он сам себя называет, «реалист»:

— О чём вы говорите, о какой «радостной жизни»!? Разуйте глаза! На каждом шагу мы встречаем страдания, боль, утраты. Реальные страдания, а не страдания по поводу норковой шубы. Так всегда было и всегда будет. Согласитесь, что такова реальность.

Ни за что не соглашусь!

Авраам Линкольн говорил: «Большинство людей счастливы настолько, насколько они решили быть счастливы». Давайте же, мои «трезвомыслящие» оппоненты –«реалисты», решим быть счастливы абсолютно, решим быть счастливы вечно!

В исламе мне симпатичен постулат, утверждающий, что после смерти с нас спросят за все дозволенные радости, которыми мы не насладились в земной жизни. Пришёл в мир — наслаждайся теми дозволенными радостями, которые она тебе предоставляет. Как у Есенина:

…Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве

И зверьё, как братьях наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Женщины, трава, цветы — всё это не только дозволенные, но и необходимые радости, пренебрегать которыми — грех перед Богом. А вот бить «братьев наших меньших» по голове — недозволенная радость, за которую Он ещё строже спросит. А есть ещё ложные радости — это те, которые навязывают обывателю «демократические» СМИ: «Не дай себе засохнуть!», «Будь первым!», «Бери от жизни всё!». Молодёжи внушают: «Главное в жизни — найти точку «джи»!» Ни духовной работы, ни духовного развития. Ищи точку «джи», чтобы поймать максимальный «кайф». Психологи отмечают, что современные люди в своём стремлении к ложным ценностям и суетным, примитивным наслаждениям совершенно утратили способность просто радоваться жизни. Ох, и спросит с них Аллах!

Вот опять линяет краска,

Вот опять спадает маска,

А за ней ещё одна,

А за ней ещё одна…

Спадают обветшалые маски. Маска обиженная, маска агрессивная, маска алчная, маска тщеславная… Осыпаются, как осенние листья, кружатся по ветру и ложатся пёстрым ковром на землю. И с каждой очередной опавшей маской все заметнее, всё ярче проступает наше истинное, подлинное наше лицо — лицо Души, сияющее вечной Любовью, вечной радостью и счастьем.

Посмотрите на себя в зеркало. Может быть, вы увидите в нём, как сквозь ещё не опавшие маски уже проступает ваше истинное лицо?

МЕДИТАЦИИ

ТРАМВАЙ

Теплая нежная волна медленно катится по моему телу, от ступней ног да макушки головы и обратно к ступням, расслабляя, расправляя каждую мышцу, каждый орган, каждую клетку. Волна смывает все переживания, все тревоги, все суетные мысли и я все глубже погружаюсь в приятное полусонное состояние под названием «транс»…

В моем воображении возникает пока еще смутный образ – что-то вроде силуэта, вырезанного из черной бумаги. Это похоже на теневой театр. Приглядевшись, я узнаю в этой фигуре стилизованное изображение трамвая. Фигура становится все более четкой, все более похожей на трамвай. Я еще не понимаю, что означает этот образ, но по опыту знаю, что загадка вскоре будет разрешена и наблюдаю, что будет дальше.

Это старый трамвай, трамвай из прошлого, трамвай-ретро. Из советского прошлого. Он давно уже не ходит по рельсам, он ржавеет где-то на пустыре, никому не нужный, всеми покинутый. Порыжелые от ржавчины бока, выбитые проемы окон. Я заглядываю внутрь и вижу живописное запустение, одновременно и безобразное и прекрасное, напоминающее кадры из фильма Тарковского «Сталкер». Несколько сохранившихся деревянных кресел будто несколько зубов среди пустых десен во рту у старика. Пустые водочные и винные бутылки, окурки, пачки от сигарет, газетная рвань, гнилые прошлогодние листья, старый грязный ботинок, засохшие кучки фекалий, запах сырости – и среди этого хлама веселая зеленая травка как символ того, что жизнь продолжается, и на обломках прошлого, на свалке ненужного, изжитого пробивается новая жизнь.

Пустое, осиротевшее место вагоновожатого. Как там у Сергея Михалкова? «Всех важней, — сказала Ната, — мама вагоновожатый». Где сейчас эти вагоновожатые, что водили когда-то этот трамвай? Доживают где-то свой век на нищенскую пенсию. А, может, давно умерли, и их останки покоятся на тенистых городских кладбищах под печальными могильными холмиками. Никто из них уже не сядет на водительское место, не запустит ржавый мотор и не поплывет трамвай по серебристым рельсам, оглашая улицы своим веселым дрыньканьем. А было время…

И вот оно встает перед моим взором – не стареющее, нетленное былое. Двадцатые годы – юные, самоуверенные, веселые, бестолковые, агрессивные. Трамвай, подрынкивая, медленно ползет по улицам, со скрипом заворачивая на поворотах. На каждой остановке он превращается в крепость, которую штурмуют энергичные, плохо одетые и не очень сытые граждане. Давка, ругань вперемешку с шутками, привычные скандалы: «Вы мне ногу отдавили!», «Куда прешь, корова!», «А еще шляпу надел». Трамвай трогается, не обращая внимания на пассажиров, которые продолжают лезть и давиться, пчелиными роями свешиваясь с подножек. Смотрю вслед удаляющемуся трамваю и вижу: еще один пассажир этого Ноева ковчега, которому не нашлось места на переполненной подножке, прицепился сзади, стоя ногами на буфере. На нем черное длинное пальто, старая кепка и замызганный бежевый портфель подмышкой.

Трамвай, позванивая время от времени и скрипя на поворотах, везет пассажиров через годы. В трамвае тесно, душно, но люди неприхотливы, они умеют довольствоваться тем, что есть и верят, что жизнь, несмотря ни на что, прекрасна, а будущее будет сказочно прекрасным. Миновав двадцатые, трамвай катит через тридцатые годы. Пассажиры те же, но они сильно изменились. Жизнь стала более стабильной, но и более жестокой. Сидящий у окна старичок в парусиновом костюме и седенькой бородкой (наверно, профессор) читает в газете передовую статью о суде над очередными врагами народа. Над ним возвышается спортивного вида бодрый мордастый комсомолец со значком «ГТО» на полосатой футболке. Рядом с комсомольцем грустная женщина с узелком в руках и ее дочь – худенькая девочка лет восьми с двумя косичками и большими доверчивыми глазами навыкате. Она едет с мамой в тюрьму к папе, везут ему передачу. А папе передача уже никогда не понадобится – папа, ветеран гражданской войны, бывший директор маслозавода, умелый руководитель, передовик и взяточник, а ныне, согласно приговора, английский и немецкий шпион, получил «десять лет без права переписки». Народ в трамвае все так же толкается, беззлобно скандалит, виснет на подножках, едет на работу – строить светлую жизнь, которая – никто в этом не сомневается – скоро наступит. И городской пейзаж за окнами подтверждает это: трамвай, звякнув, притормозил на остановке, которая по старой памяти носит название «Рыбная слобода», хотя теперь это уже не рыбная, и вовсе не слобода, а промышленная окраина, где на месте небольшого заводика обозных деталей в небывало короткие сроки построен авиационный завод, выпускающий самолеты-бипланы У-2, Рядом с заводом среди дряхлых хибар рабочих несколько трехэтажных домов и заводской дворец культуры с фасадом, украшенным колоннами в греческом духе и огромным портретом усатого Сталина. Улыбающегося одними глазами.

А потом – война, и пассажиры, мужчины и женщины, едут на работу усталые, с кругами под глазами, не высыпавшиеся. Минувшей ночью опять был налет, полночи просидели в бомбоубежище, а кто-то дежурил на крыше – гасил «зажигалки» под вой сирен и свет прожекторов, шарящих по небу в поисках фашистского самолета. Среди пассажиров много военных, лица у всех серьезные, озабоченные, но в них нет отчаяния. «Главный вагоновожатый» страны сказал: «Наше дело правое, мы победим» — значит, победим, чего бы нам это ни стоило.

За пыльными окнами вагона все те же привычные улицы, но все пронизано дыханием войны. Окна домов заклеены газетными полосами крест на крест. Промелькнуло здание главного универмага – большие стекла витрин заставлены мешками с песком. По опустевшей улице то протарахтят танки, то протопает колонна солдат в серых шинелях, то промелькнет грузовик «АМО», нагруженный снарядами. На стене дома плакат: бегущий с винтовкой красноармеец, внизу надпись красными буквами: «За Родину, честь и свободу!»

А трамвай катит дальше. И вот уже первая победная весна, ликующий май. Яркое солнце бьет в трамвайные окна, привычная теснота и давка. Усатый фронтовик, побрякивая медалями, держится одной рукой за поручень, другой прижимает к себе самодельный фанерный чемодан, чтоб не сперли. Рядом пятилетний мальчик, сидя на коленях за войну постаревшей, но все еще красивой мамы, широко раскрытыми глазами смотрит на дядю-солдата. Своего отца, тоже солдата, он почти не помнит и уже никогда не увидит. Рядом – сухонькая старушка с живыми глазками оглядывает пассажиров, будто ищет кого-то. Ей хочется поскандалить, отвести душу, но она еще не нашла повода, чтобы к кому-нибудь придраться. Всю войну она прожила одна, ждала писем от сына, скандалила с соседями по коммуналке, но сына еще не скоро выпишут из госпиталя. Он приедет непривычно повзрослевший и без ноги. Сквозь трамвайную толпу пробирается слепой фронтовик лет сорока, играет на трофейной губной гармонике, сыплет прибаутками на русском и на немецком, благодарит за милостыню почтительно расступающихся перед ним пассажиров.

Затем пятидесятые, шестидесятые – это уже времена моего детства. Маленьким мальчиком я очень любил сидеть у открытого окошка. Летом можно было поднять окно вверх, закрепить его двумя крючками и ехать, подставив лицо встречному ветру. Сильно высовываться мне мама не позволяла, но можно было выставить в окно руку, преодолевая ладонью сопротивление упругого воздуха. Конечно, посидеть у открытого трамвайного окошка удавалось не всегда, но если место у окошка было свободно, я был счастлив. Много ли нужно ребенку для счастья? Повезло сесть у открытого окошка – и едешь, выставив руку наружу, превозмогая ладошкой упругое сопротивление ветра, и сколько радости! А бывает, трамвай почти пустой и много свободных мест у открытого окошка – сиди где хочешь. Ехать в таком трамвае было особое удовольствие.

Сначала я ездил в трамвае с родителями, потом, подростком, в шестидесятые, один. Поднимали целину, Гагарин полетел в космос, двадцать лет до коммунизма, сняли Хрущева…

Весной 1957-го мы переехали из тесного барака в пятиэтажный огромный дом в стиле «Сталинский ампир», с газом, ванной, туалетом и соседями по коммунальной квартире. Мне пять лет. Я сижу на подоконнике и наблюдаю, как к остановке подъезжают трамваи. С высоты пятого этажа мне как на ладони видна крыша трамвая с дугой и какими-то мудреными нагромождениями. В комнату из кухни приходит мама, строго говорит: «Упадешь!» и стаскивает меня с подоконника.

Под нашими окнами ходил только трамвай номер девять, старого образца, и сам я всегда ездил только на таких трамваях. Двери у них не закрывались, и в часы пик мужчины висли на подножках. Но когда мы с мамой ездили в магазины в центре города, я видел там другие трамваи – длинные, с закрывающимися, как в троллейбусах и автобусах дверьми, и окна у них открывались не снизу, а сверху меньше, чем на половину, так что из такого окошка не высунешь лицо навстречу ветру и не выставишь руку, чтобы почувствовать его упругость. Мне очень хотелось прокатиться на таком трамвае, но мама говорила, что такой трамвай «не наш». Она часто, когда мы ждали на остановке транспорт, говорила, что этот троллейбус или автобус «наш», и тогда мы в него садились, а вот этот – «не наш», и мы его пропускали, и мне было не понятно: разве может автобус и троллейбус быть нашим, они ведь общие.

Когда исчезли старые трамваи? Кажется, до армии они еще ходили, а когда я в 1973-м демобилизовался, их уже не было. По привычному девятому маршруту ходили бесшумные трамваи с закрывающимися автоматически дверями, о которых я мечтал в детстве. Брежневский «застой» был в разгаре, Советская власть продержится еще без малого двадцать лет. Государство уже смертельно больно, но еще не знает об этом, как не знает о своей болезни раковый больной: он живет обычной жизнью, ходит на работу, по вечерам сидит перед телевизором, а между тем раковые клетки множатся и делают свою разрушительную работу, и человек узнает о своей смертельной болезни, когда уже ничего нельзя исправить.

В трамваях застойного времени уже другие пассажиры – они сыты, лучше одеты, культурнее – но в глазах нет прежнего огня, прежней силы, прежней веры, энергия в них поистощилась. Настоящее кажется унылым, будущее темно. Катится трамвай по серебристым рельсам, звенит, как валдайский бубенец под трамвайной дугой. Эх, трамвай, тройка-птица, куда ж несешься ты, дай ответ…

И снова я вижу ржавый заброшенный трамвай на пустыре. Милый, родной моему сердцу трамвай. Бывший трамвай бывшей страны. Вот мы и встретились с тобой. Но теперь ты на вечном приколе умираешь никому не нужный. Как там у Ильфа и Петрова? «В карете прошлого далеко не уедешь». А было время, ког…

И вдруг я вижу кадр из советского фильма: антикварный, странного облика трамвай-ретро мчится без вагоновожатого в предрассветном тумане. На задней площадке стоит женщина, «раба любви» загадочная как языческая богиня. За трамваем скачут всадники. Кто они? Белогвардейцы, казаки, а, может, омоновцы, кантемировцы? – в тумане не разобрать. Лицо переднего всадника с усами мне кого-то напоминает. Я приглядываюсь, и мне кажется, что это – создатель фильма, «Раба любви», «свой среди чужих». Догонят ли трамвай всадники, а, может, он оторвется от погони и уедет со своей одинокой пассажиркой? Куда?

Женщина с лицом языческой богини, раба Любви, а, может, сама Любовь, смотрит большими печальными глазами на преследователей. «Господа! – говорит она, и в тоне ее голоса слышится изумление, будто ей только что открылось что-то важное, — Господа, вы звери! Вы будете прокляты своею страной, господа…»

Я вижу, как трамвай несется в неизвестность, и вдруг чувствую, как к горлу подкатывают рыдания. Не сдерживая себя, даю волю слезам.

Я выхожу из транса, открываю глаза, оглядываю комнату. А перед мысленным взором все так же вижу лицо женщины-богини Любви и слышу ее печальный голос, обращенный в наши грешные, дикие, похабные девяностые-двухтысячные годы: «Господа, вы будете прокляты своею страной!»

« Господа, вы будете прокляты своею страной!»

БАЙКАЛ СПОКОЕН

Теплая нежная волна медленно катится по моему телу, от ступней ног да макушки головы и обратно к ступням, расслабляя, расправляя каждую мышцу, каждый орган, каждую клетку. Волна смывает все переживания, все тревоги, все суетные мысли и я все глубже погружаюсь в приятное полусонное состояние под названием «транс»… и вижу себя лежащим на дне лодки.

Лодка покачивается на волнах, мне хорошо, спокойно. Вокруг меня вода, берега не видно даже на горизонте. Я – человек с фотографии, которую видел в молодости, еще до армии. Кажется, фотография называлась «Байкал спокоен». Я сонно покачиваюсь на волнах, и ритм моей души подстраивается под ритм волн, и через этот ритм я чувствую густую безбрежную энергию воды. Мне хорошо и одновременно жутковато от того, что я один, что может налететь непогода и я не доберусь до берега, утону, что прохудится и потонет лодка. Но усыпляющий ритм волн так сладок, так умиротворяющ, что тревога скоро проходит. Здесь, среди воды и неба, когда вокруг никого, так легко и естественно почувствовать присутствие Бога, так просто отринуть все поверхностное, суетное – будто снять верхнюю одежду – и почувствовать, кто ты на самом деле…

Сумерки. Я иду в колонне среди таких же, как я. Неизвестно откуда приходит понимание, что сейчас 1812 и я – солдат русской армии. Я вижу спину идущего впереди меня солдата, два широких белых крест на крест по всей спине, скатка через плечо, ранец, коротенькие фалды мундира, едва прикрывающие ягодица в белых грязных штанах. Уже который час я созерцаю эту давно знакомую мне спину, смешные фалдочки мундира, похожие на ласточкин хвостик, игру складок на грязных штанах при каждом шаге. Час за часом мы, не спеша, монотонно шагаем по дороге в солдатской колонне. Занятие вряд ли завидное для гражданского лица, который волен идти куда хочет и когда захочет останавливаться. Однако мне хорошо, я даже почти счастлив. Хорошо потому, что не стреляют, не летают ядра и гранаты, и нет опасности быть раненым или убитым в любую минуту. Не надо ни о чем заботиться, ни о чем беспокоиться, что-то решать. Знай себе шагай, созерцая фалды ласточкиным хвостиком на ягодицах впереди идущего товарища. Что со мной будет через неделю, через месяц? Может, завтра я окажусь среди свиста и грохота боя, где смерть может уничтожить меня в любую минуту, но сейчас нет ни опасности, ни страха, ни сверхнапряжения физических и психических сил. Нормальная, привычная походная усталость, чувство голода, и тихая радость от предвкушения привала, долгожданного отдыха, горячей солдатской каши и сна. Сна под открытым небом. Хорошо бы, конечно, в избе, на лежанке, но и на земле привычно. Лежишь себе, накрывшись шинелью, подложив под голову ранец и смотришь на звездное небо – и, как всегда при созерцании ночного неба, душу обволакивает восторг и беспокойство от того, что не можешь уловить это чувство.

Будто стоишь на пороге чего-то важного, может быть, самого главного, и кажется, только руку протяни, только последний шаг сделай — и постигнешь наконец нечто, чего не понимал раньше и поэтому жизнь твоя еще не была жизнью в полном смысле слова. Но для этого-то последнего шага чего-то еще не хватает. А, может, и нет этого «нечто»? Может, тебе дано, как путнику в пустыне, вечно стремиться к нему, идти шаг за шагом, созерцая фалдочки мундира твоего товарища, не понимая, что это лишь мираж, и сколько ни шагай, ничего ты не достигнешь, и до смертного часа не увидишь ничего, кроме фалдочек, прикрывающих ягодицы в грязных солдатских штанах?…

В рассветном тумане колонна спускается под гору, где-то внизу впереди идущие части проходят по мосту через реку, а за рекой, вдали, зарево пожара, сливающееся с рассветным заревом неба. Что там горит? Село, город? Я не знаю. Я солдат, и мое дело – идти вперед, созерцая спину впереди идущего. Спустя примерно час мы, миновав мост, идем горящей улицей села, среди догорающих жилищ. Мрачные погорельцы с опустошенными лицами, чумазые испуганные дети, кучи вытащенного из огня имущества.

Растрепанная женщина голосит, что-то говорит проходящим мимо солдатам, о чем-то просит, укоряет за что-то, но солдаты проходят мимо, даже не повернув голову в ее сторону. Мы не имеем права останавливаться, выходить из строя. У нас приказ – идти вперед, пока командиры не скомандуют остановиться на привал. Наше дело – повиноваться им, ибо через них осуществляется воля Бога по отношению к нам. Сегодня – хороший день: нет боя, а значит, нет смертельной опасности, я жив и не ранен, потому что командиры не давали приказа стрелять и идти под пули, а дали приказ идти по дороге. Я жив по воле Бога, которая выразилась в приказах командиров. И вчера тоже был хороший день, потому что мы тоже весь день шагали, и никто не погиб и не ранен, и сам я живой, здоровый, хотя и смертельно усталый. А что будет завтра – на то воля Божья.

…Я лежу в лазарете, у меня болит правая нога, но терпеть можно. В недавнем бою я ранен, но не сильно, и это тоже хорошо – никуда больше не надо идти, бояться грядущего дня – лежи себе, болей. Меня ранило в самом начале боя. Нас послали в атаку, и мы бежали и кричали «Ура!» среди пушечных разрывов и привычного запаха пороховой гари. И это было только начало. Никто не падал замертво, подкошенный пулей, никто не корчился, получив рану, и не кричал так, что душу выворачивало. Надо было только бежать навстречу судьбе, и это было почти не страшно, потому что я не чувствовал опасности, не чувствовал близости смерти, потому что не понимаю, что такое смерть. Умом понимаю, что могу умереть, но что это значит – умереть? Я же никогда не умирал, откуда же мне знать, что такое смерть?

Потом мы карабкались на холм… Кажется, вокруг меня кто-то падал, кричал от боли. Потом я тоже упал и схватился за ногу. Боль была такая, будто со всей силы ударили по ноге палкой. И с этого момента все для меня кончилось: атака, горячка боя, смертельная опасность. Мои товарищи уже взобрались на холм и теперь дрались где-то впереди, а я, опираясь на ружье, побрел назад. А кругом брели и ползли такие же, как я, раненые.

…Доктор в испачканном кровью халате, торопливо осмотрев ногу, сказал: «До свадьбы заживет», хотя какая у солдата свадьба! Рана пустяшная, но воевать я еще долго не смогу. И вот лежу госпитале, среди стонов раненых, и моя рана тоже болит и не дает спать по ночам, а я счастлив . Счастлив потому, что жив. Из нашей роты, как сообщили мне приходившие навестить товарищи, в том бою полегло больше половины, а я – живой, и рана моя дает мне если не избавление, то передышку от смертельной опасности. Спасибо Тебе, Господи, за то счастье, что Ты мне посылаешь. За то, что не гниют мои останки где-нибудь в поле или овраге, как у многих, кто еще недавно так же, как я, был жив и шагал вместе со мной по дороге навстречу неизвестности. За что Ты так щедр ко мне, что я сделал, чтобы заслужить Твою милость?

…В моем воображении возникает изображение Бога – репродукция со старинной иконы в книге по древнерусскому искусству из моей домашней библиотеки. Этот образ перетекает в видение интерьера церкви, но церковь из действующей, ухоженной превращается в загаженную, разграбленную. А я стою в этой церкви один, сейчас зима, нога моя зажила, и я снова в действующей армии. Мы преследуем отступающих французов, и снова я день за днем шагаю в колонне солдат, но вместо мундира с ласточкиными фалдочками вижу впереди себя фигуру в суконной шинели. Это другой солдат, и все, с кем я шагаю в одной колонне, другие, а те, с кем я отступал по этой же дороге летом – «иных уж нет, а те далече».

Мы шагаем по зимней дороге среди сожженных сел и деревень, опустевших разграбленных городов, и вид оскверненной церкви меня не удивляет (я уже много видел подобного) и даже не возмущает. Возмущаться – значит, считать француза равным себе. Я слишком презираю врага, чтобы возмущаться его зверствами. У меня нет не него обиды, как нет обиды на собаку, которая на меня лает или на змею, которая меня укусила. Собака и змея не люди, им по природе положено лаять и кусать, а мы, люди, должны себя защитить, должны воевать, чтобы прекратить зло, чтобы посадить собаку на цепь, а у змеи вырвать жало. Ветхозаветное «око за око, зуб за зуб» не для нас. И когда мы победным маршем будем шагать по французской земле, мы не будем грабить местное население, жечь их города и села и осквернять их храмы. И наши отцы-командиры, когда мы войдем в Париж, не отдадут приказ взорвать Версаль в отместку за то, что Наполеон намеревался взорвать нашу святыню — Московский кремль. И наша армия, возвращаясь домой, не потащит с собой полные обозы награбленного французского добра, как мародеры-французы, удирая из Москвы, тащат обозы русских ценностей. За зло, причиненное нам французами, мы никогда не будем мстить полной мерой, и самые ужасные их злодеяния так и не будут отомщены. И сознание этого дает мне чувство превосходства над врагом и силы, которой я не воспользуюсь так, как пользовались силой они, когда были сильны.

В церкви сыро и холодно, везде видны следы недавней ночевки французов. На полу в центре угли костра, вокруг которого они грелись, разбросанный повсюду хлам, остатки скудной трапезы, грязные тряпки с засохшими пятнами крови – все это свидетельствует о дикарском неуважении к месту, давшему им приют и к людям, для которых это место священно. Костер топили иконами, и сейчас иконостас во многих местах зияет пустыми проемами там, где были лики. Мне вдруг приходит в голову мысль, которая сначала показалась кощунственной – что так, без икон, пожалуй, даже лучше, Будто, ободрав иконы, французские мародеры, как царь Петр, «прорубили окно», только не в Европу, которая пришла к нам с мечом, а в тот духовный мир, который называют потусторонним. Иконы закрывали свет этого мира, как печные заслонки закрывают огонь, горящий в печи, предоставляя людям молится на бледные, неумелые изображения этого мира. Сквозь проемы иконостаса, за царскими вратами я вижу узкое длинное окно с выбитыми стеклами, сквозь которое в сумрачное пространство церкви бьет дневной свет. Свет настолько ярок, что кажется светом прожектора. Он врывается сквозь узкое тесное окно, будто с трудом протискиваясь сквозь него и освещает остатки французского костра с не прогоревшими досками, бывшими еще недавно иконами. И, хотя я точно знаю, что за окном, по ту сторону церковной стены, полусгоревшее село, название которого я спрашивал у сельчан, но забыл, мне кажется, что никакого села там нет, а есть тот самый духовный, потусторонний мир, и свет, льющийся из окна – духовный, фаворский свет. Придя в наш посюсторонний, материальный, далекий от совершенства мир, он придал ему духовный, истинный смысл, который невозможно постигнуть, если не замечать его, не видеть, не хотеть видеть.

Мною опять овладевают чувства, которые я испытывал, лежа на земле и созерцая звездное небо. Мне кажется, что я стою на пороге перед чем-то очень важным – может, самым важным в моей жизни, и надо сделать всего один шаг – и что-то произойдет. Это похоже на писание стихов, когда не можешь найти нужную рифму. Чувствуешь, что она где-то есть, есть то единственное слово, созвучное уже найденному слову, с которым надо срифмовать и которое одно может выразить то, что хочешь сказать. И ищешь это слово – иной раз не один день, перебирая в мозгу то одно, то другое слово, примеряешь, подгоняешь – нет, все не то. И кажется, что эта задача эта, как теорема Ферма, не имеет решения, и все же чувствуешь, что где-то оно есть, то единственное слово – может, не на земле, а на ночном небе среди россыпи звезд, а, скорее, в ноосферном сознании. И вдруг однажды, устав от поисков, забыв о них среди суеты, вдруг, как Эндрю Уайлс, нашедший доказательство теоремы Ферма, находишь то самое единственное слово. Вернее, оно тебя находит. И сразу чувствуешь: да, это действительно, то самое слово. И удивляешься: оно оказалось совсем не таким, каким ты его представлял. И оно, как тот фаворский свет, льющийся сквозь окно церкви, придает всему стихотворению, а, может, и твоей жизни, новый смысл, о котором ты не знал раньше, но который предчувствовал. И сейчас, стоя в холодной полутемной церкви, я чувствую, что скоро, — может быть, очень скоро, меня наконец найдет та единственная «рифма» моей жизни, то самое слово, и я пойму что-то очень важное, сокровенное, и душа моя раскроется, как бутон, и начнется цветение, потому что пришло для этого время.

Я чувствую легкое головокружение, приятное и умиротворяющее. Меня плавно покачивает, как на волнах. Мне кажется, что я лежу не на кровати, закрыв глаза и погрузившись в медитацию, а на дне лодки. И вокруг меня плещется Байкал, как на фотографии из доармейской юности. Славное море – священный Байкал. Он плещется вокруг меня, покачивая, как лодку, мою кровать. Байкал спокоен. Байкал спокоен…

Я открываю глаза и выхожу из транса потрясенный увиденным и пережитым. Сажусь к столу, чтобы, как обычно, по горячим следам записать медитацию, но тут мне приходит в голову: а нет ли в интернете той фотографии, что мне привиделась во время моего духовного путешествия? Сажусь за компьютер – и сразу нахожу то, что мне нужно.

Вот она, я снова вижу ее спустя сорок лет. «Байкал спокоен», автор – Валерий Шустов (интересно, жив ли он сейчас?). В верхней части изображения я вижу то, что не вспомнилось в трансе — холмистый берег. Эта деталь кажется мне символичной. Берег – это конец водного путешествия, твердая опора, стабильность безопасность после ненадежной водной стихии. Когда мореплаватели в прошлом бороздили моря, открывая новые континенты, впередсмотрящий, заметив вдали сушу, кричал: «Земля, земля!» Лежащий в лодке не смотрит вперед. Он смотрит в небо, как я в образе солдата, лежа на земле, смотрел в ночное небо. Он не впередсмотрящий, он в Космос смотрящий, в Вечность смотрящий. А берег – вот он, совсем близко, и вода не несет угрозы, потому что Байкал спокоен.

«Бродяга к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берет»… Все мы бродяги на дорогах жизни. Шагаешь по дороге жизни, созерцая спину впереди идущего, и вспоминаешь порой в часы отдыха, что кроме спины товарища и привала впереди есть еще и звездное небо вверху. Шагаешь, радуясь удачам и страдая от жизненных ран, борешься, как умеешь, с обстоятельствами – и вдруг однажды в оскверненном храме увидишь в проеме окна фаворский Божественный свет, и ощутишь близость запредельного. Байкал спокоен, берег просветления, берег обретения формы близко…

СВЕТЛЫЙ ПУТЬ

Теплая нежная волна медленно катится по моему телу, от ступней ног да макушки головы и обратно к ступням, расслабляя, расправляя каждую мышцу, каждый орган, каждую клеточку моего тела. Волна смывает все переживания, все тревоги, все суетные мысли и я все глубже погружаюсь в транс. Возникает ощущение движения вперед, куда-то вдаль. Движение быстрое, будто по абсолютно ровной плоскости, по идеально гладкой дороге. Я вижу эту дорогу: она уходит вдаль, согласно классическим законам линейной перспективы сокращаясь, чтобы на горизонте линии дороги пересеклись, встретились в одной точке. Так нас учили рисовать в художественной школе, в которой я учился подростком. Мы рисовали рельсы, как они уходят вдаль и встречаются в одной точке на горизонте, будто горизонт — это край, конец пространства, тупик железнодорожного пути, и дальше рельсам двигаться некуда.

Дорога сияет светлым клином на фоне сумрачного неба и темного поля. Она проложена по ровной, возвышающейся над поверхностью поля насыпи. Светлая дорога. Светлый путь. Так называлась известная картина Александрова с Любовью Орловой в главной роли. Говорят, что название фильму дал сам Сталин. Ему не понравилось прежнее название про Золушку, и он предложил режиссеру взамен несколько своих названий на выбор, и Александров выбрал это – «Светлый путь». И название, на мой взгляд, удачное, оно точно выражает суть картины, в нем сформулирован главный нерв эпохи. Вся картина – советский миф, стоящий на фундаменте древнего архетипа. Деревенская неграмотная девчонка героическим самоотверженным трудом добивается вершин признания и святости в советском понимании. Вся ее экранная биография – восхождение к свету, к святости и в конце фильма она поднимается до уровня богов. Кремль, где ей вручают орден – не реальный Московский кремль, а новый Иерусалим, гора Олимп, где обитают боги. Зрители не видят, как руководители страны вручают героине орден – простым смертным не дано лицезреть богов. Она лишь входит в зал кремлевского дворца – и выходит оттуда, награжденная орденом, посвященная в орден рыцарей света. И зритель видит ее преображенной – она вся светится изнутри, и в порыве радости под прекрасную музыку Дунаевского в прекрасном белом платье, недоступном для простых советских женщин, в платье, о котором они могут только мечтать, сама сказочно прекрасная, начинает танцевать советский шаманский танец. Появляется такая же прекрасная женщина в русском народном костюме, усаживает героиню в автомобиль, украшенный цветами – советский вариант толи кареты Золушки, едущей на бал, толи небесной колесницы, запряженной солнечными конями, и они летят в автомобиле по воздуху, «аки по суху» над Иерусалимом-Москвой, Городом Солнца, над страной, «где так вольно дышит человек». Кто эта женщина? Очевидно, женская богиня, Родина-мать, светлая богиня Советская Россия.

Потом героиня спускается на землю и, как по райскому саду, гуляет по ВДНХ с советским прекрасным принцем, великолепным Самойловым, одним из красивейших актеров-мужчин тогдашнего кинематографа, о котором вздыхали миллионы советских девушек и женщин. И этот мужчина – еще одна награда той, что прошла посвящение в орден рыцарей света. Женское начало обрело мужское начало, чтобы соединиться с ним в священном советском браке и обрести целостность, как в древней китайской мандале Инь-Ян.

Фильм сделан на основе опыта тогдашнего Голливуда, который Александров изучал во время командировки в Америку. Но «Светлый путь» — не голливудская сказка о бедной золушке, ставшей знаменитой и вышедшей замуж за прекрасного миллионера, чтобы купаться в роскоши и славе. Несмотря на внешнее подобие и несомненное влияние «фабрики грез», героиня Орловой обретает не мелкое мещанское счастье духовно убогих натур, а поднимается до Вселенского, божественного уровня. Она – строительница нового мира, угодного богам, она идет по светлому пути ради счастья всего человечества.

Но почему в качестве рыцаря «светлого пути», советского святого выступает не мужчина, а женщина? Ответ лежит на поверхности: потому, что до революции женщина была наиболее угнетаемой. Революция делалась в первую очередь мужчинами, но освободила она в первую очередь женщин. Но в духовном смысле ответ глубже. Русская революция, творимая руками мужчин, по сути своей была женственной, именно женское начало находило в ней наиболее полное проявление. Февральскую революцию начали женщины, мужчины ее поддержали и довели до конца. Ленин говорил, что для успеха социалистической революции надо привлечь женщин. Прошлая, досоветская цивилизация подавляла женское начало, ограничивая его узкой областью семьи (пресловутое «киндер, кюхе, кирхе»), но и в семье оно выражало подчиненное положение. Выйдя после революции на «светлый путь», женское начало получило возможность проявить себя во внесемейной области в соответствии со своей женской природой.

Характер этой женской природы проявляется уже в школьные годы. Мальчики в классе обычно не очень прилежны в учебе, равнодушны к общественной жизни класса; те, кто хорошо учатся и выполняют общественные поручения не многочисленны и в какой-то степени женственны. Девочки же, как правило, аккуратны, прилежны в учебе, добросовестно выполняют общественные поручения. Если бы не девочки, на кого было бы опереться классному руководителю? И в 30-е годы, когда снимался «Светлый путь», было то де самое. Однажды я видел по телевизору пропагандистский документальный фильм тех лет «Дуся и Маруся» о знаменитых на всю страну «знатных ткачихах» сестрах Дусе и Марусе Виноградовых – не киношных, а реальных советских Золушках. В одном из эпизодов фильма Дуся показана пионервожатой в одном из отрядов, носящих ее имя. Пионеры поют, танцуют, читают стихи – и все это девочки. Мальчики тоже есть, но они никак себя не проявляют. Чего бы стоил этот образцово-показательный пионерский отряд, если бы в нем не было девочек!

И можно не сомневаться: не удержались бы большевики у власти, не создали бы мощную экономику, не победили бы в страшной войне, если бы не женщины. Мужчины руководили, боролись за власть, уничтожали друг друга, вкалывали, чтобы обеспечить семью – а женщины безропотно делали то, что положено, не задумываясь, не мучась сомнениями, не мудрствуя. И, оставаясь женщинами, они неизбежно приобретали черты мужского начала, переступали черту, отделяющую мужчин от женщин. Это хорошо видно по картинам и парковым скульптурам того времени – все эти «девушки с веслом», колхозницы с подчеркнуто массивными признаками пола, но в этих бедрах, грудях чувствуется сила могучих атлантов. Мужественные, решительные лица летчиц, спортсменок дышат мужской силой, могуществом скандинавских богов. В другом фильме Александрова – «Весна» мимо Большого театра шагает колонна девушек. Все девушки в одинаковых белых платьях – в таких бы платьях на новогодний бал, на выпускной вечер, в них бы кружиться в вальсе в объятиях партнера, а они шагают в колонне по-солдатски в ногу, старательно отмахивая руками. Получается эдакий гибрид, андрогинное существо, жено-мужчина или муже- женщина. Такое существо может и мужа любить, и родить и воспитать ребенка – но и трактор водить, и рельсы класть, и в космос летать. И героини Любови Орловой, при всей ее женственности, тоже андрогинны: в них мужской напор, мужская решительность, у них даже походка мужская.

Рядом с такими андрогинными женщинами мужчины порой более женственны, чем сами женщины. Кто знает, может, в мире идет процесс слияния мужской и женской энергий? Ученые заметили, что в конце XX — начале XXI в.в. все больше появляется мужчин-кроссдрессеров, выбирающих женскую одежду и женский образ жизни.

ПОД МУЗЫКУ ВИВАЛЬДИ

Вечером у меня вдруг возникло желание посмотреть видеозаписи, где снята Лена. Четыре года назад, после ее похорон, на сороковины, ее подруги – коллеги по работе в музыкальной школе принесли мне кассету, куда они собрали записи с их отчетных концертов и совместных праздничных вечеринок, выбрав специально для меня эпизоды, где есть Лена. Тогда я посмотрел кассету мельком и положил ее до лучших времен — слишком свежи были впечатления от ее ухода, слишком тяжело было видеть ее на экране живой, зная, что ее больше нет и никогда не будет.

Четыре года кассета ждала своего часа. И вот я вставляю черный пластиковый брусок в щель видеомагнитофона, и, пошумев «снегом», появляется изображение. Я вижу крупным планом поющую Лену:

Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди,

Под музыку Вивальди, под вьюгу за окном…

Она вся погружена в музыку. Поет не только ее голос. Поют ее губы, глаза, все ее лицо, чуть подавшееся вперед.

Печалиться давайте, давайте, давайте…

Как давно я не слышал ее голоса, как соскучился по этому голосу, этим глазам, этим губам, этому лицу! И кажется, будто она и не уходила вовсе, будто не было этих четырех лет разлуки, они промелькнули как один день. А последние месяцы ее жизни, когда она угасала от страшной болезни, похороны, могила с черным гранитным памятником – все кажется каким-то не реальным. Будто утренний сон, который не успел запомнить: вспоминаются какие-то обрывки слов, сцен, образов; одни четче, другие – будто в тумане. И все эти разрозненные куски не складываются в единый сюжет, и нет о том сожаления. Ну, был сон, который почти забылся – и Бог с ним!

…А после говорила: Поставьте все сначала,

Мы все начнем сначала, любимый мой, и так…

Музыка льется ровной волной, чуть печальная и необычайно красивая. Есть в ней какая-то тайна, какая-то недосказанность. Песня, кажется, Никитина, а кто автор текста? Наверно, кто-то из известных. Лена лет десять назад репетировала эту песню дома, аккомпонируя себе на пианино. Волновалась, как всегда волновалась перед концертом, а потом ушла в свою «музыкалку», и я не знал, что там без меня происходило. И вот теперь я вижу то, чего не видел тогда. Где-то там, за пределами видимости экрана, я ожидаю ее дома, а она поет, и ее снимают на видеокамеру, чтобы я увидел спустя десять лет отражение того концерта.

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди.

Жди когда наводят грусть

Желтые дожди…

Это уже вторая песня. Видимо, концерт был ко дню Победы, и потому была выбрана эта песня на стихи Симонова. Смутно припоминаю, как Лена разучивала ее дома. И вот она поет, и глаза ее устремлены куда-то в даль, не на что-то конкретное, что находится перед ней за пределами экрана, а как бы сквозь, куда-то в другую реальность, где, может быть, живут герои этой песни. И мне немного не по себе, и как-то даже по-детски обидно: вот я смотрю на нее, а она на меня не смотрит, не видит меня, меня для нее не существует. Она живет в своем мире, куда мне нет доступа, где есть только музыка, а меня нет.

Но вот взгляд ее вышел из таинственного мира, куда он был устремлен и скользнул в мою сторону. Видимо, Лена не выдержала пристального взгляда направленной на нее камеры и бессознательно на долю секунды посмотрела в объектив. Так это было тогда, но не так это воспринимается мною сейчас. Мне кажется, что именно на меня она сейчас посмотрела, и наши глаза встретились на мгновенье. И меня будто обожгло: мы видим друг друга! Кажется, она знает, что я за ней наблюдаю, но не может остановиться, посмотреть в мою сторону, помахать рукой, сказать что-нибудь, ведь она поет на сцене и ей нельзя отвлекаться. И все же она улучила мгновение, чтобы встретиться со мной глазами, сказать мне своим взглядом: «Все в порядке, я с тобой». Послала мне этот мимолетный привет – и снова погрузилась в пение, но теперь мне уже не так обидно. Я почти уверен, что она знает о моем присутствии, знает, что я за ней наблюдаю. Вот взгляд ее снова скользнул в мою сторону и мы опять на миг встретились глазами. И снова она смотрит куда-то вдаль, и под конец песни опять посмотрела на меня и, кажется, чуть улыбнулась мне.

Конечно, я не сумасшедший и понимаю, что это только кино, и мой контакт с Леной – иллюзия. Ну и что? Театральный спектакль или кинофильм – тоже иллюзия, однако люди в зрительном зале испытывают реальные, а отнюдь не иллюзорные чувства. А иные реальные события оставляют нас абсолютно равнодушными, забываются, будто их и не было.

Перед сном я, как обычно, вышел погулять с собакой, и снова выплыли впечатления от просмотра видеофильма. И я увидел мысленно поющее лицо Лены, и вновь в мозгу зазвучало: «Под музыку Вивальди…», «Жди меня, и я вернусь…» И вдруг пришла в голову крамольная мысль: а что, если это была не иллюзия, не игра воображения, а реальная встреча?! Что если Лена и в самом деле видела меня сквозь стекло телеэкрана, как я видел ее, и наши глаза действительно встречались? Невероятно? Но я читал так много о невероятном, что невозможно объяснить «нормальным», «здравомыслящим» рассудком, что давно уже перестал удивляться.

Потом я лег спать, и ночь была какая-то странная. Не то, чтобы у меня была бессонница, а будто кто-то специально не давал мне уснуть. Я лежу, перебираю в воображении образы, которые всегда быстро погружают меня в сон. Вот эти образы привычно становятся все более вязкими, путаются, вот я уже засыпа… И вдруг вздрагиваю, словно меня толкнула какая-то неведомая сила – и сонного состояния как не бывало. Снова закрываю глаза и погружаюсь в дрему, еще мгновение – и я уплыву в мир сновидений… И опять я, помимо своей воли, делаю резкое движение – и пулей вылетаю из сна. Потом снова и снова…Смотрю на часы: без четверти два. Состояние бодрое. Вечером чувствовал себя усталым, сонным, ложился в постель с намерением хорошо выспаться, и вот на тебе – как говорится, «ни в одном глазу». Но спать-то надо, утром рано вставать на работу. Снова погружаю себя в сонное состояние, погружаюсь, погружаюсь … и в этот момент вдруг резко зачесалась спина, и я выскакиваю из сна, как ошпаренный, чтобы почесаться.

Бог с ним, со сном. Буду просто лежать – ничего лучшего в таком положении не придумаешь. Собака Сонька, лежащая на коврике возле входной двери, вдруг подает голос. Она всегда с энтузиазмом исполняет свои собачьи обязанности, и когда за дверью, на лестничной площадке кто-то чужой, она заливается звонким лаем, и никакие запреты не заставят ее прекратить выполнят свой долг. Сейчас же лай был другой: короткий, тихий, отрывистый. Что там за дверью? Вид у Соньки настороженный, таинственный. Я не поленился встать с постели и заглянуть за дверь – никого ни на нашей лестничной площадки, ни на соседних этажах. Но Сонька еще раз отрывисто подала голос: «Р-р-раф!» Кого она там чует?

Снова ложусь в постель. Светает, а спать все так же не хочется. Минут через двадцать новый сюрприз: звонок по телефону. Кого там Бог несет в такую пору!? Иду в коридор, беру трубку: «Алло!» — в трубке молчание, где-то тихо играет музыка. «Алло!» — снова нет ответа, только далекие звуки фортепьяно позванивают, как крошечные колокольчики. Кажется, это ноктюрн Шопена. Потом гудки.

Снова в постель — и вдруг сразу, без перехода провалился в сон, будто с вышки нырнул в воду. Сон короткий, как выстрел и очень материальный. То есть все, как в физическом мире – ощущения от осязания предметов, зрительные образы, звуки. Все очень реально, вещественно, четко – даже четче, чем наяву. Оглядываюсь вокруг – только что со мной была Лена, вижу все ту же комнату, письменный стол, фотографии на стене, потикивание будильника, а Лены нет. И я понимаю, что только что видел ее во сне.

За окном совсем светло. На будильнике пять без пяти минут, а в семь уже надо вставать. Хоть бы два оставшихся часа поспать! Состояние – «ни в одном глазу». Лена все так же лежит рядом со мной. Ее теплая мягкая ладошка в моей руке. Такое знакомое ощущение этого тепла и мягкости, такое привычное. Я знаю, что она вернулась, пришла окончательно, насовсем, но мне хочется, чтобы она сама сказала об этом. «Ты вернулась? Ты больше не уйдешь?» — спрашиваю я. Вдруг резко вздрагиваю, смотрю – место в постели рядом со мной пусто. Только что Лена лежала здесь – и вот ее нет. Опять сон! Смотрю на будильник – ровно пять. Выходит, я спал всего пять минут, если это можно назвать сном. Никогда не видел подобных снов – чтобы все так реально.

А что, если это и есть реальность? Ну, не такая, как та, в которой я пребываю сейчас, а какая-то другая, но – реальность. Скажем, вот я ем котлету, запиваю компотом из сухофруктов. Я чувствую в своей руке тяжесть вилки, которой ем котлету, глазами вижу котлету, ее цвет, форму, носом вдыхаю ее аппетитный запах, жую ее и чувствую вкус. Запиваю сладким душистым компотом, вытираю жирные от мяса губы белой бумажной салфеткой. И – как результат всех моих действий, ощущений, впечатлений – чувство сытости. Я поел, и теперь сыт. А теперь предположим, что вся эта обеденная процедура происходила во сне. Я просыпаюсь и четко помню все впечатления – зрительные, обонятельные, осязательные, вкусовые и главное – чувствую сытость, будто и вправду поел. Но если я и в самом деле сыт, то какая разница, во сне я ел или дома на кухне? Результат-то один и тот же. А, может, сон – это не просто пустое брожение в спящем мозгу, а какая-то другая реальность? По крайней мере, такой феноменальный сон, который я только что видел. Может, такой сон (если это действительно сон, а не что-то другое, чему и названия-то нет в русском языке) – это некое промежуточное пространство между живущими и умершими (а, может, и не умершими, а просто перешедшими в какое-то иное состояние)? Что-то вроде нейтральной полосы на границе между двумя государствами. Или лучше сказать – как в больнице. Близкий мне человек лег в больницу и меня к нему не пускают, а его не пускают домой. Но есть промежуточная территория, где в дни свиданий можно с ним встретиться, обнять его, подержать за руку, посмотреть в глаза, поговорить. Только все это доступно в специальное время для свиданий. Вот и мы с Леной встретились в таком «приемном покое», потому что сегодняшняя ночь – время свидания. А, может, это свидание началось немного раньше, когда она пела: «Жди меня, и я вернусь» и послала привет глазами?… И почему так странно вела себя ночью собака Сонька? Кого она чуяла за дверью, что хотела сказать мне на своем собачьем языке?

Ровно в семь ноль-ноль я просыпаюсь. Будильник еще не зазвонил, а я уже готов – бодр, свеж, словно всю ночь спал без просыпу. Вот и будильник звонит. Напрасно, я уже сам проснулся. Как же я заснул в пять утра? Не помню. Обычного промежуточного состояния между сном и бодрствованием не было, будто щелкнули выключателем: только что горел свет – и вдруг темнота. За эти два часа не видел никаких снов, полный ноль. И проснулся бодрый, выспавшийся, тот же самый, что и вчера утром, когда вот так же проснулся в семь утра. Впрочем, действительно ли тот же самый? И буду ли я после сегодняшней ночи тем же самым, прежним?…

Как всегда, ставлю на кухне чайник, ставлю на стол завтрак, включаю телевизор. Включаю – и, как говорится, глазам своим не верю, ушам своим не верю: на телеэкране Сергей Никитин под перебор гитары поет:

Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди,

Под музыку Вивальди, под вьюгу за окном…