Еще господин Фариот говорил так: «На государевой службе
не стоит заводить врагов, тем более, друзей. Зато всенепременно
следует иметь любовниц, ибо они, помимо прочего, заменяют тех
и других, не являясь ни теми, ни другими.
Из записок Дедала Афинского
Самая скверная новость на свете звучит так: у меня большие перемены в жизни. Перемены иногда могут быть хорошими, но большие перемены – всегда скверно…
Кажется, именно такими словами проводил меня мой бывший хозяин, добрейший Эгиал. Я-то решил тогда, что старикан просто брюзжит с зависти, и это говорит о том, сколь молод, самонадеян и глуп я был. Однако же я оставлял его дом без тени сожаления, и это еще слабо сказано. Я не был обременен никаким скарбом, а от слова «навсегда» еще не веяло холодом.
Хотя, должен признаться, когда пароконная двуколка, прихотливо украшенная не то павлиньими перьями, не то ажурной тканью, въехала тем утром во двор, мне на какое время стало до истошного воя тоскливо и жутко. К слову сказать, та двуколка, ежели б не вызывающе богатое ее убранство, до смешного походила б на потешную повозку семьи ярмарочных фокусников.
«Приехали за тобой, – сказал мне во дворе Эгиал с широкой, беззубой улыбкой, – за тобой, можно сказать, пожаловала самолично страна Египетская. Ты ведь ее еще толком не видал, сынок. Тебе это еще предстоит. Поприветствуй же ее учтиво. Знаешь, что это значит, приветствовать учтиво? Объясняю: пасть мордой в пыль. Надеюсь, ты не считаешь, что это унизительно? Унизительно, сынок, пасть мордой в пыль не перед тем, перед кем следует…»
Кажется, то были последние слова, что я от него услышал. Из двуколки сперва высунул голову, а затем неловко выбрался наружу уже знакомый мне слуга. В долгополой, нелепо блестящей одежде, он уморительно напоминал жука-бронзовика. Когда он глянул на меня, спеси во взгляде его было уже чуть меньше, зато злобы много больше. И это означало, что с ним держаться надо было настороже. Но не настолько, чтобы простираться пред ним мордою в пыль.
Далее было поистине чудесное путешествие по городу Шедет. Меня восхитило все то, что я увидел в резное окошко двуколки, и не оттого, что я был юн и глуп, хоть я и был юн и глуп. Город в самом деле прекрасен, и сейчас, изрядно умудренного, он восхитил бы еще более, чем тогда. Но тогда самый большой восторг вызвало то, что я сижу внутри этой двуколки, а не пялюсь на нее снаружи. Слуга, имя его было Хомаат, нетерпеливо вертелся рядом, и весь его вид выражал брезгливость и непонимание. В его маленькой, яйцевидной голове трудно умещалось, что столь очевидное ничтожество, как я, мог быть святотатственно помещен в одну повозку с ним. Воистину неисчерпаемы доброта и милость хозяина, но должен же быть всему разумный предел…
Моего нового благодетеля звали Фариот. Об этом мне сообщил слуга, когда я спросил его напрямую. Он сказал, что хозяин (даруй ему боги, покровители его, Хнум и Себек, здравия и благоденствия) – преуспевающий купец, один из самых знатных людей Шедета, и что хоть рождения не египетского, но ревностно чтит великих богов, благочестив и щедр в жертвоприношениях. Эта длинная фраза далась бедному Хомаату нелегко, ибо со мной должно было говорить, как он разумел, презрительно и сквозь зубы, но говорить так о хозяине – немыслимо. Сочетание спеси и подобострастия показалось столь комичным, что я не выдержал и рассмеялся, чем, кажется, поверг его в еще большее негодование.
Дом Фариота находился в Верхнем городе, на самой вершине холма, так что все городские улицы, казалось, вели к его воротам. И было даже странно, что сдавленная, потная сутолока, переполнявшая улицы, как-то незаметно рассеялась. Дом Фариота возвышался над городом да и над всем прочим миром.
Двуколка въехала в круглый мощеный двор и остановилась. Хомаат куда-то исчез, я даже не успел заметить, когда. Я посидел еще немного в своей раковине, однако, решив, что все равно выходить придется, выбрался наружу. Вокруг сновали люди, они с усердием и непонятной для меня торопливостью таскали кто корзины с фруктами, кто плетеные клетки с домашней птицей, кто мешки с шерстью, кто промасленные бочки. Порой мне казалось, что все их остервенелое усердие – лишь для виду, а на самом деле они внимательно наблюдают за мной. Еще в повозке меня начала одолевать малая надобность, но я смутно догадывался, что незатейливо справить ее прямо во дворе, как это было у Эгиала, здесь никак нельзя.
Чтоб как-то себя обозначить, я вознамерился было помочь одному плосколицему, раскосому работнику с медною серьгой в ухе. Он, почти переломившись надвое от натуги, тащил на себе какое-то непонятное приспособление из трех массивных дубовых балок с насечками, напоминавшее гигантский циркуль. Но стоило мне взяться за одну из перекладин, как он пораженно замер и протестующе затряс головой. Я подумал было, что это, должно быть, какая-нибудь священная реликвия, и поспешно отошел в сторону. Однако когда я попытался помочь слуге, который тащил, видимо, в выгребную яму, глиняный сосуд с содержимым уж явно не священного свойства, реакция была в точности такою же, если не хуже. Тогда я решил внять совету мудрейшего Эгиала, который говаривал: не понял с первого раза, погоди, пока не прояснится само собой. Оно и прояснилось. Очень скоро ко мне подошел высокий, худощавый и совершенно седой старик. Он говорил очень медленно, для чего-то коверкая язык. Видимо, считал, что иностранцы лучше понимают именно исковерканную речь, ибо коверкают ее сами.
Сказал он примерно следующее и примерно таким образом:
– Все имеют дело. Ты имеешь дело. Не свое дело делать не нужно. Твое дело тебе скажет господин.
Услышанное мне понравилось. Из него следовало: неизвестно, что впереди будет, известно одно – мальчиком на побегушках мне не быть. И еще: коли уж такой важный господин послал за мной, так, стало быть, я ему нужен для чего-то. И это значит, что никто уже не посмотрит на меня, как на гнилой отброс. Так-то, дядюшка Эгиал, никто и никогда!
* * *
Слуги в стране египетской бывают двух родов: шемсу и хемму. Шемсу есть прислуга, хемму – есть раб. Разница меж ними велика, хоть на первый взгляд малозаметна. Одеты одинаково, живут в одном месте, едят одно и то же. Каждый за провинность может быть бит палками. Но шемсу, в отличие от хемму, – свободные люди, вернее, таковыми значатся. Шемсу вправе уйти от хозяина, хоть я и не припомню ни единого случая, чтоб кто-нибудь из них это сделал. Право – это как звездочка на небе – висит высоко, не достать, однако, хоть светит, того и довольно.
Что до меня, то я был определен как шемсу, то есть, имел при себе забавную безделушку, имя которой – «право». Хоть и не припомню, чтоб мной хоть раз овладело искушение сим правом воспользоваться.
* * *
К вечеру второго дня моего пребывания в доме Фариота меня отыскал вездесущий Хомаат и сказал, что хозяин самолично желает меня видеть.
Причем на него это известие произвело куда большее впечатление, чем на меня самого. Я успел заметить, что он немало удивлен и даже, как будто, напуган.
Он сказал: господин столь милостив и терпелив, что будет ждать тебя в саду, в беседке у озера.
Я понимал, что всякая беседа нужна для того лишь, чтоб произвести должное впечатление на собеседника. Вопрос в том, как его достичь. Об этом я спросил Хомаата напрямую. Он не сразу понял, чего я от него хочу, однако, поняв, не удивился. Более того, нечто похожее на одобрение мелькнуло в его лице.
– Отвечать надо только на вопросы. Отвечать коротко, но не настолько, чтоб ему показалось, что ты глуп и не можешь связать двух слов. Смотреть перед собой, но не в глаза хозяину и не под ноги. Желание понравиться твоему господину хорошо лишь тогда, когда оно незаметно. И главное: говори громко и отчетливо, у господина, да берегут его боги, понижен слух. Однако и не кричи, он не любит, когда ему об этом напоминают. Все пока. Прочее поймешь сам, ты ведь…
Он не договорил. Полагаю, он хотел сказать: ты ведь не полный идиот…
***
Я уже говорил, что господин Фариот был преуспевающий купец. Несмотря на изрядную полноту, он был силен и вынослив, с необыкновенной легкостью переносил адскую жару египетских пустынь, голод и жажду, многодневную качку, умел быстро усмирить назревающее недовольство. При мне он как-то одним ударом топора раскроил череп главному зачинщику бунта и потом даже ни единым словом не попрекнул остальных.
Надо сказать, жена его, бронзоволикая, пышнотелая египтянка, долгие мужнины отлучки переносила достаточно легко, быстро и без проблем обретая утешение с многочисленными гостями дома. Кстати, говорят, именно женитьбой Фариот заложил основу своего благополучия. Сам он знал о шалостях супруги доподлинно, но глубоко не переживал, ибо это в долгих путешествиях освобождало его, по крайней мере, от бремени супружеской верности. Слава о неуемной и изощренной распущенности женушки его даже забавляла, при мне он как-то хохотал во все горло, когда ему рассказывали, как она тщетно пыталась обольстить его дальнего родственника, известного как своим кротким, безотказным нравом, так и стойким пристрастием к юношам…
Он был предприимчив и изобретателен, легок на подъем, мог быть даже мягким и уступчивым, но никогда в убыток себе. Богатство его прирастало столь быстро, что превышало, как мне казалось, все разумные пределы. Если, конечно, таковые существуют.
Как-то вечером в каюте плоскодонной нильской баржи, скользившей вниз, к дельте, я его спросил напрямик, к чему вообще такое богатство, какой в нем резон.
«Хорошо, а что ты полагаешь достаточным?» – спросил он в ответ. Причем, спросил не по-египетски, как обычно, а на языке, который я, как мне казалось, уже давно забыл.
Следует сказать, что пил мой хозяин вечерами всегда помногу, но то ли по причине его полноты, то ли легкости потребляемых напитков, не видывал я его пьяным или недомогающим по утрам.
«Я полагаю, – важно и основательно ответил я ему, – вполне достаточным, чтобы у меня был дом. Просторный, хороший дом, и чтобы было у меня все, что нужно для моей работы, и чтобы я мог есть и пить то, что мне по душе. Вот все».
«И мне нужно то же самое, – кивнул он. – Но мне надобно еще кое-что. Мне нужна независимость. Чтобы никто не указывал мне, что и как мне надлежит делать. Разумеется, кроме великого фараона, ниспошли ему боги покоя и благоденствия. Мне нужна независимость. А для этого, Дедал, надобно всегда чуть больше, чем ты имеешь».
«Смогли ли вы приобрести эту независимость?» – осторожно спросил я его.
«Пока еще нет», – Фариот сокрушено вздохнул, покачал головой, затем рассмеялся и вновь налил себе вина.
Ах, господин Фариот, добрый господин! Шутили ли вы тогда с несмышленым юнцом, или же впрямь верили тому, что говорили, что возможно как-то изловчиться и зажать в горсти солнечный блик? Живы ли вы сейчас? Ежели живы, процветаете ли ныне, как тогда процветали? Храни вас боги. Однако если оставят они вас в милости своей, если ниспошлют вам горечь разорения и нищеты, то, глядя на то, как обживает ваш дом и сад удачливый пройдоха, а жена и дети проклинают вас, вспомните ли вы то, что утратили помимо всего, еще какую-то «независимость»?