(Отрывок из повести «Шаги за сценой»)
С полчаса он бесцельно прослонялся по аллеям. Было скучно. И к тому же прохладно. Словно и не было в помине экваториальной полуденной жары, словно подменил кто-то, воспользовавшись темнотой, климатический пояс. Ну да, горы, перепад температур, так и должно быть, вспомнил Петров и усмехнулся — ладно хоть это осталось от гор, хоть какое-то напоминание. А то ведь и этого скоро не будет.
Ненароком забрел на танцплощадку. Там ржаво грохотала музыка, толпились отдыхающие. Те, что трезвые, угрюмо жались по скамейкам, те, что попьяней, самозабвенно топтались на пятачке, застревая в проемах продавленных досок и одышливо матерясь. Петров счел себя пьяным и, порешив взбодриться, бойко затоптался было в самой гуще. Там его сразу заприметила какая-то угрюмого вида девица.
— Скучно тут, правда? — заученно, как пароль, произнесла она. Лицо ее напоминало перезрелый цитрус.
— Отчего же, тут очень даже занятно, — испуганно пробормотал Петров и поспешил удалиться, тем более что п шеренге танцующих сограждан он безошибочно узнал колышущийся белобрысый чубчик Владлена.
Податься было некуда. «Роман на водах, — усмехнулся Петров, — княгини Литовские».
Нехитрый фон курортного романа
не стоит, право, этаких страстей
и словопрений, утонченной желчи…
Не стоит примитивные инстинкты
так резво облекать в парчу и в бархат
потусторонней страсти. Как комичны
попытки непременно избежать,
увы, необратимых повторений
под градом стрел дебильных Купидонов…
***
В комнате, — как и следовало ожидать, пребывал Скунс.. Он был необыкновенно трезв.
— Ты где это шляешься? — напрямик спросил он, с подозрением оглядывая Петрова.
Тот не ответил, налил воды из графина и залпом выпил. От стакана сильно пахло одеколоном. Скунс не спускал с него проницательного взгляда.
— Широко живешь, — угрюмо произнес он, — деньгами? соришь направо-налево. С бабами гуляешь?
— А ну их, — отмахнулся Петров и, не раздеваясь, рухнул на кровать. — Шли бы они все, эти бабы.
— Деньгам счет потерял? — не унимаясь, бубнил Скунс..
— Да что ты заладил — деньги, деньгами, — Петров, удивленно приподнялся на локтях.
— Кошелек на столе оставил! — вдруг рявкнул Скунс так, что Петров пораженно вздрогнул.
Кошелек в самом деле лежал на столе. Петров что-то’ благодарственно забормотал и сунул его в карман.
— Пересчитай! — повелительно сказал Скунс. Глаза; его горели в полумраке, как у кошки.
— Да ладно…
— Доверяешь? — зло усмехнулся Скунс. — Благородный, да? Нет уж, ты пересчитай, а то скажешь потом… Сто двадцать семь рублей с копейками.
— Ну да, ну да, — бормотал Петров, совершенно отчетливо вспомнив, впрочем, что в кошельке было сто тридцать семь рублей. С копейками. Да бог с ними, бог с ними
— Ты, небось, думаешь, мне деньги твои нужны, — сумрачно гундосил Скунс. — Ты думаешь… Ты знаешь,. сколько у меня в месяц выходит? Тебе за год столько не- Заработать…
Петров рывком повернулся на бок и до радужной рези зажмурил глаза. Неугомонный Скунс, не переставая бубнить, встал и прошелся по комнате, звучно шлепая босыми ногами.
— Совсем уже обнаглели, — доносилось то из одного угла, то из другого, — устроили бардак. Рабочему человеку отдохнуть не дают…
— Ты лучше лужу подотри, — огрызнулся Петров, не оборачиваясь и не открывая глаз, — воняет. И мухи налетят.
— Ты меня не учи, пацан! — заголосил Скунс. — У меня двадцать пять лет трудового стажу, У меня…
Петров со стоном поднялся и сел, одурело тряся головой.
— Слушай, а может, ты мне снишься, а? — отчаянно произнес он. — Может, я уснул, голову не так положил, вот и снятся кошмары. Сгинь, пожалуйста, а? А то у меня уже в ушах звенит. Или превратись во что-нибудь приятное. Например, в лошадь. Это, говорят, к добру. Ты можешь превратиться в лошадь? В конька-горбунка. Но лужу все равно подотри. Хоть копытом.
— Ты думаешь, если я простой рабочий, так меня и обозвать можно? Я, может, и сам поэт! У меня, может…
Он не договорил. Петров затравленно зарычал, схватил подушку и с силой метнул ее в Скунса. Тот вскинул руки, поймал ее, как голкипер, и потрясенно выпучил глаза.
— Ты… ты что делаешь? — прошептал он, прижимая подушку к груди, — я сейчас… милицию…
— Молчать! — заорал Петров, встал с кровати, влез босыми ногами в штиблеты и, путаясь в шнурках, кинулся к выходу.
— Имей в виду, я дверь запираю, — радостно сказал ему вслед Скунс. — Где хочешь теперь, там и ночуй. Баламут!
Словно подтверждая сказанное, за спиной Петрова дважды проскрежетал замок.
Покуда Петров выяснял отношения со Скунсом, возня на танцплощадке успела благополучно завершиться, и пансионат, казалось, начисто вымер. Стало совсем холодно, он быстро замерз и горько пожалел, что сгоряча так легко оделся. Ежась и вздрагивая, Петров мрачно размышлял, что делать дальше. Идти к дежурной и просить другой ключ? Придется объяснять, извиняться. Стучать н дверь, скандалить, просить? Тоже мало хорошего. Бродить до утра? Так ведь околеешь. Он поднял для чего-то куцый воротник пиджака, сунул руки в карманы и, угрюмо нахохлившись, побрел по дорожке вокруг огромной, вздутой цветочной клумбы, похожей на нелепо размалеванную, братскую могилу. Гравий под ногами сухо и безжизненно похрустывал и от этого было еще холодней и бесприютней. Он бесцельно вышагивал по кругу, проклиная себя неведомо за что и с тоской понимая, что сам он сильно напоминает сумасшедшего. Он решил нести свой крест до конца, его беспокоило только то, что он решительно не знал, куда его, крест этот, нести.
Где-то на седьмом или восьмом круге он вдруг с удивлением обнаружил сидящего человека. Человек этот сидел на лавочке под тускло мигающим фонарем и, бормоча под нос, читал книгу. Одет он был в замечательный толстый свитер, чудные широкие шаровары с начесом и вызывающе теплые войлочные тапки. Даже книга, лежащая на коленях, тоже была удивительно теплой и уютной, словно на ватиновой подкладке.
— Что это вы тут делаете? — резко спросил он, когда Петров, недолго думая, сел рядом.
— Как это что? — Петров попытался доброжелательно улыбнуться, но сведенное ознобом лицо выдало болезненно жалкую гримасу. — Сижу вот.
— Нет, это я сижу. Сижу и, заметьте, никому не мешаю.
— Я тоже сижу, — Петров всхлипнул от холода и лязгнул зубами. — Сижу и, заметьте, не задаю лишних вопросов.
— Так это я задаю лишние вопросы? — войлочный человечек закрыл книгу и насупился.
— Н-ну не я же. Я же не спрашиваю вас, п-почему вы тут сидите? К-кстати, почему вы тут с-сидите? — строго спросил Петров, глянув на него в упор.
— Читаю! — войлочный прямо-таки побагровел от негодования. — У меня привычка читать перед сном на свежем воздухе. Что в этом дурного?
— Да ничего дурного.
— Так что вы от меня хотите?
Ничего я от вас не хочу. Впрочем… Одолжите мне свитер, — нагло предложил Петров. — До завтра.
Войлочный побледнел и нервно обернулся по сторонам.
— Почему я вам должен одалживать свитер? — спросил он боязливым шепотом.
— Потому что я замерз, — простодушно признался Петров. — Нет, серьезно, замерз, как с-собака.
— А… А почему вы не пойдете к себе? — еще тише спросил войлочный.
— Это невозможно, — вздохнул Петров и махнул ручкой, — там Скунс.
— Скунс? — Войлочный уже не говорил, а едва шелестел.
. — Ну да. Скунс. Знаете, есть такой вонючий зверек. Водится, кажется, в Южной Америке. Пушного значения не имеет.,
— Он в вашей комнате? Скунс?
— Я же говорю. То есть в комнате-то — совсем другой Скунс… Но это долго рассказывать. Короче, вы одолжите свитер или нет?
— Нет! — жалобно взвизгнул войлочный и проворно отскочил в сторону. — С какой стати я должен вам одалживать. Вы бредите!
— Как хотите, — Петров судорожно зевнул и закрыл глаза.
Когда он вновь их открыл через некоторое время, войлочного человечка рядом уже не было. «Ну и катись, раз так», — подумал Петров и приподнял голову. Над стылой землей неподвижно завис ледяной поток лунного света. Он удивился, что не замечал его еще минуту назад. Пространство до краев заполнилось ровным, живым свечением, до неузнаваемости изменив цвет и даже очертания всего привычного и обыденного. Крыши, окна, съежившиеся влажные листья, гравиевая дорожка — все мерцало и переливалось. «Сквозь туман кремнистый путь блестит… Интересно, где это было? Дорога… А может, здесь и было? Именно здесь, где сейчас висит фанерный щит с дегенеративным румяным лыжником, и была та самая Дорога? И по ней часа два езды до того самого места. Неужели, господи! Воистину, чудны дела твои. Дай мне, слабому, понять, для чего нужно было провести его по этому кремнистому пути до того самого обрыва, чтобы потом понастроить следом шашлычных и «Буревестников» с Владленами и Скунсами. Должно быть, так надо было, но я никогда не смогу понять зачем. Они тоже хотят быть? Да пусть себе будут, Господи, но не так, не след в след. Да не ропщу я, не ропщу, мне бы понять только. Сам-то я кто. Неужто тоже Скунс. Ну так скажи, я тут же успокоюсь… Ну хоть намекни… Молчание. Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…»
…И тут, пожалуй, уже можно сказать, что вот этот крохотный кусок жизни — густая, холодная и терпкая темнота, коварно мягкий, трогающий, как кошка лапой, ветер, колышущиеся как живые, будто независимо от ветра, ветви — все это было уже в сознании, запечатлено до деталей, и теперь восстанавливается по частям, и остается лишь удивляться отчетливости изображения, будто прокручиваешь старую забытую киноленту, и даже это ощущение повторности — тоже было, и остается лишь напрячь сознание и припомнить: а что же дальше-то будет, и еще странная мысль приходит: раз уж это было так, стало быть, и еще будет, и не раз, — влажный холод и лунное свечение, — вернется и вновь вспомнится — одиночество и пустота, — до малейших шероховатостей, но тут же чей-то голос, чужой, но странно знакомый, скажет: нет, уже никогда, ни осколка, ни отзвука, ничего уже не повторится, и слова, и мысли, и воспоминания, все всосется в маслянистую массу, во тьму, в настоящую, в такую, в какой и тьмы и то нет, и тишины нет… и без следа без следа ни слова не останется все здесь а там ничего ни зацепочки ни уступа ни даже пустоты и не надо ничего и никакой тайны там мет ибо ничего нет но не тем холодным сном могилы говорите вы как бы не так именно тем холодным сном в котором нет ничего так не бывает чтоб дыша вздымалась тихо грудь так даже хуже так невыносимей когда земное тянет тебя обратно оттуда где ничего и никогда ничего кроме не может быть…
…Свечение, тусклое и зыбкое, вдруг на мгновение ярко вспыхнуло, заметалось, как от взмаха крыла, и стало уходить в сторону, а наступившая было темнота сразу прервалась звуками и ощущениями, чужими и раздражающими. Петров вдруг с неудовольствием почувствовал, что его уже давно кто-то ощутимо трясет за плечо. «Ну что еще там, — подумал он, — зачем?», с трудом разлепил веки, и в нахлынувшем лунном тумане забрезжил туманный лик Алисы, смотревший на него со страхом и любопытством. «Ой, живой!» — обрадовано воскликнула она. Петров подтвердил ее предположение кивком и хотел было подтвердить также и словом, но ничего членораздельного произнести не удалось.
— О, Глебчик, он прямо говорить не может, — забеспокоилась Алиса.
Петров скосил глаза, единственное, что в нем осталось подвижного, и увидел кислую физиономию Глеба, и снова зажмурился, чтобы не видеть ее.
— Ой, Глебчик, а он снова глаза закрыл, — вновь запричитала Алиса. — И бледный весь такой! Что же теперь будет! Говорила ведь Женька…
— Дык… — начал было Глеб, но осекся и глубокомысленно замолчал.
— А что она говорила? Женька то есть, — с интересом спросил Петров, однако Алиса вновь его не поняла, потому что слова вышли наружу бесформенными комками, словно пропущенными через мясорубку.
Глеб, который угрюмо топтался было на месте и бормотал, точно прикидывая что-то в уме, вдруг оживился и, ни слова не говоря, сунул в руки Петрову ту самую злосчастную ополовиненную бутылку водки. Впрочем, может, эта была уже другая бутылка. Петров принял ее, не спуская с Глеба подозрительного взгляда, но Алиса так обрадованно закивала головой, что Петров, еще раз недоверчиво покосившись на Глеба, выдернул зубами пластмассовую пробку из горлышка. Ни вкуса, ни запаха водки он не ощутил. Она просто перелилась в него, как некое газообразное вещество.
— Вы можете идти? — все еще скорбно и виновато спросила Алиса. Глеб в этот момент потрясенно рассматривал на свет опустошенную бутылку.
— Могу! — мужественно отозвался Петров, резво вскочил на ноженьки и едва не грохнулся обратно. Одна нога словно налилась ртутью, а другая была, как кишащий муравейник. Изгибаясь и гримасничая, он сделал несколько увечных шагов и остановился, победно оглядев своих спасителей.
— П-порядок! — махнул рукой вышедший из столбняка Глеб. — Б-будет жить.
— А вы идите к Женьке, — подсказала Алиса, — она вас чаем напоит.
Идея была хорошая. Петров кивнул и заковылял прочь.
Пора, о неудачливый повеса,
оставить надоевшие безумства
(от коих, между прочим, недалёко
до воспаленья легких), позабыть
тщеславье, недостойное мужчины,
и преклонить продрогшие колени
пред огоньком чужого очага…
У самого входа в третий корпус Петров остановился в нерешительности — сквозь стеклянную дверь он увидел в ярко освещенном вестибюле поистине вездесущего Владлена в обществе той самой цитрусовой красотки с танцплощадки. Владлен томно держал ее за руку и мягонько тянул к выходу. Та слабо упиралась, стыдливо отворачивалась, держась свободной рукой за перила. Роман назревал с таким испепеляющим зноем, что у Петрова возникло было гадкое желание влезть в идиллию ржавым гвоздем, но он вспомнил, что только что решил не искать приключений. Он собрался было подождать, пока стороны не придут к согласию, и тут увидел дерево. Оно напоминало сильно растянутую букву V, один его ствол круто зависал над аллеей, а другой тянулся прямо к лоджии третьего этажа, там взмывал вверх и где-то высоко смыкался с крышей. Это был выход, тем более, что встречаться лишний раз с медленно одуревающей от вожделения парочкой действительно не хотелось. Петров деловито закатал брюки до колен, примерился, неуклюже подпрыгнул, ухватился за корявый безлиственный сук, подтянулся и медленно, как обезьяна-ленивец, взобрался на него. Теперь оставалось точно так же покорить следующий сук с другой стороны ствола. Петров привстал на цыпочки, крепко вцепился в него ладонями и заелозил ногами по стволу, пытаясь вскарабкаться дальше. В самый последний момент нога его предательски сорвалась и он угрожающе завис над землей, тщетно суча ногами в надежде снова нащупать ствол.
В этот момент дверь отворилась и выпустила пришедшую наконец к согласию парочку. Цитрусовая, вероятно, борясь с остатками целомудрия, возвела очи горе, но вместо чарующего южного небосклона увидела в потрясающей близости от себя грязные подошвы петровских штиблет. Она затравленно взвизгнула и стремглав метнулась обратно. Осиротевший Владлен остолбенел и тоже слегка попятился.
— Эй! — грозно крикнул он, придя наконец в себя. — Что вы там делаете, а?! Кто это вам позволил?
— Тебя забыл спросить, — огрызнулся Петров, отчаянно болтая ногами.
— А ну-ка давай слазь оттуда! — повысил голос окончательно осмелевший Владлен.
Петров между тем зацепил наконец ногой проклятый ствол. Выгнувшись дугой и издав торжествующий стон, он обхватил его обеими ногами, прополз вверх и влез на
сук. С его босой ноги с глухим стуком упала штиблета, но это уже не имело значения. До лоджии было рукой подать.
— Что ты там делаешь? Отвечай! — вновь требовательно подал голос Владлен.
Петров свесился и посмотрел на него сверху вниз. Ощущение твердой опоры под седалищем придало ему наглости.
— Чего-чего! — сказал он и задумчиво плюнул вниз. — Хочу и лазию. Мое дело.
— Это ты?! — лицо Владлена оскорбленно вытянулось. — Опять?! Ты же… Ты куда полез? Опять за свое? Ты у меня все-таки дождешься. Слазь сейчас же, а то я… я… — Владлен был вне себя.
— Головка от луя! — ехидно отозвался Петров и затрясся от смеха. — Иди лучше кралю свою поищи. А то боевая пружина ослабнет.
Владлен, только тут обнаруживший отсутствие цитрусовой подруги, отчаянно выругался и ринулся обратно, а Петров завершил последнее усилие и добрался наконец до лоджии. Ступив на твердую почву, Петров неторопливо прошелся, растирая расцарапанные ладони, присел на корточки и закурил. Он вдруг отрешился от холода и неудобства и ощутил блаженный, ни с чем не сравнимый покой. Одиночество обволокло его мягкой, непроницаемой оболочкой-коконом, оградило от ветоши и мишуры надвигающейся осени. Человечество оставило наконец в покое Родиона Петрова и он решил отплатить ему тем же, ненадолго отвоевав у него право жить в обществе и быть свободным от него.
Где-то внизу мягко хлопнула дверь и на пустынной освещенной дорожке вновь возник Владлен со своей спутницей. Та все еще пугливо озиралась по сторонам, а потом остановилась вдруг как вкопанная, боязливо указывая пальцем на нечто лежащее на дорожке. Этим «нечто» оказалась петровская штиблета. Спортсмен покровительственно обнял спутницу за плечи и для полного триумфа пнул беззащитную штиблету ногой, а затем, не удовлетворившись содеянным, брезгливо взял ее двумя пальцами и бросил в урну. «Вот сволочь», — беззлобно подумал Петров. Хотел было подбросить им вторую штиблету для полного счастья, но передумал. В душе его воцарился мир.
Петров выбросил окурок. В небе тотчас же, жалобна чиркнув, сгорел дотла метеорит. Внизу по асфальтовой дорожке прошел, прихрамывая, Геннадий Васильевич, сторож, истопник, слесарь и плотник, ветеран войны и труда. Он брел, терзаемый радикулитом и бессонницей и сопровождаемый Джульбарсом, огромной, лохматой и феноменально глупой дворнягой всех возможных мастей. Петров иногда подкармливал Джульбарса объедками из столовой и вел с его словоохотливым хозяином пространные беседы о неопознанных летающих объектах. Поравнявшись с лоджией, на которой затаился Петров, Джульбарс вдруг вскинул вверх подслеповатую морду и жутковато, по-вурдалачьи завыл.
— Ну и чего ты, дурак стремный, воешь? — устало спросил Геннадий Васильевич.
— А там мужик сидит на дереве, — ответил вдруг Джульбарс человечьим голосом. — Голый. В одних штиблетах.
Петров похолодел, ему даже захотелось перекреститься. Но он вместо этого осторожно выглянул через перила. Отвечал Геннадию Васильевичу, как оказалось, не Джульбарс, а какая-то женщина из открытого окна первого этажа.
— Душ не работает, — брюзгливо продолжала женщина, — кино не привозют. Давеча купальник прямо с подоконника сперли. Теперь — пожалуйста вам — голые мужики по деревьям лазиют.
— А и пусть себе, если ему хочется, — добродушно ответил страж. — Главное, чтобы порядок не нарушал.
Джульбарс тотчас же успокоился и перестал выть, они двинулись дальше и Петров мысленно от души пожалел беднягу Геннадия Васильевича, живо представив себе его незавидные, одинокие ночи в сыром каменном пристрой- чике на продавленной казарменной койке, с бессмысленными видениями бессонницы, прерываемые оглушительным лаем четвероногого идиота. Грустно все это, господа!
Не успела печальная процессия скрыться за поворотом, как окно рядом с лоджией бесшумно отворилось и явило чей-то крупный зад в лиловом трико. Петров, решивший ничему не удивляться, с интересом ожидал дальнейшего разворота событий. И вскоре возникли ноги, обутые в юношеские кроссовки, они, поболтавшись немного, неуверенно уперлись в карниз, напружинились и вынесли, наконец, наружу их обладателя. Ба, да это никак гражданин Космылин! Литератор районного масштаба. Еженощный променад. Маэстро верен себе.
— Доброй ночи! — громко, с энтузиазмом произнес Петров, когда Космылин, не замечая его, неуклюже перевалился за перила. — Посетила муза члена профсоюза?
Маэстро вздрогнул от неожиданности и отшатнулся, дико вытаращив глаза. Петрову даже показалось, что он вознамерился сигануть вниз, и он на всякий случай удержал его рукой.
— Черт, как ты меня напугал, — проворчал Космылин. — А что ты делаешь, позволь узнать? Хотя, что тут спрашивать, и так все ясно. Ты, кстати, извини меня за вчерашнее.
— Да ладно, — миролюбиво улыбнулся Петров, — бывает. Понервничали. Понимаем.
— Ну вот еще, — Космылин засмеялся. — Понима-ем! Ты меня в самом деле, что ли, за сумасшедшего принял? Нет, брат, я предельно нормален. К сожалению. Это я так, лапшу вешаю, как говорится. А что, получается? Хочется иногда побыть не от мира с его. Уж очень он надоел, мир сей. Я ведь в самом деле писатель. Да. И даже маститый. Областного, правда, масштаба. Наставник молодых. У меня книг целая полка. Роман «Подземные воды» читал? И совершенно правильно. Дерьмо. Ядреное, такое, концентрированное. Висит на мне, как вечный компромат. А его на семь языков перевели, и фильм по нему поставили под названием «Ни минуты покоя». Неужто не видал? Там еще песня была такая: «Заво-олжские степи, родна-ая земля!» На мои же слова, мать их в дугу. Тьфу! Я ведь как думал — похалтурю немного, поиграю с властью дочки-матери, и — за главное, за свое! И вот до шестидесяти лет дожил, а главного-то нет и не будет, похоже. Пытаюсь, а не выходит, самого себя наизнанку не вывернешь. В молодости удалось, а теперь — обратно — не получается.
Сейчас время другое, — неуверенно сказал Петров, — многое изменилось.
Бросьте! — скривился Космылин. — Скажите еще про покаяние, очищение, что, мол, шоры с глаз спали. Шоры-то спали, а за шорами что? Стеклянные зенки идиота или шустрые глазенки пройдохи и извращенца. Были застегнуты* на все пуговицы, нынче решили расстегнуться, но начали почему-то с ширинки. Э, да что там!
Космылин махнул рукой, проворно перелез через перила, и уцепившись за ствол, привычно заскользил вниз.
— Эй! — крикнул он уже снизу. — Тут чей-то ботинок: в урне. Случайно не твой? У тебя, кажется, такой же.
— Нет, — покачал головой Петров, — не мой. Это какого-то голого мужика, который лазает тут по деревьям.. Вы, между прочим, поосторожней там ходите.
Космылин махнул рукой и скрылся в зарослях.
Петров поежился от вновь подступившего холода и осторожно постучал в окно. Ответа не последовало. Он прижался лбом к.холодному стеклу, до боли напряг зрение, силясь разглядеть хоть что-нибудь во мраке, но ничего не разглядел кроме колышущихся отражений. Тогда он постучал сильнее. В темноте что-то скрипнуло. Кажется, койка.
— Владимир Сергеевич, — голос Жени был сонный и придушенный, — вы опять перепутали окна. Это уже не смешно. И вообще я сплю…
— Это не Владимир Сергеевич, — радостно выдохнул Петров, — это я.
Койка во мраке скрипнула отчетливей.
— Это уже смешней. Но все равно я сплю.
— Женя, я зверски замерз, — сказал Петров дрогнувшим голосом. Он даже не подозревал, что может говорить так жалобно. — Алиса сказала, что ты напоишь меня чаем. Это правда?
— Ну, если Алиса сказала, — койка скрипнула уже вовсе обнадеживающе, — тогда придется встать. Сейчас открою. Только ты не падай в обморок, мы из простых будем.
Вскоре она отворила дверь, и Петров, увидев ее, действительно слегка оторопел: дама решила не одеваться, а ограничилась накинутым на плечи казенным байковым одеялом.
— С ума сойти, — сказала она, впустив лязгающего зубами Петрова, — в каком ты пикантном виде.
Петров вместо ответа оглядел ее, хмыкнул, но ничего» не сказал.
— Где твой ботинок? — продолжала расспросы Женя, сдерживая смех.
— А потерял, — буркнул Петров, без разрешения усаживаясь на стул, — вот шел, шел и потерял. Со мной случается. Так как насчет чая?
— Сейчас сделаю. Поздновато, конечно, но раз Алиса сказала… Кстати, где она?
— Гуляет, — Петров блаженно откинулся и закрыл
глаза, всей кожей ощущая мягкое касание дремоты. — Между прочим, она меня, можно сказать, спасла. Помнится, я ее хотел от чего-то там спасать, а вышло — она. Вернее, они. Алиса и этот доходяга Глеб насущный. Натурально. Зато из-за твоего мил-дружочка, молоткастого-серпастого Владлена, я чуть не свернул шею. Веселая ночь, почаще бы так.
Он говорил медленно, с неохотой, а последнее слово и вовсе было смыто зевотой. Он пропитался теплом, как губка, и, кажется, даже увеличивался в объеме. Женя, возившаяся с чайником, вдруг повернулась к нему.
— Бедняжечка, — сказала она с какими-то неприятными нотками в голосе, — как же тебя угораздило попасть в такую компанию? Один тупица, другой доходяга…
— Во-во, — кивнул Петров, — и еще Скунс.
— Как же ты живешь-то, родненький, — продолжала Женя. — В кольце врагов.
— Ну почему же врагов, — Петров удивленно приподнял голову. — Это не кольцо врагов, а социалистическое общежитие. И я отношусь к ним как к согражданам. Они хамят, крадут, делают лужи. Я слушаю, перешагиваю, затыкаю уши, считаю убытки, но избавьте меня от надобности всех их любить и принимать в них участие…
— Почему ты решил, что Глеб — доходяга? — резко перебила его Женя. — Кто тебе об этом сказал?
— Никто не сказал. Вид у него такой, будто жить ему ют силы полтора месяца. Зеленый весь, как…
— Да. Только не полтора, а два. Максимум два с половиной, — снова перебила его Женя. — Говорю как врач. И хватит об этом. И вообще — хватит. Нет ничего скучнее затянувшегося анекдота. Попьешь свой чай и ступай себе.
— Да нужен мне твой чай! — вскипел Петров. — Вон с Владленом пей. Попьете, потом споете вполголоса. «Песню о тревожной молодости». Хочешь кликну? Он где-то тут, неподалеку. Ради тебя он со своей бананно-лимоновой крали спрыгнет и налегке прибежит.
— Давай, кликни, — Женя не выдержала и засмеялась. — Только ботиночек свой не позабудь, — она взяла петровскую штиблету за шнурок и, склонившись в поклоне, протянула ему.
Петров грубо выхватил штиблету и, не зная, что с нею далее делать, выбросил во тьму, в открытую дверь лоджии. Тьма ответила негодующим воплем.
— А вот и Владлен, — зло хмыкнул Петров, — сто лет будет жить, тем более что спортсмен. Что ты будешь делать — штиблету некуда кинуть, сразу тебе Владлен. Пойти что ли позвать? Он мне прямо как родной стал.
— Ну уж нет, хватит на сегодня, — сказала Женя и захлопнула дверь лоджии.
— — И напрасно, — все еще раздраженно попыхивая, пробурчал Петров, — такого славного парнишку теряешь. Ты где его, кстати, сыскала?
— Это он меня сыскал. Он тут всех сыскивает. Зря ты с ним так, он вообще-то неплохой.
— Да они все тут неплохие, и Владлен, и Глеб… Н-да, Глеб. Он, кстати, знает? Ну насчет… двух месяцев…
— Знает, — тускло ответила Женя. — И он знает, и Алиска. И жена его — там, в Воркуте — тоже знает, и даже принимает меры. Для начала из гуманных побуждений выперла доходягу из дома. А Алиска… Да ладно, что там…
— Он шахтер? — спросил для чего-то Петров. — Воркута — там ведь вроде шахты.
— Шахты, — невесело улыбнулась Женя. — Спят курганы темные. Да тебе-то зачем это знать, богема!
— Я сейчас уйду, — забубнил Петров, вставая, — неудобно. И Алиса, наверное, скоро придет.
— Да сиди, чего там, — Женя махнула рукой. — Не придет она до вечера. — Она нервно прошлась по комнате и вдруг села напротив Петрова. — Наверное, я чего-то не понимаю. Может быть, я пошлая, циничная баба, но я ничего не могу понять. Представляешь, Алиска собирается выходить за него замуж. Это бред какой-то. Для чего? Говорит, хочу его спасти. Слов она не понимает, популярных медицинских лекций тоже. Пробовала с Глебом говорить — без толку. Он поймет, но недели через три. Это все равно что к постели умирающего, чтобы облегчить страдания, привести Краснознаменный ансамбль песни и пляски. Я тебя, между прочим, хотела на нее натравить. Ну, чтоб дурь из нее выветрить. Сначала Владлена, а потом тебя. Такие красавцы-мужчины. Не выветривается. Вот такая драма. И мы с тобою в этой драме не более чем шаги за сценой. Мы с тобой вообще стоим друг друга…
— Стоим, — тихо сказал Петров и, вздрогнув, положил руку на ее теплое байковое колено.
— Это тоже Алиса просила? — печально улыбнулась Женя.
— Да, — сказал Петров и медленно провел свободной рукой по ее всклоченным со сна волосам.
— Ну тогда я, пожалуй, выключу чайник, — сказала Женя. — Раз уж Алиса просила, ничего не поделаешь…