Пугачёвец.
Теплая августовская ночь. Ветер стих и слышно было, как волны накатываются на волжский берег. Били хвостами огромные волжские сомы. И, казалось, что звёзды спустились к самой воде, что бы посмотреть на диковинных великанов. Петр никогда не видел приволжских степей. Вся жизнь прошла в маленьком городке среди русских лесов. Отец шил упряжь, выделывал кожи. Мать возилась по хозяйству да растила десятерых детей. Вот и сейчас братья да сёстры спят кто – где. Спит наверно и уставший отец. Только мать перед тёмным ликом иконы молится о блудном сыне. А сын… Сын уже год как ушёл из дому. Он помнил тот вечер, как будто всё это случилось сегодня…
Он стоял посреди низкой хаты и, не уворачиваясь, принимал удары отца. Мать заливалась слезами в углу. Отец внезапно отбросил вожжи и сел на лавку. Он обхватил седую голову руками и раскачивался из стороны в сторону. « Дед. Весь в деда. Правдоискатель хренов. Тот тоже всё правду искал. Про справедливость речи вёл. Про то, что не по правде барам над людьми издеваться. А однажды, так вообще собрал котомку и пошёл Беловодье искать. А мы с мамкой и тремя братьями без хозяина в доме остались. Чуть с голоду не померли. Мамкин брат, дядька Семён на своём горбу и свою семью и нас тащил. Царство ему небесное. Какой человек был! Так дед хуш в бродяги подался, а ты в бунтовщики! Читали ж манифест государыни нонеча на площади – не царь то — а беглый казачишка, Емелька Пугачёв. Разбойник с Дону. Они там все разбойники. Не сеют, не пашут. Только и умеют саблями махать да гулеванить. Что ж ты нас с матерью позоришь? Что люди скажут? Старший сын у Никодима Пешнева в тати подался?! Не пущу!» Петр упрямо стоял на своём. « Не должно так быть! Кто-то с голоду пухнет, а кто-то за борзого щенка по сто рублёв отваливает. А людьми, будто курами, торгуют. Вчера вон старика барин конём стоптал. Так даже с седла не слез. Плюнул и дальше поехал. Не по Божески это. А государь Пётр Фёдорович волю обещает. И плевать – казак он али нет. Не должно народу русскому рабами быть!» Отец устало хмыкнул – « Ты то у народа хоть спросил?» Пётр сплюнул и выскочил из отчего дома.
И вот уже второй год он бьётся за волюшку народную. Вырос, заматерел… Крови ни своей, ни чужой уже не боялся. Как поперва… Там под Симбирском… Усадьба помещичья. Во дворе свиньи детей, порубанных казаками, обгладывают. Жена помещика, снасилованная, к дубовым воротам гвоздями кованными прибита. А сам помещик на колу помирает и собаки кровь горячую с дерева слизывают. Ох и рвало желчью тогда Петра. Рядом оказался Андрюха Кривой. Глаз ему когда то помещик вытащил, для опытов научных. Шибко грамотный барин был, всё природой света интересовался. Андрей отвел Петра в сторону и тихо сказал – « Привыкай, паря. Нет жалости к ним у того, кто под их властью жил. Кто видел как детишки солому кусают да пухнут от голоду. У кого невесту любимую барин за триста вёрст хлыщу развратному продал. У кого отца за недоимки засекли насмерть, у кого сестру пьяные барские гости насиловали на глазах её матери. Это расплата. Долги мы им возвращаем… с процентами!» Андрюха вскинул на плечо окровавленный топор и пошел к казакам, которые тащили из подвала барского бочку вина. Много дней прошло с той усадьбы. Закаменело сердце Петра от огней пожарищ да крови запаха.
Много видел Пётр служа Петру Фёдоровичу. Видел гостей французских, что от людей таясь, привозили царю бочонки с золотом да учили пугачёвских пушкарей с орудиями обращаться. Видел – как раскольники государю знамёна голштинские привезли, дабы сомнений ни у кого в его законности не было. Видел – как в захваченном бунтовщиками Саратове во всех церквях молебны правили за государя Петра Фёдоровича. Сам читал царю-батюшке рапорт перехваченный от капитана Бутримовича из батальона Новохопёрского «что всюду Пугачёв оставляет за собой бунтующие деревни и они не успевают усмирить их все. «Не только крестьяны, но попы, монахи, даже архимандриты возмущают чувствительный и нечувствительный народ».» Посмеялся шибко тогда государь. Велел гонца в столицу пропустить да на полях документа матерно излаял свою « жену» Катьку. А отовсюду, со всей Руси, шли к Пугачёву люди. Униженные и оскорблённые, но оставшиеся людьми -а не скотом бессловесным. Только вот взялись за пугачёвцев всерьёз. Войска кадровые, с фронту турецкого Катька –змея сняла да против бунтовщиков и бросила. А те – воевать привычные. Они турок да самого Фридриха били. Что им крестьяне да башкиры… Пыль. И вот позавчера, у Солениковой рыболовецкой ватаги, что недалече от Чёрного Яра, Михельсон и разбил войска государевы. Бежали за Волгу. Теперь вот государь думу думает – как быть дальше. Пётр вздохнул, взял фузею солдатскую и пошел к кострам грозной когда-то армии.
Из палатки государя неслась песня – « Вышла, вышла на крылечко – пошатнулася слегка. По колечку друга я узнала, чья у ворона рука…» Пил государь уже без просыху. Казачья старшина всё по углам сторонилась, перешёптывались. Должно быть удумали что-то нехорошее. Жить то хочется всем. А расправа уже не за горами. Устояла Катькина власть на штыках солдатушек русских. Неужто всё зря было? Зря кровь людская рекой текла? Пётр горестно вздохнул. Сидевший у костра калмык пристально взглянул раскосыми глазами в лицо Петра. Он не отходил от Петра далеко. С полгода назад Петр, крича что-то несвязное, сумел саблей отбить упавшего на землю калмыка от насевших солдат. С тех пор азиат считал себя должником Петра. Они много времени проводили вместе. Ценден рассказывал о табунах, несущихся навстречу солнцу, о буддийских дацанах, где ветер крутит барабаны с молитвами, о том, как пахнет степь весной… о жестокости русских чиновников и всевластии одуревших наместников. « Жениться перед смертью не успел, дом не построил – так хоть друга верного нашел» — подумал Петр, принимая от Цендена прут с куском жареного мяса. Калмык, водя заскорузлым пальцем по лезвию сабли, негромко сказал Петру-
— Уходить надо. Сам слышал –как казачьё сговаривалось государя выдать в обмен на прощение от Катьки –царицы да золото. Да и солдаты не отстанут. Хана нам, как волкам степным — за которыми охотники ватагой да с собаками идут. Уходить надо.
— Куда? Домой? Или за порубеж к туркам бежать? – устало спросил Петр
— Домой нельзя. Поймают и бошку отрубят. К туркам то можно. Только вот заставят супротив своих воевать. А я от крови устал. Пора душу чистить. Иначе от колеса превращений отлучат, и буду все жизни по степи с саблей бегать. В Беловодье пойдём! Мне дед дорогу рассказывал. Далеко да трудно идти. Да вот — надо. Войти в саму страну могут только те, чьи души чисты. Кто не за себя а за других страдал, кто предательством да лжой не отмечен навечно. Ты вот за правду воевал, грабить — не грабил, девок не насиловал — на душе твоей пятен мало. Пропустят тебя туда призрачные воины. А за меня родичи попросят. Много их туда ушло.
— И у меня дед ушел Беловодье искать- поднял голову Петр
— Вот – видишь. Это судьба. А противиться ей нельзя. Накажет сильно и всё равно по своему сделает. На рассвете уходим. Я всё подготовил. Кони, еда, порох… Надо мал-мала поспать.
—Калмык лёг на подстилку из верблюжьей шерсти и захрапел. Пётр сидел, уставясь в огонь, и думал. Что всё кончено – это понятно. Скоро батюшку-царя в кандалы закуют да потащут на расправу. Остальным тоже не сладко будет. Михельсон по Волге плоты с повешенными пускает, что б плыли на устрашение до самого моря Хвалынского. Куда бежать то? В монастырь? Крест святой накладывать руками кровью залитыми? К туркам? В Сибирь-матушку? Нет. Лучше уж с побратимом верным к деду в Беловодье податься. Эх.. пусть так будет. Пётр задремал.
Он проснулся от легкого толчка в бок. Калмык держал в поводу двух лошадей. Лагерь бунтовщиков спал тревожным сном. Пётр торопливо перекрестился и запрыгнул в седло. Они потихоньку покинули лагерь. Рассвет встречали уже в безлюдной заволжской степи. Белые кучерявые облака медленно и величественно плыли над иссушенной степью. Ценден долго смотрел им вслед. « Чистые души, путь свой прошедшие, в Шамбалу плывут». « Куда?» — переспросил Петр. « Ну в Беловодье по вашему. Нам вслед за ними» — ответил калмык. Он затянул какой-то буддийский напев. Пётр хмыкнул – « Это что – мы в рай на лошадках едем?». Ценден серьёзно кивнул головой. Петр растерянно замолчал…
Путь был неблизок и жесток. Ели то, что добывал из верного лука Ценден. Прятались от шаек разбойничьих да от деревень, где нерусские люди жили. В горах, на восток от моря Хвалынского, мёрзли. Коней потеряли в ущелье, через хребет Памирский перебираясь. Лица снегом да ветром посекло им нещадно. И когда уже Пётр без сил упал в сугроб снежный, калмык встрепенулся. Он вытащил из — под меховой накидки медальон и запел « Ом мани падме хум». « Свихнулся друг» — подумал Пётр и обомлел. Не оставляя следов, по чистому белому снегу к ним шли высокие призрачные фигуры в светлых плащах. « Стража Беловодья» — шепнул Петру калмык. Фигуры окружили путников. Одна из фигур скинула капюшон с головы.
— Здравствуй, внучек. Вот и свиделись. Как там сынок мой Никодим поживает? Виноват я перед ним крепко. За то, что бросил их с матерью не могу в страну Беловодску войти. Стражником век свой отбываю. Хорошо хоть – душу свою уберёг от грязи мира этого. В правду верил. По правде жить пытался. Вот и оставили стражником. А то б в ущелье… барсам местным на прокорм.
— Здравствуй, дед – закашлялся Пётр- Батяня живет хорошо. Семья большая. Работает честно. В Бога верит. Людей не обижает. Только вот неправду видит – а воевать с ней не воюет. Смирился.
— Не всем быть воинами.— Дед протянул руку Петру, помогая встать из сугроба. Прозрачная рука была твёрдой и тёплой на ощупь. – За правду биться – призвание надо. Когда в душе твоей кроме правды и воли ничего уже нет. Ни страха, ни сомнений, ни боли. Тогда твоё оружие светом правды освящено, тогда из Беловодья души твоих предков за тобой смотрят и гордятся кровью своей. Тем кто страдает и терпит рай Божий уготован. Ангелы Господни им слёзы утрут и раны залечат. А мы вот страну Правды себе выбрали. Все тут… Кто в богов старых верил, о Христе не ведая. Кто за Русь с обрами и хазарами бился. Кто печенегов со стен Киевских мечами сбрасывал. Все здесь. Кто сталью харалужной зло наказывал, кто не в монастырь убегал от неправды людской а в леса с оружием – все тут. Вот когда батька твой, сыночек мой Никодимушка, пред иконами простит меня за дела мои – тогда и мне двери Беловодские откроются. А пока стражником поработаю. Вставай, внучек. Бери брата названного и идите. Ждут вас уже. Деды- прадеды ваши на кровь свою посмотреть хотят. Идите сынки. Правда с вами!
Фигуры растаяли в снежной пелене. Пётр и Ценден переглянулись и пошли к мерцающим между заснеженных скал воротам. Ворота тихо распахнулись. Они ступили за призрачный порог. Двое побратимов стояли на покрытом зелёной нежной травою холме. Перед ними растилась волшебная страна. У синего озера, по которому плыла стая белых лебедей, недалеко от бревенчатых изб люди в русских одеждах накрывали расшитыми скатертями длинные столы. Высокий красивый воин в расшитой коловратами рубахе манил Петра рукой. Ценден, не отрываясь, смотрел направо. Там, в расшитой золотом, юрте распахнулся полог. Из юрты вышла женщина с чашкой зеленого чая и золотистыми лепешками. « Мама…» — из глаз калмыка текли крупные слёзы. Пётр кивнул ему – « Свидимся, брат» и пошел по тропинке к озеру, где ждали его русичи. Ценден кивнул и, смешно косолапя, побежал к юрте. Высоко в небе плыли облака, и степной орёл покачивался на потоках теплого воздуха, идущего от ласковой земли. Мир Правды наслаждался вечной весной…