— Тот, кого вы знаете, как Ловаша Батори, госпожа Хорват, очень, очень стар для вампира.
Ох, можно подумать, для человека он молод. Я прикусываю кончик языка, чтобы не произнести это вслух. Что-то меня несёт сегодня: нервное, должно быть. Последний раз такое было… м-м-м… да, при второй и третьей встрече с Ловашем, в результате которых я и ввязалась в его авантюру по восстановлению Империи. Нет на этот раз я не дам себя втянуть в авантюру.
— По нашим данным, ему около шестисот лет, — продолжает кровосос. — Именно в период от шестисот до семисот лет, как вам, должно быть, известно, вампир впадает в старческое безумие.
Я киваю, мучительно размышляя, что мне всё-таки напоминает его манера говорить.
— В этом состоянии он исключительно опасен для окружающих. В конечном итоге он начинает убивать себе подобных и умирает сам, но сначала безумие не так очевидно… и, будучи правителем огромной империи, вампир может успеть натворить дел. Развязать мировую войну, издать большое количество жестоких законов, из-за которых тюрьмы переполнятся и заключённые начнут умирать с голоду… да вообще что угодно. Если в руках вампира, одержимого старческим безумием, сосредоточена огромная власть над миллионами людей, и он неуязвим при этом для любого, решившего остановить его… вы понимаете, что это значит, я думаю.
— Вы из Кёнигсберга, — уверенно произношу я, потому что именно в этот момент меня озаряет. — Вы нарисовали мой портрет, когда мне было пять… неполных шесть лет. Изобразили меня маленькой феей, пьющей нектар из цветов. Я позировала вам в розовом сарафане с пышной юбкой, каждое утро, в парке.
Монахов наконец-то пронимает: они все, как один, поворачивают в сторону моего собеседника капюшоны и подбородки. Вожак некоторое время стоит неподвижно.
Потом он поднимает худые, очень худые бледные руки и откидывает капюшон.
— Не думал, что доведётся так встретиться, — медленно произносит он. — Я бы ни за что не узнал вас, если бы вы не вспомнили меня первой.
— Ну, в отличие от вас, я изменилась, — замечаю я. У герра фон Эгельберга всё то же вытянутое лицо с коротким вздёрнутым носом, очень светлые серые глаза с характерными для вампиров тёмными кругами вокруг. Тогда, в детстве, я ещё не умела различать вампиров и думала, что странный художник, каждое утро раскладывающий мольберт в парке возле моего дома, просто не высыпается. Интересно, сохранилась ли картина? Он показал мне её, но не подарил, унёс с собой. Но спрашиваю я совсем другое:
— Вы хотите, чтобы я убила императора, господин фон Эгельберг?
— Да, госпожа Хорват. Именно об этом я прошу вас.
Пепельные волосы, раньше длинные и вьющиеся, свободно падающие на плечи, теперь пострижены очень коротко, из-за чего он выглядит гораздо старше… или упырь просто давно не ел человеческой крови.
— Вы знаете, — проникновенно говорю я. — Это уже второй случай, когда ко мне подходит вампир и предлагает сделать нечто идиотское и почти невозможное. То, что я, как дура, повелась первый раз, не значит, что соглашусь во второй. Можете меня хоть на куски тут резать — я, кстати, просто остановлю себе сердце, и все дела — но я не собираюсь идти и убивать Ловаша Батори. Нет. Да и вообще мне странна забота о бедных гражданах Империи со стороны упырей, получающих свою порцию крови слишком очевидно не по карточкам. Нет. Нет. Нет. Нет. НЕТ.
Фон Эгельберг качает головой, мягко улыбаясь.
— Милая Лилиана… вы что же, решили, что вас просят убить его прямо сейчас? Ведь он ещё не проявляет признаков безумия, не так ли? Вы видите его каждый день, что скажете?
Ох, если бы я видела его каждый день! Даже то, что мы состоим в ритуальном браке, как жрец и жрица, не даёт мне такой возможности… Я пожимаю плечами:
— Вроде бы вполне здоров. Мужчина в расцвете сил.
— Значит, нет никакого резона убить его сейчас. Вам придётся несколько лет наблюдать за ним, чтобы поймать нужный момент… или получить наш сигнал, если вы сами окажетесь недостаточно наблюдательны.
— Или вам стоило похитить меня тогда, когда его безумие уже обнаружилось бы, чтобы я была уже под впечатлением, и поразить меня своей идеей прямо в сердце, — предполагаю я.
Упырь опять качает головой:
— В этом не было бы никакого смысла. К тому моменту узы крови между вами были бы уже слишком крепки, так крепки, что вы отказались бы нас выслушать или даже мгновенно перешли к атаке при одном упоминании возможного убийства императора.
— Узы крови? — теперь головой трясу я. — На самом деле, я ему не дочь. Это не больше, чем слухи. Его настоящая дочь…
— … была вашей троюродной сестрой и умерла в шестнадцать лет, — фон Эгельберг небрежно взмахивает рукой. Интересно, есть ли хоть кто-нибудь, для кого эта информация не стала откровением, как для меня недавно?.. — Я говорю об узах крови, связывающих вампира и его «крёстного». Если «крестник» тоже вампир, ему достаточно выпить крови один раз, чтобы навек привязаться. Но если он «волк», связь устанавливается и усиливается очень медленно, и то при условии, что «волк» регулярно получает кровь от одного «вампира»… как вы и ваш муж. Сейчас вы ещё привязаны к императору больше психологически, чем магически, и можете помочь нам.
— Но я не буду убивать его сейчас, а когда он обезумеет, получается, уже не смогу об этом и думать, — указываю я.
— Именно поэтому вам необходимо их прервать.
— Каким образом это вообще возможно? Я не могу начать отказываться от крови Батори, все сразу насторожатся.
— Вам и не нужно. Вы сделаете это тем же способом, каким воспользовался каждый в нашем ордене, чтобы освободиться от власти своей «семьи».
Фон Эгельберг лезет к себе за пазуху и достаёт нечто, больше всего напоминающее переплетение множества небольших медных браслетов. Он протягивает мне его так торжественно, словно я немедленно должна упасть в обморок в ужасе, трепете и восхищении.
— Это что вообще за херня? — невежливо спрашиваю я.
— Челюсти Алголя. Этот чудесный артефакт способен обрезать даже самые старые и прочные узы крови. Возьмите его.
Я не тороплюсь отреагировать, и он сам подходит и вкладывает «челюсти» мне в руку.
— Как они работают? — я встряхиваю артефакт, и он позвякивает точно так же, как звенели когда-то браслеты на моих запястьях. Когда-то очень давно, когда я ещё танцевала.
— Их надо надеть на руку или, если она не вмещается, хотя бы на два-три пальца, затем сжать между пальцами волос того, с кем вам необходимо оборвать связь, и стащить «челюсти» с руки, так, чтобы волосок прошёл сквозь них. Всё очень просто, как видите.
— Вижу.
Итак, у меня в руках чудесный артефакт (sic!), скорей всего, невероятной ценности, который, предположительно, разрывает узы крови. По крайней мере, так утверждает некий прусский вампир. Однако глупо верить вампиру только потому, что он нарисовал когда-то твой портрет. Мне кажется, так. Возможно, эта штука вовсе не рвёт уз крови. Или рвёт, но не только их. Что, если цель в том, чтобы связь, установившаяся между мной и Ловашем после обряда Сердца Луны, порвалась и он стал уязвим для любого желающего убить? Конечно, снова встаёт вопрос, почему бы монаховампирам не порвать нашу связь банальным убийством меня как хранительницы смерти императора… Ох, не знаю.
— А отчего вас так волнуют грядущие мировые войны и переполненные тюрьмы? — осведомляюсь я. — Разве такая обстановочка для упырей не рай?
Фон Эгельберг кладёт руку мне на голову и… гладит. Словно маленькому ребёнку.
— Милая Лилиана, цель нашего ордена — спасение и охранение человечества. Вы упомянули, что мы питаемся кровью не по талонам. Это правда. Устав нашего ордена требует, чтобы в пищу были употреблены только преступники: убийцы, насильники, маньяки… Но очищение от них мира — не единственный из необходимых способов хранить людей. Возможно, вам неизвестно, но ещё в прошлом году над Европой висела огромная опасность. Клика мёртвых жрецов из Польской Республики чуть не выпустили наружу проклятье, открыв могилы легендарных носителей силы прошлого. Мы сумели направить против них двух нейтральных жрецов и одну «волчицу», и в итоге осквернители могил оказались повержены. Вы удивитесь, но вы знали эту «волчицу». Вы её убили вскоре после.
«Вы удивитесь,» думаю я, «но я и обоих жрецов знала. Один из них — мой родственник, а другой едва не укокошил моего мужа». Однако не произношу этого вслух. Мне очень хочется, чтобы хоть что-то было известно, наконец, только мне!
Медные браслеты на моей ладони манят меня обещанием мягкого звона, приятной тяжести на взлетающем в танце запястье. Я не танцевала чертовски давно… полгода, кажется. Полгода. Последний раз это произошло в гостях, на свадьбе какого-то дальнего родственника: то ли моего, то ли Кристо, кто их, цыган, разберёт. Я чувствую, что ещё совсем немного, и начну танцевать прямо здесь. Мне аж подошвы жжёт от желания выкинуть пару коленец. А браслет вполне может послужить вместо кастаньет или цимбалок…
Фон Эгельберг по своему истолковывает мои раздумья.
— Цыгане не любят рассуждать об общественном благе, мне понятно это, — голос его стелется мягко, как ветер летнего вечера по полевой траве. — Настоящая цыганка захочет узнать свою личную выгоду. Мне есть чем заплатить вам. Не презренным металлом… но очень важной, может быть, самой главной тайной вашей жизни.
Он нежно треплет меня по щеке. Я отстраняюсь:
— Если это тайна вроде той, что про жрецов, то она мне не интересней позавчерашней яичницы.
— Нет. Я же сказал: ваша тайна. Намекну… вы замечали, милая Лилиана, что вам несказанно, необычайно, невероятно везёт? Стоит вам заблудиться в необжитом лесу, и вы выбредаете на часовенку у родника, или избушку лесника, или группу туристов с компасом, готовых вывести вас к дороге… Упав с крепостной стены, вы упадёте точнёхонько в проезжающий мимо возок с сеном, а, вознамерившись полакомиться отравленным молоком, неосторожно прольёте весь стакан себе на джинсы… Вам ведь знакомо то, о чём я говорю? Премилое свойство, которое, однако, может обернуться для вас совершенно неожиданной опасностью… равно как и для ваших близких. И вы на грани того, чтобы нести смерть родным одним своим присутствием, вы знаете это? У нас есть очень много ответов, милая Лилиана. Ответов на вопросы, которые вы даже ещё не умеете задавать. Подумайте об этом. Теперь возьмите «челюсти» и идите домой. Наши песни проводят вас нужным путём.