Он начал робко — с ноты «до»,
Но не допел её, не до…
В.Высоцкий
Солнечный свет робко крадется в мою спальню сквозь дымку городского тумана. Его переливы нежными ладонями скользят по моим глазам, щекам, губам. Зажмурившись, я слушаю лицом теплое солнце. Вытянутые тени от лучей падают на паркетный пол, на оконные занавески, на дверь. Окно открыто настежь. Утренний воздух, едва задевая резные листочки цветов на подоконнике, наполняет всю комнату свежестью и прохладой нового дня, гомоном птиц, бодрой музыкой просыпающегося города.
Здравствуй, утро! Сегодня двадцать шестое июля тысяча девятьсот восьмидесятого года. Ровно восемнадцать лет назад я родилась.
Мама осторожно открывает дверь, на цыпочках подходит к моей кровати, присаживается на краешек. Я делаю вид, что сплю, наблюдая за ней через маленькие щелочки чуть приоткрытых глаз. Она, кажется, догадывается об этом. Начинает легонько вышагивать двумя пальцами своей руки по моему животу к шее, приговаривая: «Идет коза рогатая за малыми ребятами…» Я открываю глаза, блаженно усмехаясь, ловлю её бегущие пальцы в свой кулачок.
Неожиданно на пороге комнаты возникает полуголый старший брат Димка – златокудрый высокий красавец с телом атлета — Аполлон в семейных трусах.
У него растерянный вид: на голове бардак, на лице – испуг и беспомощная гримаса.
— Высоцкий умер! – выдыхает он, подаваясь вперед.
Улыбка медленно сползает с моего лица. В одну секунду на её месте образуется сначала недоумение, удивление, потом – переполох и потрясение.
Я быстро поднимаюсь, сажусь на кровать и упавшим голосом говорю:
— Не может быть…
— Откуда ты узнал? Он же был ещё молодой! – мама разворачивается к Димке и напряженно смотрит.
— От Тимки Свиридова. Им тетка московская только что звонила, а он сразу мне.
— Да тетка-то откуда может знать? – не унимаюсь я.
— Откуда, откуда! Вся Москва гудит, как улей! – нервно выкрикивает брат и, спустя секунды, добавляет чуть слышно. – Плачет Москва…страна плачет.
Он поднимает на нас глаза, полные слез и бессилия, становится похожим на беспомощного мальчика-подростка, хотя, ему уже двадцать пять. Я видела его плачущим лишь однажды, три года назад, когда умер отец. И вот он снова стоит, прислонившись к двери, словно осиротевший во второй раз, и оплакивает незнакомого, но бесконечно близкого человека.
Я сижу на кровати и, не отрываясь, смотрю на Димку. По моим щекам медленно текут слезы. Мама обнимает меня и держит как драгоценность. Её глазам тяжело и неудобно от слез.
Мы с ней не были фанатами Высоцкого. Мне было отчаянно жаль брата, которого в один миг поглотило горе, как черная дыра. А мама – наш Ангел-Хранитель, лучшая мать своих детей. У её детей горе. Значит у неё тоже горе. То, что было важно несколько минут назад, стало бессмысленным и ничтожным. Пустым. В одночасье исчез благостный наив и восторженность. Я сразу стала взрослой.
Кем был тогда Высоцкий для меня? Эксцентричный дядька с расстроенной гитарой и пьяным голосом, Глебом Жегловым.
Помню, когда мне было четырнадцать, брат притащил домой от Тимки Свиридова бобину с записями песен
Высоцкого. Тимкина московская тетушка была продвинутой меломанкой и театралкой.
Она ежегодно навещала своих родственников в провинциальном тогда Свердловске и обязательно
привозила «убойную» культуру. Целую неделю Димка переписывал песни с Тимохиной бобины
и насиловал родительские уши рычащим охрипшим голосом. Целую неделю на нас с раскаленных
динамиков обрушивалось: «Спасите наши души, мы бредим от удушья!», «Чуть помедленнее, кони,
чуть помедленнее!», «Идет охота на волков, идет охота».
Никогда я раньше не слышала ничего подобного. Магнитофон надрывно стонал, а у меня щемило сердце, и закипала кровь. В перерывах между записями я орала треснувшим голосом, вытягивая согласные:
Девушка! Слушайте!
Семьдесят вторая!
Не могу дождаться, и часы мои стоят.
К дьяволу все линии, я завтра улетаю!
А, вот уже ответили... Ну, здравствуй, - это я!
Мама, напрягая голосовые связки, что называется «до ручки», пыталась меня перекричать: «Лелька!
Ты сорвешь голос!»
Уже после смерти Высоцкого мы с Димкой подолгу слушали его записи. Я брала тетрадный листок,
ручку и записывала тексты понравившихся песен:
Их голосам всегда сливаться в такт,
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрёстках мирозданья.
Я поля влюблённым постелю —
Пусть поют во сне и наяву!..
Я дышу, и значит — я люблю!
Я люблю, и значит — я живу!
Брат перематывал кассету назад снова и снова, а я писала, писала, писала. Потом аккуратным
почерком переписывала тексты в свой песенник. Я до сих пор храню его.
На пожелтевших исписанных страницах осталась моя юность, моя молодость,
хриплая сквозная нота песен Высоцкого.
Вот так он жил, как писал. «Он начал робко — с ноты "до",
Но не допел её, не до...» Отчаянно, больно, с бесконечно одинокой и неизбывной душой.
Жил ярко: вспыхнул и погас мгновенно. Он прожил только сорок два. Целых сорок два…
В России настоящие поэты долго не живут. Сколько их было: Пушкин, Лермонтов, Гумилев, Есенин,
Блок, Маяковский, Цветаева, Рубцов, Тальков…
Отчаянную боль, надрыв он заливал водкой. Как и вся многострадальная Россия. Он и был Россией, стоном, выдохом её израненной души, песенник земли русской. Непостижимый и недосягаемый в искусстве, он был своим парнем, глубоко народным. Гамлет с гитарой.
Мама считает, что у Высоцкого нет поэзии, все, что угодно, только не поэзия. Я не разбираюсь в поэзии, не разбираюсь в искусстве. Зато я отличаю правду от фальши, добро от зла, бессмертие от пошлости.
«Не сотвори себе кумира!» — повторяет мама снова и снова.
А я и не сотворяю. Он сам себя сотворил. Он сам себе поставил планку жизни на уровне горизонта.
Читаю Высоцкого, слушаю, смотрю и никого в один ряд с ним поставить не могу. Он спел, выкрикнул, выдохнул за всех нас.
Кто он? «Он, посторонний, — он поту-сторонний — По ту, другую сторону от нас…» Пророк, философ, бесшабашный скоморох, едкий и беспощадный сатирик, пронзительный лирик, настоящий гражданин своей страны. Не мог он жить по-другому: без России, без песен, без публики.
Двадцать шестого июля день моего рождения. А двадцать пятого я наполню стакан до краев, склоню низко голову и не выпью. Потому что он остался с нами. Навсегда. У Бога мертвых нет.
Я конечно вернусь —
весь в друзьях и мечтах, —
Я конечно, спою…
Спасибо, что живой…