ЛЕДЯНАЯ СТРАНА

Это где-то, — не в старом ли северном крае? — не знаю!
Это где-то, — не в старом ли северном сердце? — в моем!

Э. Верхарн

Жил Шурик с матерью в просторной однокомнатной квартире, где с помощью огромного старинного шифоньера отгородил себе закуток у окна. В этом закутке помимо узкой деревянной тахты стоял раскоряченный журнальный столик и тумбочка от трюмо. Заднюю стенку шифоньера Шурик густо оклеил фотографиями, репродукциями и по­литической картой мира. Это была его берложка, и он очень ревниво относился к вторжениям туда посторонних. Уголок был заповедным для всего остального человече­ства.

Трудно сказать, что бы ответил Шурик Ковалев на во­прос: чего бы ты хотел более всего в жизни. Соврал бы, наверное, что-нибудь, да и как не соврать на такой дурац­кий вопрос, который и задают только затем, чтобы всучить потом по-отечески какую-нибудь дешевую кустарную под­делку. Но сам для себя Шурик на этот вопрос ответил давно. Более всего на свете он хотел бы покоя. Покоя он желал всю жизнь, до двадцати — бессознательно, а после двадцати — осознанно вполне. Впрочем, и в ранней юно­сти не хотелось Шурику ни в сабельный поход, ни на крон­штадтский лед. Особенно на лед не хотелось.

Обитель покоя виделась ему в образе маленького, су­губо не нашего городка, вымощенного свежевымытой сире­невой брусчаткой, с двухэтажными домиками, населенного приветливыми, обстоятельными мужчинами и улыбчи­выми, домовитыми женщинами. Жил бы он там до глубо­кой старости, ходил бы в церковь и голосовал бы на вы­борах за какую-нибудь прогрессивную партию.

А еще Шурику хотелось в Гренландию. Не активно, ко­нечно, а чисто теоретически. Даже если б случилась такая материальная возможность, вряд ли бы он туда поехал. Ему просто нравилось хотеть в Гренландию, нравилось любить простую и разумную природу севера.

Маму его, Екатерину Вячеславовну, эти бдения у кар­ты поначалу вполне устраивали — все лучше, чем по под­воротням шляться,— а потом начали беспокоить. Она с некоторых пор стала заводить с Шуриком обстоятельные разговоры и с похвалой отзывалась о соседке Миле. Со­седка Мила работала преподавателем музыки в школе, часто приходила к ним посмотреть единственный на пло­щадке цветной телевизор, или за швейной машинкой, ко­торую Шурику приходилось покорно, по-соседски тащить к ней в квартиру, вызывая там радостный гостеприимный переполох. Мила была близорукой, быстро полнеющей де­вушкой, она забавно не проговаривала букву «р», втайне занималась аэробикой, невероятно конфузилась и камене­ла, когда по телевизору, особенно в присутствии Шурика, мелькал какой-нибудь эротический сюжетец. Она, соб­ственно, и была воплощением того самого покоя, о кото­ром так мечтал Шурик. Беда, однако, была в том, что как женщина она его не волновала и потому тяготила.

Волновала же Шурика совсем другая особа, машинист­ка из машбюро Инна Колышева. А началось все с ерун­ды, о которой, право, и говорить-то неудобно. Дело в том, что явилась она ему однажды во сне, причем совершенно, извините, голой. Вот так, ни с того ни с сего. Явилась, за­просто подошла к нему и погладила по голове. «Ты чего это? — спросил Шурик.— Случилось что-нибудь?» Инна печально кивнула, по лицу ее катились слезы. Шурику стало ее жалко, да так, что он сам едва не прослезился. «А ты чего?» — спросила Инна. «Да так. И сам не пой­му»,— всхлипнул во сне Шурик. «Эх ты,— улыбнулась тогда Инна,— а говоришь — Гренландия…»

Вот такой ду­рацкий сон.

Встретившись с Инной на другое утро в коридоре, Шу­рик страшно смутился, словно был уличен в чем-то непри­стойном. Шурик и раньше выделял машинистку Колышеву из массы сослуживцев, любил иной раз потрепаться с этой вызывающе красивой и бойкой на язык девицей, а тут и вовсе приобрел к ней устойчивый интерес. Инна ни­чего против этого интереса не имела и иной раз позволяла проводить себя до дома, хотя и жили они в разных кон­цах города. Был между ними, однако, мощный, ощущае­мый всеми, так сказать, фибрами шуриковой души барь­ер, который несмотря ни на что не только не сузился, но принял зримые очертания. «Понимаешь, Шурик,— с дове­рительным вздохом сообщила ему Аллочка Анциферова, секретарша Гурьянова, — у Инки кто-то есть. Вот никак не могу выяснить, кто. Но там, по-моему, все глухо. Инка такой человек, раз скрывает, значит серьезно…» Пример­но то же сообщила ему однажды соседка Мила, которая непонятным образом была в курсе всех его дел. «Кажет­ся, он москвич,— воркующе нашептывала она,— иногда приезжает и она сама (!) ходит к нему в гостиницу. Пред­ставляешь? Извини, но я не понимаю, как это можно, что­бы девушка сама…» —«Тебе-то что?» — грубо спросил Шу­рик. Мила осеклась, часто заморгала, глядя на Шурика виновато и плаксиво.

Однажды лирическое провожание завершилось не сов­сем обычно. Вместо привычного «ладно-пока» Инна вдруг смерила его продолжительным, странно улыбающимся взглядом.

— Александр Иваныч,— сказала она вкрадчиво после того, как взгляд возымел действие,— зашли бы, что ли, в гости.

— Дык я,— оторопел Шурик,— дык я б с удоволь­ствием. Однако ведь неудобно. Родители,— значительно добавил он, с надеждой ожидая: «Ах, что ты, дома никого нет!»

— Да какие родители. Я с бабушкой живу.

— А бабушки, значит, дома нет? — начал наглеть Шурик.

— Бабушка как раз дома,— загадочно ответила Ин­на.— Вот я тебя ей и покажу.

— То есть бабушке? — упавшим голосом сказал Шу­рик.— А зачем?

— Ну так надо. Я тебе потом объясню, ладно?

— М-да. А что я должен делать-то?

— А ничего. Просто сидеть и улыбаться. Посидишь, поулыбаешься да и пойдешь себе. А?

Шурик кивнул, хотя и сильно разочарованно. Барьер, вместо того, чтобы исчезнуть, болезненно напомнил о себе.

Инна долго и нетерпеливо звонила в дверь, ободряюще и насмешливо поглядывая на посерьезневшего и обстоя­тельного Шурика, в котором уже тихой желчью разлива­лось предощущение грядущего подвоха. Дверь наконец открылась л Ковалев увидел бабушку, маленькую, неве­сомую старушку, похожую на засушенную стрекозу.

— Бабуль, мы ненадолго,— сказала Инна с восхити­тельной небрежностью,— мы чай попьем, если не возра­жаешь.

— Ну конечно,— радостно засуетилась бабушка,— я сейчас поставлю.

— Ну что ты стоишь, как часовой у знамени! — зашеп­тала Инна,— я же тебе говорю — улыбайся. У тебя это бесподобно получается.

— Бабуль! — снова перешла она на тон юной балов­ницы.— Ба, я же забыла тебе представить. Слышь, нет? Это Шурик Ковалев, мы с ним вместе работаем. Очень яркий журналист, тонкий мастер слова. Требовательный к себе и к другим. Чуешь, бабуль? Начальство от него без ума. Бабу-уль, ты чего молчишь? Я говорю, это…

— Я слушаю, Инюша,— кухонная дверь приоткрылась, бабушка смотрела на Шурика с сияющей доброжелатель­ностью.

Шурик без всякого указания широко улыбнулся. Ему в самом деле стало почему-то необыкновенно легко и ве­село.

Вскоре они уже сидели в тесной, как пляжная кабин­ка, кухне и пили чай с крохотными бутербродиками. Ба­бушка умиротворенно слушала вдохновенную Иннину бол­товню, а Шурик сидел с неугасимой радостной улыбкой. Он и сам не успел заметить, как втянулся в разговор и даже рассказал пару благостных анекдотов. До бабушки уморительно долго доходил их смысл, приходилось терпе­ливо пересказывать, растолковывать. В конце концов ба­бушка впадала в долгий беззвучный смех.

— Ну, Шурик, ну насмешили. Давно, ей-богу, так не смеялась.

— А Шурик у нас, ваще, такой юморной,— подтверди­ла Инна, дурашливо тараща глаза.

Однако вскоре Шурик почувствовал, что чем круче он впадал в раж, чем успешней осваивал роль остроумного, обаятельного собеседника, тем более скучнела и сникала Инна. В конце концов она окончательно помрачнела и вдруг, словно спохватившись, резко встала и буквально» потащила разомлевшего Шурика к выходу. Шурику никуда уходить не хотелось, он выпил уже седьмую чашку и готов был выпить еще столько же, но спорить не прихо­дилось.

— А ты, Инн, недавно мне во сне приснилась,— мурлыкнул он уже на улице, еще не выйдя до конца из благо­стного оцепенения.— Чес-слово. И довольно пикантно…

— Да? — Инна вдруг холодно усмехнулась.— Ты, на­верное, какао на ночь много пьешь. Ты скажи маме, чтоб не давала тебе на ночь какао. А то перевозбудишься.

Тон ее Шурику не понравился, но он решил не обра­щать на это внимания.

— Так ты мне хотела объяснить,— сказал он, сбавив тон,— зачем я бабушке-то понадобился. Или это секрет?

— Да нет, не секрет. Видишь ли… Бабушка за меня сильно переживает. Говорит, я совсем не знаю твоей жиз­ни за пределами дома. Так и говорит: за пределами. Где, говорит, ты вечерами пропадаешь? Это, значит, я пропа­даю. Ну и так далее. Вот я подумала: приведу-ка я тебя, и она сразу успокоится: такой весь положительный моло­дой человек Вот и все.

— М-да А твой настоящий ухажер? У него что, вид не товарный? — желчно спросил потрясенный Шурик.

— Да нет, почему,— глаза ее неприятно сузились,— вполне товарный. Даже, пожалуй, потоварней, чем у не­которых работников печати.

— Ну, и как бабушка? Довольна?

— А то как же! У тебя, Шурик, определенно хорошая улыбка. Кроме шуток. Тебе можно зубную пасту рекла­мировать . Ну, ладно, ты уж иди, не смею задержи­вать.

Шурик решил обидеться Так славно и многообещаю­ще начавшийся вечер обернулся унылым конфузом. Вече­ром, как и следовало ожидать, пришла за швейной машин­кой соседка Мила.

На другой день в редакции был праздник — давно ожи­давшийся и исподволь обсуждавшийся банкет в честь пя­тидесятилетия Гурьянова. Сам по себе юбилей, правда, минул давно, но банкет — штука серьезная. Профком по­лулегально подкинул народных средств, да и сам юбиляр изрядно раскошелился, и вот в пятницу весь трудовой кол­лектив двинулся в престижный ресторан «Восток».

С утра, правда, было одно омрачающее светлый празд­ник событие: отправка на другой день, в субботу, на картошку. От редакции командированы были двое: машинист­ка Колышева и творческий работник Ковалев. Шурик вос­прял было духом, но машинистка Колышева, всплеснув руками, тут же помчалась к Гурьянову, и после пятими­нутной беседы выяснилось, что на картошку едет один че­ловек: творческий работник Ковалев.

Несчастливая звезда Шурика продолжала испускать мощные импульсы. В ресторане они с Инной оказались на разных концах стола, причем рядом с ней примостился фотокор Рудик Савицкий.

Рядом же со скорбно-высокомерным Шуриком сидел профорг Сергей Васильевич.

Эх, Шурка,— говорил он ему жалеючи,— ведь упус­каешь девку! И-эх, фактурный бабец. Видал походочку? Калибр! Вон, гляди, как этот фраер ей мозги вкручивает, уж он своего не упустит. А она, между прочим, и сейчас на тебя косится. Ей-богу. Раз глазками!

Ковалев, расслабленный и захмелевший, не нашел ниче­го лучше, как горько пожаловаться на судьбу, что Сергей Васильевич воспринял как призыв к действию.

— Щас все устрою,— подмигнул он и вдруг заревел страшным голосом: — Тан-цы!!! Молодежь желает танце­вать!

Все потрясенно вздрогнули, однако сразу же закивали» стали шумно вставать из-за столов и с радостным повизигиванием повалили в зал, где ревела музыка и равномер­но, как крупа в решете, колыхались танцующие посети­тели.

Когда Шурик наконец пробился, Инна уже танцевала с закрывшим от удовольствия глазки Рудиком. «Понима­ешь, Инночка,— услышал Шурик его жирный, рептильный голосок,— бывают в жизни такие мгновения…» Шурик зло чертыхнулся и ушел курить, а когда вернулся, идиллия продолжалась с нарастающей мощью. Музыка сменилась» но неутомимый Рудик все так же сладострастно переми­нался, прильнув к Инне упругим вспотевшим животиком. «… и не с кем поделиться, никто не понимает», — вновь до­неслось до Шурика. «Это ужасно, Рудольфик»,— вздыхала в ответ Инна Колышева.

Тогда Шурик мстительно стиснул зубы и решил пригласить давно скучающую в углу пышнотелую Аллу Анциферову. Он с порывистым зноем прижал было ее к груди, но встретил вдруг такое понимание и согласие, что оторо­пел. Алла сразу же без обиняков сообщила, что ей так скучно и жарко, что она вообще разочарована, что она не ожидала, что ей боязно возвращаться домой, что родите­ли у нее на курорте в Мацесте, что в холодильнике у нее бутылка шампанского, что Шурик давно ей симпатичен, а Рудика она знать не желает, пусть милуется со своей Инкой, бесстыжей и неблагодарной лахудрой, которая чув­ствует, что ее хахаль не сегодня-завтра бросит, вот и лип­нет к чужим, чтоб подстраховаться… «Понимешь, Шурик,— сказала она, закрыв глаза и сочно дохнув чесночной при­правой,— бывают в жизни такие мгновения…» Шурику за­хотелось силой усадить ее на первый попавшийся стул и убежать. Из-за фирменной, кожано-замшевой рудиковой спины его насмешливо кольнули прищуренные темно-зеле­ные глаза машинистки Колышевой.

Когда, наконец, стали расходиться, было около один­надцати. Горько и тоскливо было Шурику. Он мысленно прокручивал в уме сцену эффектной и презрительной расправы над прилипчивым Рудиком, отчаянно и безна­дежно презирал Инну Колышеву, оказавшуюся, в сущно­сти, заурядной кокеткой, пустышкой и недоучкой, а если разобраться, просто самкой, возомнившей о себе. Не хоте­лось ему слушать и нравоучительных комментариев Сер­гея Васильевича. Впрочем, Инна без тени раскаяния вни­мала самодовольному блеянию Рудика, а Сергея Василь­евича, отяжелевшего и бессвязно бормочущего, уже вели под руки сослуживцы-попутчики. Алла Анциферова с нер­вическим хохотком припадала к молодому сотруднику Шлыкову, и, судя по его беспокойно бегающим глазам, участь бутылки шампанского была решена.

А Рудик вдруг сорвался с места и ринулся к выныр­нувшей из-за поворота «Волге». Он прирос к окошку, по­толковал с водителем, называя его «братишка», и закри­чал противным, высоким дискантом: «Инночка! Дилижанс подан! Только для вас!»

Скотина! Хрен тертый!

Проходя мимо Шурика, Инна вдруг остановилась.

—Мужчи-ина, чтой-то вы весь такой гру-устный! — дурачась, затянула она.— Угостите, что ли, папироской.

Шурик нахмурился, но тут же кивнул и солидно полез в карман.

— Шуток не понимает! — Инна громко расхохоталась.— Поехали? Кто не с нами, тот против нас. Хотя, конечно, после Аллочки … возможно ли надеяться! Ну мы тоже ни­чего себе. Рудольфик! Ковалев тоже с нами!

Шурик увидел вытянувшуюся, поскучневшую физионо­мию Рудика и хотел было согласиться, но гордо передумал, решив наступить на горло собственной лебединой песне.

— Спасибо, мне в другую сторону,— буркнул он и от­вернулся.

Ну наступил. Песня жалобно крякнула и сдохла. Ин­на фыркнула и побежала к такси. «Зря с Алкой не по­шел,— подумал вдруг со злобой Шурик,— никаких бы те­бе проблем». Такси умчалось в осенние сумерки. Ничего не оставалось, как идти к остановке. «Еще колхоз этот зав­тра, черт бы его побрал…»

На следующее утро Шурик пришел к автобусу хмурый и недомогающий, автобус, словно только его и дожидался, немедленно тронулся. Дальше все было еще гадостнее, чем можно было вообразить. Вскоре зарядил дождь, который так и не кончился. В поле стенающая толпа упорно не желала выходить из теплого автобуса. Потом дождь не­много утих, и люди с проклятьями выбрались наружу. После двух часов вялой работы дождь снова усилился и люди радостно помчались в автобус обедать, разбились на группки по интересам, зашуршали кульками, забряка­ли кружками. Шурик, судя по всему, никого не заинтере­совал и давился в одиночестве полураздавленными поми­дорами и крутыми яйцами.

Норму в конце концов не отработали даже наполовину, и когда стемнело, покатили обратно, повеселевшие и разогревшиеся, с нестройным, каторжным пеньем. Шурик где-то потерял ведро, был хмур, одинок и только то, что день этот все-таки шел к концу, немного утешало.

Где-то на полпути автобус остановился. Это было ка­кое-то большое село с законной автобусной остановкой и магазинами. Народ, забыв про дождь, немедленно сошел, Шурик поначалу не выходил, но потом решил-таки загля­нуть в тамошний книжный магазин.

Ничего особенного в магазине не было, и он совсем уже собрался было уходить, как вдруг увидел у столика кассира огромную яркую книжищу. Подойдя ближе, Шу­рик даже остановился от удивления: в переливающуюся, бугристую ледяную стену были впаяны строгие, чеканные буквы: «ГРЕНЛАНДИЯ». Шурик с уважением взял в ру­ки тяжелый, чуть сыроватый на ощупь том, бережно пере­листал плотные, чуть поскрипывающие страницы, вгляды­ваясь в карты и схемы, подолгу задерживаясь на цветных фотографиях и кентовских репродукциях.

Он долго не мог решиться взглянуть на цену и сделал го только когда сумрачная, похожая на индейского божка кассирша спросила его недоверчиво: «Будете брать?» Шурик торопливо закивал. Книга, как ни странно, стоила недорого, но после напряженного шуршания, бормотания, многочисленных пересчетов выяснилось, что не хватает двух рублей с небольшим. Шурик жалобно забегал глаами по магазину, ища знакомое лицо, и, буркнув «минуточку», бросился наружу.

Автобуса не было.

Вот просто не было и всё. Растерянно улыбаясь, Шурик заглянул за поворот, словно надеясь, что кто-то его разыгрывает и нарочно спрятал автобус подальше от глаз. «Автобус ищешь, парень? — радостно спросил его мужичок в телогрейке и поломанной фуражке неопределенной принадлежности.— Так он минут пять, как ушел. Погудел и ушел. А ты, значит, не слыхал, что ли?»

Еще не осознав полностью, что произошло, Шурик рас- ’ерянно вернулся в магазин.

Нет ,— все так же улыбаясь, сообщил он кассирше,— *вух рублей нет. Всего-навсего. И автобуса тоже нет. Ни- [его себе шуточки, да?

— Какого еще автобуса? — нахмурилась кассирша.— Вы будете брать или не будете? Мне закрывать надо.

— Да двух рублей не хватает,— бубнил впавший в прострацию Шурик,— и автобус как назло ушел. Прямо не знаю, что делать.

— Городской, что ли?— вмешалась в разговор женщи­на, похожая на уборщицу.

— Ага… Надо же, двух рублей не хватает. Ерунда какая-то. И автобус ушел.

— Да отпусти ты ему, Вер,— великодушно предложи­ла женщина, похожая на уборщицу,— не видишь, парень из-за книжки от автобуса отстал.

— Ну да, одному отпусти, другому отпусти,— заворчала кассирша,— без штанов останешься.

— А он тебе вышлет, штаны-то,— засмеялась женщи­на, похожая на уборщицу.— Вышлешь ведь, парень?

Вышлю,— кивнул Шурик,— как приеду, так сразу и вышлю.

— Да ладно,— сурово ответила кассирша,— сам носи. — Давай, что ли, свои алтушки.

Шурик завернул книгу в газету, сунул ее в сумку и двинулся в путь. Положение свое он старался не обдумывать. Оно, конечно, и дождь проливной, и до города при­мерно сутки ходьбы, и ночь впереди, и в кармане ни ко­пейки, но он смутно понимал, что на пять-шесть неприят­ных неожиданностей всегда обнаруживается одна прият­ная, и потому был вполне спокоен. Он скромно, с достоин­ством ждал чуда, хотя даже приблизительно не мог вооб­разить, откуда это чудо может явиться.

Шагалось легко, ухабистый, нескончаемо длинный боль­шак еще не успел как следует раскиснуть от дождей. Так он миновал село и вышел на бескрайнюю буро-зеленую равнину, расчерченную на унылые фигуры. Чтоб как-то себя взбодрить, он запел. Вообще-то не было у него ни слуха, ни голоса, и он это знал, но петь втайне любил и пел порой в одиночестве. Но одиночество штука относи­тельная и петь приходилось вполголоса, а ему-то хотелось в полный голос. И вот на пустынном сыром большаке сре­ди нелепых, убитых геометрией холмов, где ему уж по крайней мере никто не мешал, такая возможность пред­ставилась. Петь хотелось что-нибудь походно-дорожное, чтоб подразнить скользкую, всхлипывающую под ногами глину, мокрую колючую траву, нескончаемый дождь, несу­разную, полную случайностей жизнь. «Вы слышите — гро­хочут сапоги!» — неслось над неприветливо поблескиваю­щей осенней дорогой, «и не остановиться, и не сменить ноги!» — парило над голыми, щетинистыми полями, «в про­рыв идут штрафные батальоны!» — взлетало к опухшим осенним небесам. Исчерпав казарменно-балладный репер­туар, Шурик обратился к походно-бродяжьему: «Все пе­рекаты да перекаты, послать бы их по адресу!» И в самом деле, послать бы их всех по такому-то адресу — и пере­каты эти дурацкие, и безденежье это постылое, и прочую противную ерунду. И Инку Колышеву неплохо бы послать туда же со всеми ее романами и страстями. Нашла, по­нимаешь, друга семьи.— «Люблю тебя я до поворота, а дальше — как получится!..»

— Спиши слова! — услышал он вдруг совсем рядом.

Шурик вздрогнул и обернулся. Чуть позади него, еле слышно урча мотором, катил весь почерневший от грязи «газик», из-за полуоткрытой дверцы на него с интересом глядела белобрысая физиономия шофера.

— А я вот тут, знаете, пою,— сконфуженно забормотал Шурик, застегивая для чего-то верхнюю пуговицу штор­мовки,— делать-то нечего.

— Я и гляжу, — кивнул шофер.— Я ж минут пять за тобой еду. Гляжу, идет кто-то, руками машет. Думаю, чокнутый, что ли? Скорость скинул, еду по-тихому, слушаю. А ты знай себе поешь. А хорошо, слушай. Мне даже нравится. И песни какие-то чудные. Ты случайно не артист? Нет? А идешь куда?

— В Казань, — с достоинством ответил Шурик.

— В Казань? — шофер присвистнул.— Это сколько ж тебе еще петь?

Шурик пожал плечами.

— Ну давай, садись, что ли, Шаляпин, довезу. А то околеешь по дороге. Жаль такое дарование.

— У меня денег нету,— очень тихо сказал Шурик, жад­но вдыхая душное тепло кабины.

— Да ладно, садись, пока я добрый! — шофер велико­душно махнул рукой.

На вежливое отнекивание уже не хватило сил, Шури* Торопливо отряхнул с сапог глину и, радостно улыбаясь, Полез в кабину. В кабине было изумительно тепло, наку­рено и пестро. Панель была густо испещрена цветным* Наклейками, над ветровым стеклом болтался грустный замученный скелетик, радио пело что-то франко-итальян- ское.

Ну давай, парень, спой для души,— поощряюще •Кивнул шофер,— а то я с самого Чистополя еду, тоска, знаешь. Сейчас я этого козлетона выключу. Я, брат, люб- ЛЮ, когда поют хорошо. Сам бы пел, да голос, как на брю-

волос. Нет, серьезно, спой, а? Без обиды.

Шурик польщенно откашлялся. Его еще никто не про­сил спеть.

—, Вы серьезно? — вежливо спросил он.

А чего ж. Пой знай.

^ . «Прекрасное дале-око, не будь ко мне жесто-ока! — за- пЯел Шурик неожиданно высоким голосом, однако тут же Поперхнулся и закашлялся.

— Я лучше что-нибудь другое.

— Валяй другое. Пой вообще что хочешь,— снисходительно кивнул шофер.

И Шурик запел что-то другое, но тоже сбился, начал третье, но вдруг осекся: машина неожиданно резко затормозила, его бросило сначала вперед, потом влево, на шофера. «Зар-раза! — выругался шофер,— пьянь перекатная!» На дороге, рядом с ржавым козырьком остановки недвижно, как вкопанный, стоял человек в прозрачном плаще с высоко поднятым, как шутовской колпак, капюшоном. Постояв так еще мгновение, он не спеша, вразвалку подошел к машине и по-хозяйски распахнул дверцу.

— В Казань? — коротко спросил он и неприязненно покосился на Шурика.

— Ну допустим,— вызывающе ответил шофер, слегка побледнев..

— Подбросишь? Я заплачу,— человек говорил быстро и отрывисто, от него резко пахнуло выпитым и съеден­ным.— Нас двое,— он сумрачно кивнул на остановку, от­туда как по команде, торопливо семеня, появилась щуп­лая, тоже затянутая в дождевик, фигура. Похоже, жен­ская.

— Ясно, что заплатишь,— усмехнулся шофер и под­мигнул Шурику,— куда денешься.

Тот кивнул, засопел и, повозившись, достал из карма­на несколько сторублевок.— Во. Как доберемся, еще столько же. Порядок?

— Порядок,— суетливо кивнул шофер.

— Только,— человек брезгливо выпятил губу и мот- еул головой на Шурика,— этот пусть выйдет.

— Это то есть как? — удивился шофер.— Да ты чего? Садитесь, места всем хватит.

Тогда человек пожал плечами и вытащил еще несколь­ко сторублевок.— А так, шеф?

— Ну как же так,— снова забормотал шофер и снова побледнел,— это ведь… нехорошо как-то.

— Как знаешь,— скривился мужчина и раздражен­но захлопнул дверцу. Скелетик болезненно дернулся и встревоженно закачался на шнурке.

— Да ты погоди! — закричал шофер,— что ты, ей-богу! Договориться же надо. Открывай дверцу! — вдруг со зло­стью выкрикнул он Шурику.— Открывай, кому говорю, дверь!

Шурик покорно отворил. Человек в капюшоне по-преж­нему стоял у машины, с усмешкой глядя на них. Женщи­на стояла рядом, зябко вцепившись в его локоть.

— Ну что уж ты так,— принялся убеждать его шофер, порозовев от усердия,— что он нам, помешает, что ли? Он знаешь как поет? Зашибись!

— Помешает,— властно ответил человек.— Я попутчи­ков не люблю, понял? Особенно которые поют. Пускай на улице поют. Там акустика лучше.

— Слышь, парень,— шофер говорил Шурику, но гля­дел куда-то в сторону, глаза его были подернуты дым­кой,— тут до Сорочьих Гор… ну километров десять, две­надцать. А на Сорочьих — паром, машин пропасть. И ав­тобусы есть. Не пропадешь. Слышь, нет? Ты чего молчишь?

Шурик молча поднялся с сиденья и вышел. Человек т капюшоне широко распахнул перед ним дверцу и удовлетворенно крякнул. Женщина с любопытством глянула на Шурика и, встретившись с ним глазами, высунула язык.

— Ну ты меня понял, парень?—донесся до Шурика далекий и уже почти незнакомый голос водителя.— Шуруй прямо до самого парома. А там … Ты меня слышишь, нет? Я говорю … Да недалёко тут, километров двенадцать… Ну что ты ломаешься, как юный барабанщик! Я нанимался что ли, тебя возить! Пить надо меньше, тогда и деньги будут! Идет, представляете, по дороге и песни орет. Точно, ненормальный…

Дорога вытеснила все. Весь остальной мир был смят, оттеснен к ее обочинам и перестал существовать. Снова усилившийся дождь, быстро сгущавшаяся темнота и до­рога соединились в одну студенистую массу, вязкую взвесь, смачно сглатывающую шаги. Дорога вобрала в се­бя небо, и даже дальние огни по бокам перестали обозна­чать человеческое жилье, а стали просто дорожными ог­нями. И не было простора, и одна пустота, и не было по­коя, а лишь мрак и безлюдье. Иногда мимо него с натуж­ным воем, ошпаривая со спины мечущимся светом, про­езжали машины. Шурик шагал и не замечал их и не укло­нялся от летящих напропалую ошметков глины. Эти машины шли своей дорогой, которая, хоть и пролегала по его пути, никак, однако, с ним не соприкасалась. Шурик не­торопливо размышлял о суровости мира, которую он при­нимал как должное, хоть и не мог понять, почему она, эта суровость, так уж необходима. Он уже начисто забыл о том, что был оставлен своими, не думал и о мелкосуетли­вом шофере. Осталась лишь одна дорога, которая затем и существует, чтобы куда-нибудь вывести.

Когда он дошел до переправы, было уже совсем тем­но. У берега и на дороге, которая ближе к берегу неожи­данно обросла асфальтом, угрюмо толпились машины в-, ожидании парома. Шурик остановился и снял с головы сырой, задубевший капюшон — дождь кончился. У само­го берега, как ковчег на приколе, стоял большой между­городный автобус. Шурик покосился на его слабо освещен­ные окна, на водителя, который спал, прикрыв глаза боль­шой мохеровой кепкой и раскрыв рот, и заглянул вовнутрь. Видел он только одно: пустующие кресла, множество пре­красных пустующих кресел, которые, казалось, сами излучали свет и тепло. В спину ему ударил ветер, переме­шанный с привычным шумом дороги и злобными воплями чаек. Шурик поежился, вошел и сейчас же растворился в тепле.

— Здесь не занято? — спросил он у пожилого мужчи­ны в спортивном костюме.

— Нет,— удивленно ответил он,— но…

Шурик кивнул и, не веря в происходящее, сел в заме­чательное мягкое кресло и закрыл глаза.

— Но у вас же должен быть билет,— потрясенно спро­сил мужчина.

— Нет билета,— не открывая глаз, ответил Шурик.— И денег у меня нет. Вот такая штука.

Мужчина сказал что-то еще, но Шурик его не слышал, потому что уснул. И ему тотчас приснилась Инна Колы- шева. На этот раз вполне одетой. Но по лицу ее, как и тогда, катились слезы. «Как дела?»— «Сам видишь. А у тебя как?»— «Сама видишь». «Вижу. От своих отстал? Сдалась тебе эта книга».— «Не в книге дело. Я сам так захотел. Не захотелось с ними ехать. Правильно?» — «Пра­вильно. Если б я поехала, я бы тоже с тобой осталась.»— «А чего же не поехала?»— «Так вышло…»

Шурик так и проспал всю дорогу. Разбудил его сосед в спортивном костюме.

— Приехали,— зло прошипел он,— можете выходить. Проехали задаром. Тут горбишься, понимаешь, вкалыва­ешь. А другие раз — и задаром.

Шурик сердечно с ним попрощался и пошел к выходу. У выхода стоял водитель в мохеровой кепке.

— Билетик? — спросил он неприветливо.

— Билеты у тренера,— солидно ответил Шурик и кив­нул на мужчину в спортивном костюме, который в этот момент неторопливо надевал плащ.

Ну тебе же сказали — у тренера билеты,— сказал водителю парень, выходивший следом. Выйдя, он подмиг­нул Шурику й исчез в темноте. Шурик усмехнулся и тоже поторопился исчезнуть.

Дорога, однако, еще не кончилась. Шурик долго и с трудом вспоминал, как проще добраться домой от авто­вокзала, и вдруг осознал совершенно ясно, что находится в нескольких шагах ходьбы от дома Инны Колышевой. «Разве что заглянуть на огонек?» — невесело подумал Шу­рик. И чем абсурдней представлялась идея, тем трудней было ей противиться. «Ты совсем рехнулся, Ковалев,— увещевал он сам себя,— куда ты сейчас потащишься? Ночь на дворе — раз. Видуха у тебя непотребная — два. И ну­жен ты там, как козе баян — три». Однако ноги сами не­навязчиво вели его к знакомой сумрачной шеренге пяти­этажек. Шурик задумался — отчетливо помнил он лишь расположение подъезда, этаж и номер квартиры. Он су­нулся в одну пятиэтажку, но там нужной квартиры вооб­ще почему-то не было — за тридцать восьмой квартирой сразу шла сороковая. У другой пятиэтажки, возле самого подъезда у него попросил спичек выросший словно из-под земли верзила в джинсовой куртке, надетой прямо на го­лое тело. Прикурив, он.не погасил спичку и насторожен­но осветил Шурику лицо.

— Вроде незнакомый. Ты куда это на ночь глядя? К бабе, что ли?

— Да как сказать. Вроде того.

— Везет же людям. А в сумке у тебя что? Посылочка от бабушки? Ах, книжка. Так ты что ж, всегда к бабам с книжкой ходишь? С тобой не соскучишься. Ну ладно, иди. Спички только оставь…

То, что квартира и на этот раз была не та, он понял по звуку звонка, но отступать было поздно, осталось лишь приготовить извинения. Дверь отворил коренастый, пол­ный человек в шлепанцах на босу ногу.

— Извините,— забормотал Шурик,— я, похоже, ошиб­ся.

— Да неужто? — лицо коренастого сжалось, словно губка.— Промашка, значит? Думал, значит, что меня не­ту, а я — вот он. Да?

— Да нет, что вы,— растерянно заулыбался Шурик, осторожно пятясь,— я в самом деле ошибся. Вернее, мне нужна тридцать девятая квартира, только не эта, а дру­гая. То есть я хотел сказать…

излучали свет и тепло. В спину ему ударил ветер, переме­шанный с привычным шумом дороги и злобными воплями чаек. Шурик поежился, вошел и сейчас же растворился в тепле.

— Здесь не занято? — спросил он у пожилого мужчи­ны в спортивном костюме.

— Нет,— удивленно ответил он,— но…

Шурик кивнул и, не веря в происходящее, сел в заме­чательное мягкое кресло и закрыл глаза.

— Но у вас же должен быть билет,— потрясенно спро­сил мужчина.

— Нет билета,— не открывая глаз, ответил Шурик.— И денег у меня нет. Вот такая штука.

Мужчина сказал что-то еще, но Шурик его не слышал, потому что уснул. И ему тотчас приснилась Инна Колышева. На этот раз вполне одетой. Но по лицу ее, как и тогда, катились слезы. «Как дела?»— «Сам видишь. А у тебя как?»— «Сама видишь». «Вижу. От своих отстал? Сдалась тебе эта книга».— «Не в книге дело. Я сам так захотел. Не захотелось с ними ехать. Правильно?» — «Пра­вильно. Если б я поехала, я бы тоже с тобой осталась.»— «А чего же не поехала?»— «Так вышло…»

Шурик так и проспал всю дорогу. Разбудил его сосед в спортивном костюме.

— Приехали,— зло прошипел он,— можете выходить. Проехали задаром. Тут горбишься, понимаешь, вкалыва­ешь. А другие раз — и задаром.

Шурик сердечно с ним попрощался и пошел к выходу. У выхода стоял водитель в мохеровой кепке.

— Билетик? — спросил он неприветливо.

— Билеты у тренера,— солидно ответил Шурик и кив­нул на мужчину в спортивном костюме, который в этот момент неторопливо надевал плащ.

Ну тебе же сказали — у тренера билеты,— сказал водителю парень, выходивший следом. Выйдя, он подмиг­нул Шурику й исчез в темноте. Шурик усмехнулся и тоже поторопился исчезнуть.

Дорога, однако, еще не кончилась. Шурик долго и с трудом вспоминал, как проще добраться домой от авто­вокзала, и вдруг осознал совершенно ясно, что находится в нескольких шагах ходьбы от дома Инны Колышевой. «Разве что заглянуть на огонек?» — невесело подумал Шу­рик. И чем абсурдней представлялась идея, тем трудней было ей противиться. «Ты совсем рехнулся, Ковалев,— увещевал он сам себя,— куда ты сейчас потащишься? Ночь на дворе — раз. Видуха у тебя непотребная — два. И ну­жен ты там, как козе баян — три». Однако ноги сами не­навязчиво вели его к знакомой сумрачной шеренге пяти­этажек. Шурик задумался — отчетливо помнил он лишь расположение подъезда, этаж и номер квартиры. Он су­нулся в одну пятиэтажку, но там нужной квартиры вооб­ще почему-то не было — за тридцать восьмой квартирой сразу шла сороковая. У другой пятиэтажки, возле самого подъезда у него попросил спичек выросший словно из-под земли верзила в джинсовой куртке, надетой прямо на го­лое тело. Прикурив, он.не погасил спичку и насторожен­но осветил Шурику лицо.

— Вроде незнакомый. Ты куда это на ночь глядя? К бабе, что ли?

— Да как сказать. Вроде того.

— Везет же людям. А в сумке у тебя что? Посылочка от бабушки? Ах, книжка. Так ты что ж, всегда к бабам с книжкой ходишь? С тобой не соскучишься. Ну ладно, иди. Спички только оставь…

То, что квартира и на этот раз была не та, он понял по звуку звонка, но отступать было поздно, осталось лишь приготовить извинения. Дверь отворил коренастый, пол­ный человек в шлепанцах на босу ногу.

— Извините,— забормотал Шурик,— я, похоже, ошиб­ся.

— Да неужто? — лицо коренастого сжалось, словно губка.— Промашка, значит? Думал, значит, что меня не­ту, а я — вот он. Да?

— Да нет, что вы,— растерянно заулыбался Шурик, осторожно пятясь,— я в самом деле ошибся. Вернее, мне нужна тридцать девятая квартира, только не эта, а дру­гая. То есть я хотел сказать…

— Нет уж, ты заходи, гость дорогой,— зашипел коре­настый и крепко схватил его за рукав,— я давно тебя жду. Я, может быть, специально не уезжал, чтоб с тобой потолковать кой о чем.

— Да вы путаете что-то,— раздраженно сказал Кова­лев и с усилием высвободил рукав.— Я вас вообще в пер­вый раз вижу. Вы извините еще раз…

— А ну-ка стой, падла! — заревел вдруг коренастый.— Его пористое лицо жутковато исказилось.

Шурик махнул рукой и заспешил вниз. Но когда он, кляня себя, вышел из подъезда, окно на третьем зтаже с треском распахнулось.

— Сань! Са-ань!!! Ты здесь?! — раздался знакомый го­лос.— Ты где там, эй!

— Чего еще,— донеслось из-за зарослей акации.

— Сань! — голос задрожал от ликования.— Тормозни- ка вон того парня. Да вон он! Тормозни, говорю, а то уй­дет. У, меня с ним разговор будет!

Из-за акаций вышел знакомый верзила в джинсовой куртке. Он широко улыбнулся и так же широко расставил тяжелые и красные, как у прачки, руки.

— Погоди, земеля. Составь компанию, а то нам скучно.

Следом появился второй. Он беспрестанно хихикал, вытирал руки о пиджачок и щурил на Шурика широко расставленные глазки олигофрена. Ковалев хотел было проскочить между ними, но верзила лениво взял его ручи­щей за плечо и легко подтянул к себе.

— Пусти! — Шурик с ненавистью рванулся в сторону,— пусти, сволочь!

Верзила недовольно покачал головой и без размаха дви­нул Шурика в челюсть. Голова легко, как мячик, мотну­лась в сторону, наполнилась солоноватым гулом. Шурик в слепом бешенстве замахал кулаками и, кажется, раза два достал до сумрачного равнодушного лица. Верзила с досадой выругался, притянул к себе и ударил еще раз сильней. Ощущение было такое, словно Шурика с разма­ху бросили лицом о бетонную стену. Сбоку коротко и кост­ляво ударил второй.

— Эй, погодите! — из подъезда проворно выкатился жилец тридцать девятой квартиры, лицо его светилось ра­достью и нетерпением. Едва добежав, он ударил Шурика ногой ниже живота. Ударил, однако, неудачно. Шурик успел перехватить руками его ногу, заблаговременно пере­обутую в кроссовку. Подержав так мгновенье, словно же­лая запомнить, он со злостью оттолкнул его, нелепо, по- птичьи замахавшего руками, от себя. Тот беспомощно опрокинулся в кусты, а Шурик, выставив руки вперед, от­чаянно изо всех сил рванулся так, что жалобно затрещала штормовка, сбил с ног костлявого и побежал прочь. «Уй­дет! Уйдет же, сука!» — в голосе слышались мольба, не­нависть, азарт. Шурик увидел впереди себя ярко освещен­ную площадку, почему-то подумалось, что там — спасенье. Тени сзади догоняли. Сильный толчок в спину бросил его наземь, Шурик хотел было подняться, но удар ногой в бок вернул его обратно, Шурик задохнулся от боли, однако успел подняться, свет тянул его, как магнит, хотя его уже не было видно за сгустившейся, многорукой тьмой. Он сно­ва был сбит. Тогда Шурик перевернулся на спину, зажму­рился и закрыл голову руками.

«…А ну хорош, мужики. Так и убить недолго.» — «Да погоди ты, он у меня еще кровью будет харкать!» — «Хо­рош, говорю! Ты, жук навозный, опять отвертишься, а мне по новой на нарах клопов смешить? Пусть шлепает по хо­лодку. С-сука, губу мне раскровенил. Ладно, свое получил. Ну-ка ты, хахаль-махаль, вали отседа и больше сюда не ходи. Понял?»

Шурик с трудом, кривясь от боли, приподнялся и сел на асфальт. Трое стояли напротив. «В ментовку заявишь, скажем, ты же первый начал. Вон, губу мне разбил, ему рубашку порвал. Все соседи подтвердят, не сомневайся. Скажем, мало того, что бабу его трахаешь, а и самого его избить хотел. А мы просто выручили по-соседски. Лучше не срамись».

Шурик поднялся и, морщась, выплюнул тягучий соле­ный сгусток. «Книжку не забудь,— хохотнул верзила и пнул ногой его сумку,— жалко, с картинками, небось». Шурик подумал и, с трудом нагнувшись, поднял ее с зем­ли. Потом он повернулся и побрел, не оборачиваясь и не разбирая дороги. Его покачивало, гудела голова, сильная боль тяжело пульсировала в боку. Когда он наконец по­нял, что запутался в серо-клетчатых дебрях, он подошел к кургузой пятиэтажке, сощурил быстро заплывающий глаз, чтобы разглядеть название улицы на табличке, но не успел, потому что и так узнал эту обезличенную вроде бы пятиэтажку, ту самую, ради которой он и притащился сюда, в это угрюмое шлако-бетонное лежбище. По затей­ливой вывеске какой-то расположившейся на первом этаже конторы, по цифре «1972», выложенной мелкой щебенкой на асфальте у подъезда. И еще по тому, что на лавочке у подъездной двери, в круге света сидела Инна Колышева собственной персоной.

Шурик невесело усмехнулся, болезненно гримасничая, ощупал лицо и подумал о том, что день сегодня, похоже, вообще не собирается кончаться, и ясно понимая, что уж теперь-то надо безусловно повернуться и пойти восвояси, шагнул к свету.

Привет! — сказал Шурик как можно более развяз­но.— Буэнос ночес!

Получилось, однако, не развязно, а жалко и неузнаваемо шепеляво. Инна вздрогнула от неожиданности, оберну­лась и Шурик с удивлением понял, что она плачет. «Вот это номер»,— подумал он озадаченно. Увидев Шурика, Инна напряженно скривилась, судорожно всхлипнула и попыталась улыбнуться.

— Шурик? Ни фига себе. Ты откуда это? — тускло спросила она нас­морочным голосом.

— Да с картошки.

— A-а. Что-то поздновато. Картошки, что ли, много было?

— Навалом,— весело ответил Шурик и сел рядом.— И потом я автобус отпустил. Люблю, знаешь, пешочком. Книжку вон по дороге купил. С картинками.

— Красиво живешь, Александр Иваныч,— слабо улыб­нулась Инна,— мне бы так. И что за книжка?

— Книжка-то? «Гренландия» называется. Хочешь по­дарю?

— Мне сейчас только книжки читать. Особенно про Гренландию,. Ты хоть картошки привез домой?

— Нет. У меня ведро сперли.

— Ну вот. А говоришь, Гренландия. Ну, покажи книгу.

Шурик бережно развернул злополучную книгу. Она, на­до сказать, изрядно пострадала от зигзагов судьбы. Супер­обложка была порвана, словно ледяную страну постиг же­стокий сейсмический катаклизм. Однако на первой же странице Гренландия сразу же полыхнула на свету своим нетронутым изумрудно-ледяным великолепием, дымчато­прозрачными хребтами, ртутно-зеркальными озерами, по­логими, отполированными стужей скалами, бледно отражен­ными в мелкой ряби фиордов, и безжизненным ночным не­бом, исполосованным северным сиянием…

— Красота,— восхитилась Инна, успокоенно шмыгнув носом.— Шурик, ты руку, что ли, порезал? — кивнула она на его испачканную кровью ладонь, и тут же испуганно отшатнулась,— Шур,, да ты… Что это с тобой? Гос-поди! Кто это тебя? Кошмар! Что ж ты молчишь-то? Ну-ка по­шли со мной, быстро. Пошли, пошли, нечего тут кочевряжить­ся!

Шурик, впрочем, и не думал кочевряжиться. «Очнись, Шурик,— словно послышался из темноты голос соседки Милы,— она же тебя не любит.» — «Ну и что? — улыбаясь подумал Шурик.— Это ведь совершенно не обязательно. Я же говорю — я сам этого хотел. А любить меня совер­шенно не обязательно. И потом, Милочка, откуда тебе знать! Что ты вообще в этом понимаешь!»

А ты сама-то что так поздно? — спросил Шурик, когда Инна рылась в сумочке в поисках ключа. — Уж не меня ли, часом, поджидала?

— Угу. Вот, думаю, вернешься от щедрых объятий Аллочки Анциферовой, глядишь, и мне что-нибудь пере­падет.

— Какие объятия! Сплошная картошка. Ты, между прочим, почему сачканула?

— Да уж, лучше бы на картошку поехала… Ну вот, нашла наконец-то. Проходи. Только тихо.

— Инн, я умоюсь, если можно.

— Можно, можно. Только не греми, а то бабуля спит.

Шурик на цыпочках прошел в ванную, включил свет, открыл кран и немедленно смахнул с раковины какой-то флакончик, чертыхаясь, поднял его, но ударился, вставая, о висящее на стене корыто и, потеряв равновесие, сбросил на пол огромный таз с замоченным бельем. Таз обрушил­ся с отвратительным грохотом.

Инюша, ты что там? — послышалось из-за полуот­крытой двери.

— Да это не я, бабуль,— досадливо ответила Инна,— это Шурик пришел. Я же тебе говорила, он у нас юмор­ной. Сейчас я все уберу.

— Шурик пришел? Как у него дела?

— Да неважно, бабуль,— отозвалась Инна, орудуя тряпкой,— прямо скажем, паршиво.

— Неужели? А ему можно помочь?

— Можно. Ты спи, бабуль, я все сделаю.

Через некоторое время Шурик уже сидел на низком табурете посреди кухни, запрокинув голову. Инна, скло­нившись над ним, колдовала с ваткой и какими-то пузырь­ками. Шурик щурился от света и говорил без умолку, за окном дробно ударил по карнизу вновь начавшийся дождь, давно уже начался новый день, но для Шурика все еще продолжался старый, тысячеглазая тьма молча смотрела на крохотный кубик света и ничего не могла поделать с этим неверным, но упрямым свечением. А на пустынной скамейке возле подъезда сиротливо мокла под дождем таинственная ледяная страна Гренландия, на которую вдруг плавно и властно легла желто-крапчатая пятерня кленового листа.