Жажда Ремесла
Он понятия не имел, сколько старик Норман платил ему за работу. И не желал знать. Деньги исправно забирали тетушки, каждое воскресенье заходили по пути из церкви. Присцилла хмуро отсчитывала им монеты, добытые из кармана передника, и, не слушая их неумолчную болтовню, молча, бесцеремонно выпроваживали прочь. Гравер не стремился их видеть, равно как и они его. Как-то через три месяца он не узнал тетку Марту, столкнувшись с нею на улице нос к носу, да и она признала его лишь пройдя шагов этак десять, после чего немедленно с негодованием окликнула и прилюдно отчитала за нелюбезность и неблагодарность. Гравер не дослушав, пошел восвояси, тотчас вновь позабыв о ее существовании.
Он не интересовался деньгами, ему хватало кормежки, что готовила Присцилла, — безвкусной, но вполне сытной. Его не волновало ничего, кроме Ремесла. Мастерство влезало в него тяжело и мучительно, как зазубренный тесак. Он впадал в безнадежное отчаянье от собственной криворукости, кривопалости, беспомощности и слепоты. Он едко презирал себя за неподатливое, неповоротливое воображение. Презирал свои незрячие зенки, свои корявые, непослушные уму пальцы, за косный, неповоротливый ум. Он все ждал, когда же разверзнется наконец это чертово Око разума, часами, кляня себя, таращился в звездное небо и силился что-то понять, даже упал однажды в обморок от перенапряжения. Он не слышал вообще ничего, кроме того, что касалось Ремесла. Он вгрызался в него с утробным, волчьим ожесточением.
Разговаривал он только с одним существом — с Каппой. Это ее вполне устраивало, ибо позволяло проводить ночи, даже летние, не в постылой продувной конуре, а во флигельке, где подстилкой ей служили обширные теплые подштанники любезной тетушки Агаты, которые она, вероятно, по ошибке сунула ему в мешок, провожая из дому.
Прошло, наверное полгода, прежде чем старик Норман доверил ему самостоятельную работу. То был мельхиоровый браслетик с застежкой и блестками цветного стекла. Когда он прочел надпись, кою надлежало вывести, он к немалому удивлению заказчика расхохотался во все горло. «Моей душечке Элинор в память о том счастливом дне» — вот что гласила надпись.
Заказчик, однако, остался вполне доволен работой. Особенно восхитила его этакая пальмовая завитушка в конце буквы R. Он цокал языком, хлопал его по плечу, повторял: «вот Элли обрадуется-то, вот уж обрадуется!», прочувственно жал руку старику Норману, не замечая его кривой, презрительной гримасы.
«Ну что, засранец, — сказал ему старик Норман, когда наконец закрылась дверь за заказчиком, — ты, кажется слез с горшка. Поздновато, но могло быть хуже».
Гравер победно ухмыльнулся, ибо на более высокую оценку он и рассчитывать не смел.
За ужином старик Норман угостил его, к удивлению Присциллы, аперитивом, да так изрядно, что Гравер, никогда ранее не пробовавший спиртного, придя во флигелек, впервые не накормил Каппу и улегся спать поперек топчана.
Констанс
Она появилась, наверное, через год после того, как он начал работать у старика Нормана. Принесла увесистый золотой медальон с надписью «Пышечке Констанс от ее усатого котика».
«Что вам будет угодно, сударыня?» — спросил он с напускным удивлением и даже раздражением, ибо ему вдруг остро и жгуче понравилась эта невысокая, плотно и рельефно сбитая женщина, старше его лет на пятнадцать, с вкрадчивой, упругой походкой и голосом, хищно, и вместе с тем, мягко очерченным ртом и большими, серыми, насмешливо прищуренными глазами.
«Уберешь вот это, — она ногтем мизинца брезгливо очертила игривую надпись на медальоне. — И напиши: Ну к примеру… «Милой дочурке в день ангела».
Рука у нее была маленькой, розовой, почти детской, даже с крошечным следом от недавнего пореза на мизинце. Почему-то это взволновало еще сильнее.
«Сможешь?»
«Видите ли, сударыня…»
«Я спрашиваю, сможешь, или нет?»
Она подошла ближе, настолько, что у него тотчас пересохло во рту. От нее сквознячком шел запах популярных в ту пору кипрских духов, именуемых «Померанцевый мед», Но главное — непостижимый, сводящий с ума дух и упругое прикосновение сильной, зрелой, ухоженной женской плоти.
«Я смогу, смогу, — ответил он севшим голосом. — Когда вам будет угодно?
«Мне было бы угодно завтра. Но если не успеешь, я приду позже. Только…»
«Приходите завтра! — Гравер попытался улыбнуться, но, вспомнив, что улыбка превращает его изуродованное лицо в злую гримасу, поспешил сдернуть ее с лица.
Констанс это заметила, негромко рассмеялась и вдруг, подойдя ближе, провела пальцем по сизому рубцу под левым глазом.
«Кто тебя так?» — спросила она полушепотом.
«Не видал, кто».
«Так бывает?»
«Бывает всяко».
Констанс снова рассмеялась и отошла к двери.
«Если мне понравится работа, мальчик, я тебе хорошо заплачу. Уж поверь…»
«Но… Расплачиваться надо не со мной. А с господином Норманом.…».
«Ну уж нет! — Она вдруг расхохоталась, высоко запрокинув голову. — Со стариком я расплачиваться точно не стану».
Констанс пришла на следующий день поздно вечером. Она внимательно и придирчиво осмотрела медальон, наконец, поворотилась к нему спиной.
«Застегни!» — бросила она коротко и требовательно.
Когда он непослушными, точно окоченевшими, пальцами застегнул наконец прихотливый замочек, она внезапно поворотилась к нему лицом запрокинула голову и произнесла, глядя на него потемневшими, сузившимися глазами:
«Застегнул? А вот теперь выведи уже к чертовой матери эту свою собаку…»
***
Эта история продолжалась месяца три. Они встречались в доме двоюродной тетки Констанс, что возле часовни святого Томаса. В маленькой комнатенке под самым чердаком.
Тетка была дамой набожной, с бесшумной походкой соглядатая и столь же бесшумным, астматическим голоском. То, что вытворяла ее двоюродная племянница, она не одобряла, конечно, и потому часть монет, полученных за молчание, неизменно жертвовала на богоугодные дела.
Однажды Констанс не пришла в назначенный час, и Гравер прождал ее во дворике до самого утра. То же повторилась и на следующий день. Продрогший и измученный он возвращался лишь к утру, ложился под неодобрительное ворчание Каппы на свой топчан, а вечером вновь шел к дому возле часовни. На третий день тетка сухо сообщила ему, чтоб он более не приходил, потому как Констанс, благодаренье богу, выходит замуж, да за какого-то важного господина и вскорости уезжает с будущим супругом куда-то в колонии.
Три дня после этого Гравер не появлялся в доме старика Нормана. Вернулся под вечер без плаща, в разодранной по швам рубахе, осунувшийся, почерневший, с разбитыми в кровь костяшками пальцев и лиловым синяком вокруг левого глаза. Старик Норман застал его собирающим вещи. «Ты куда опять собрался дурья башка?» — спросил он. «Не знаю, — мрачно ответил Гравер, покачиваясь и едва ворочая языком. — Вы ж меня теперь все равно выгоните…» — «Марш спать, болван! — заорал старик Норман так громко, что Каппа подскочила и трубно залаяла. — Нет. Прежде выведи Каппу на двор. И накорми. Хоть это ты сможешь?»
Септа
С тех пор минуло четыре с лишним года. К тому времени почти все заказы выполнял уже Гравер. Старик же Норман брался лишь особо сложные, либо от особо знатных особ. Норман к тому времени продал дом и они вселились в новый, просторный, двухэтажный, в другом конце города. Стало побольше богатых клиентов, потому что на этой улице жили состоятельные ремесленники, модные портные, торговцы, судейские, даже мелкая знать, грудились дорогие магазины, ювелирные лавки.
Тетка Марта к тому времени померла, тетка же Агата, схоронив сестру, стала быстро хиреть умом, появились приступы падучей и частые обмороки. Какой-то невесть откуда взявший родственник ревностно принялся ее опекать: определил в монастырь святой Анны, после чего как-то совершенно по закону продал дом, утварь и сгинул из города прочь.
Деньги старик Норман ему по-прежнему не давал, а складывал в ящичек, из коего Гравер брал порою сам, дабы купить необходимое себе и тетке Марте.
***
Был поздний вечер, Гравер закрыл ящики стола и собрался было отвязывать Каппу (он ее привязывал всегда, дабы она не пугала заказчиков), когда дверь содрогнулась от толчка такого сильного, что, казалось, едва не слетела с петель. Каппа, дремавшая возле кладовки, вскочила, выкатила глаза и залилась лаем. Гравер, сунув на всякий случай за пояс остро отточенное долото, быстро и резко распахнул дверь. Он так делал всегда, когда в дверь стучались поздним вечером.
Перед ним стоял человек в низко нахлобученной шляпе, лицо его словно маской, было укрытой густой рыжей бородой. Как ни странно, он узнал посетителя почти сразу, хотя не видел много лет и никогда с ним не разговаривал. Это был Уго Стерн, его второй или третий заказчик. Три года назад он, собираясь на войну, принес свой тяжелый боевой шлем-капеллину и заказал надпись, опоясывающую выщербленный фамильный герб: «С нами Господь, Богородица и Святая Хильда».
Говорили про него разное. Сначала, что он погиб в первой же схватке с туземцами, потом, что он не погиб вовсе, попал в плен и отпущен был за выкуп. Потом говорили, что он был приговорен к повешенью своими же за какой-то неведомый проступок, однако ж был пощажен и отправлен то ли на каторгу, то ли в какую-то якобы «роту висельников», уцелеть в котором практически было немыслимо, а он однако ж уцелел. Всякое говорили.
Уго постоял на пороге, затем прошел в комнату, обойдя Гравера, как некое незначительное препятствие.
— Где Норман? — спросил он каким-то скрипучим, ржавым клекотом.
— Хозяин, верно, отдыхает после ужина, — ответил Гравер, не сводя с посетителя настороженного взгляда. — Прикажете проводить?
Уго пожал плечами, достал откуда то грубую промасленную холстину и развернул. Это был кинжал. Затем он медленно, точно нехотя вынул его из ножен мореного дуба с медною окантовкой. Гравер замер, увидев его.
Лезвие было необычного серо-голубого оттенка с правильным, непонятно как сделанным узором — судя по всему, ветвь трилистника, — и было отточено так остро, что кромки невозможно было разглядеть — лишь радужный, пульсирующий, нестерпимо тонкий лучик.
Гравер не удержался и осторожно, с опаской провел по нему большим пальцем, и его словно ожгло легким, но пронзительным холодком. Гравер невольно отдернул руку. И тотчас за спиной послышался скрипучий смешок Уго Стерна.
— Чего дергаешься? Боязно? Оно правильно. Нож хороший. Тронешь не так — пальцы, как стручки бобовые полетят. Уж я-то знаю.
Рукоять костяная, судя по всему моржовый клык. с прихотливо выточенными ложбинами для пальцев
Эфес дугообразный, Посреди — полукруглая пластина черненой стали. В центре ее анаграмма — где выпуклая, где вогнутая. Гравер не сразу сообразил, что она являет прихотливое сплетение двух букв Z и Х.
Заключена анаграмма была в вогнутый, граненый барельеф семиугольной звезды. Для того, чтобы понять, что гравировка совершенна, для него достаточно лишь прикоснуться к ней подушкой пальцев. Металл, казалось, беззвучно пел под его руками. Абсолютное совершенство граней, матовую, зеркальную чистоту шлифовки он угадывал с безошибочностью слепца.
— Что надо сделать? — спросил Гравер, не открывая взгляда от клинка.
Уго молча перевернул кинжал с боку на бок.
Вензель на другой стороне эфеса являл собою точное зеркальное отражение первого, однако без опоясывающей звезды. Кроме того, было еще нечто совершенно неуловимое, лишь незримым интуитивным промельком ощущаемое, но что ясно указывало: анаграммы делались разными людьми. Гравер хотел было сказать об этом хозяину, однако передумал.
— Не можешь? — Уго хохотнул отрывисто и злобно. — Я так и думал. Стоило тогда морочить мне голову!
— Я… я попробую!
— Ты попробуешь? — Уго разразился едким глумливым хохотом. — Поглядите на него, он попробует! Нет, щенок, пробовать ты будешь девок на сеновале. А сейчас постарайся забыть о нашем разговоре.
— Мой господин! — Гравер вскрикнул так пронзительно, что сам испугался. — Я не попробую. Я — смогу.
Сама мысль о том, что он более никогда не увидит этот кинжал, отчего-то привела его в безысходное отчаяние.
— Гляди, парень, — сказал, уходя, Уго Стерн, — сделаешь как надо, заплачу так, что тебе на полжизни хватит. Испортишь — пожалеешь, что на свет родился.
И в этот момент Граверу с неимоверной обостренной ясностью показалось что вокруг анаграммы тонким, искрящимся абрисом высветилась та самая недостающая семиконечная звезда. Она мерцала пульсирующим беловато-синим светом, будто некое потустороннее живое существо.
Ему хотелось смеяться от счастья — вот оно, ради чего он жил все эти годы. Вот он, этот самый Третий глаз, черт бы его побрал совсем! А ежели и не он, так и плевать трижды. Он сделает заказ, даже если на кону будет жизнь, ибо впрямь, грош ей цена, если он провалит этот заказ.
***
Наутро старик Норман хмуро и пристально оглядел кинжал. Даже сделал им несколько мгновенных рубящих движений крест на крест.
— Уго Стерн? — старик Норман покачал головой, не отрывая глаз от кинжала. — Не надо бы тебе с ним иметь дело. Уж поверь. Предоставь это мне. Приказывать не могу, но, поверь, для твоей же пользы.
— Нет, — Гравер отчаянно замотал головой и глянул исподлобья.
— Тьфу, волчья порода. Смотри, я предупредил. Только ты с огнем играешь, помяни мое слово.
— Я справлюсь, — Гравер вдруг широко улыбнулся. — ОН мне сам поможет.
— Кто – Он? — старик Норман подозрительно нахмурился. — Ты не о Господе ли нашем болтаешь, бездельник?
— Нет — Гравер торжествующе указал пальцем на эфес клинка. Вот видите. Звезда! Она уже почти что есть. Осталось только вывести ее по этому… сиянию!
— Звезда? Семиугольная, ее еще зовут Септа. Некий апокалипсический знак, который покуда толком никак не истолкован… Погоди, о каком сиянии ты тут говоришь?
— Ну вот же!
Искристый контур семиконечной звезды все так же посверкивал на эфесе, как сквозь туманную маслянистую пленку.
Старик Норман глянул на него тяжело и пристально.
— Ты ведь не морочишь мне голову, сынок? На умалишенного ты тоже непохож — дураки с ума не сходят. Стало быть, здесь то, чего я не понимаю. А коли не понимаю, то и говорить об этом не надобно. Сколько он дал тебе дней?
— Неделю, господин Норман.
— Много. Я даю тебе… четыре дня. Эти четыре дня ничем, кроме кинжала заниматься не будешь. Но через четыре дня или садишься за обычную работу, или можешь убираться вон и наниматься конюхом к Уго Стерну. Полагаю супруга его возражать не станет. Понял меня?
Гравер кивнул, едва дослушав и едва не бегом кинулся к себе, прижимая к груди кинжал.
«Воистину, самому Диаволу не по силам остановить человека, который решил сломать себе шею», — хмуро пробормотал старик Норман, глядя ему вслед.
***
Он не помнил, спал ли он вообще эти дни. Пожалуй, что и не спал вовсе. Если и спал, то и там было одно: мерцающий силуэт Септы. Он манил и, как будто, все время что-то подсказывал, но, придя в себя, он так и не мог вспомнить, что. От работы его отрывала лишь Каппа, которая дважды в день силой сволакивала его со стула и выводила на прогулку.
Азарт и страх жили в нем, не мешая, а лишь уравновешивая друг друга.
Первые полдня ушли лишь на размышления. Он тщательно, до крупинки продумал, с чего и как он начнет. Он приготовил всё, что только может понадобиться ему для работы. Мысль, что его в самый сложный момент может отвлечь от дела какое-нибудь ерундовое отсутствие нужного резца или сверлышка ему претила.
Он наслаждался работой. Он жил ею, она жила им. Когда дело почему-либо не шло, он не отчаивался, как оно бывало прежде, а лишь впадал в хищный, куражливый запал. Кинжал стал его сильным смертельным врагом и неоценимым другом. И в конце концов страшило его лишь то, что она вскоре закончится.
Она и закончилась. Он это понял, когда вдруг погасла семиугольная звезда на эфесе. Словно та, рукотворная, законно пришла ей на замену.
Когда она закончилась, он показал кинжал старику Норману. Тот долго вертел его в руках, кривился, морщился, уже открыл рот, чтобы сказать по обыкновению что-то въедливое, но осекся и вдруг обнял его и еле слышно всхлипнул. И в этот момент тонко полыхнула и вновь погасла семиугольная звезда на черненом эфесе…
Безумец
Уго Стерн пришел за заказом, как и прежде, возле полуночи. Был на сей раз сильно взбудоражен, похоже, изрядно пьян. Даже борода, казалось, была всклочена. Капюшон забрызган грязью, кафтан порван, лицо же, и без того смуглое и морщинистое, напоминало взломанную сургучную печать.
— Ну что там мой заказ? — Уго вперил в Гравера тяжелый сверлящий взгляд. — Готов, надеюсь?
— Точно так, ваша милость, — Гравер вежливо склонил голову. — Прикажете принести?
— Конечно, прикажу! Да живее!
Потом он долго и неподвижно сидел, сгорбившись и пристально разглядывал эфес кинжала, водил по нему большим пальцем с фиолетовым, сбитым ногтем, щурился, что-то бормотал.
— Ха! — вдруг гаркнул он так громкой, что Гравер вздрогнул и невольно отшатнулся, а Каппа за стеной залаяла и заскребла лапами дверь.
— Ха! — выкрикнул он того громче и хлопнул его по плечу. — А ведь сделал, чертов уродец. Да ты, брат, умелец! С тобой можно дело иметь. Ладно. Скажешь Норману, чтоб зашел завтра за оплатой. Я не при деньгах сейчас. Ну так вышло.
— Но, господин Стерн…
— Что — но? — Уго вперился с него со злобой и презрением. — Ты хочешь сказать, что баронет Уго Стерн может удрать, не заплатив, как какой-нибудь… тьфу!… карточный шулер?
— Я только…
— Я сказал завтра, стало быть, завтра.
Впрочем, Гравер его почти не слышал. Он с внезапно навалившимся отчаянием провожал глазами кинжал, который, как ему казалось, навсегда скрылся от него в темное норе ножен.
— А… скажите чей это кинжал? — вдруг неожиданно для себя самого выпалил Гравер. — То есть, я хотел сказать кто его делал?
Уго, вновь вынул кинжал из ножен и глянул на свет. Лицо его болезненно исказилось, сухие, бескровные губы зазмеились, как трещины на камне.
— Кто его сделал? Того, кто его сделал, уж лет триста, как на свете нет. Да и лучше б тебе и не знать вовсе, кто его сделал.
— Поди, деньжищ стоит этакая вещь, — притворно вздохнул Гравер, ибо это его интересовало менее всего. Ему просто нужно было сказать хоть что-то, чтобы еще хоть несколько мгновений кинжал не исчезал из его жизни, словно за эти мгновения могло произойти некое чудо, которое остановит и крутанет назад ржавый маховик времени, и отбросит его к той ночи, когда проник в его душу мерцающий контур семиконечной звезды…
— Деньжищ! — Уго Стерн презрительно сплюнул и сипло расхохотался. — Нет. Тут не деньги, парень. Тут… тут другой счет. Совсем другой. Такой, что ни в один кошель не уместится, вот какой.
— Уж скажете, — лицо Гравера растянулось в глуповатой ухмылке. Он ясно понимал, что совершает нечто тревожное и опасное, однако остановиться уже не мог и не хотел. — Это что ж такое, чего и за денежку не купишь? Не душу ль сатане, прости господи?
В ту же секунду тяжелый удар в грудь отбросил его и едва не опрокинул навзничь на стол.. Прямо над собой он увидел вытаращенные, сумасшедшие глаза Уго Стерна. Узловатыми, каменными пальцами он схватил его за горло.
— Душу? — он хрипел ему в лицо кисло и угарно. — Может статься, и душу. Запросто может быть. Да только не тебе, поганец о том судить! Не тебе! Не тебе!..
Гравер отчаянной, безумной пружиной, вывернулся на какое-то мгновение, перевалился на живот, с ненавистью вцепился зубами в вездесущую жилистую ладонь. Уго выкрикнул проклятие и вновь с чугунной силой навалился на него, тяжело сопя, одной рукой уперся ему в затылок, прижав лицом к столу, другой вновь сдавил его горло. Гравер пытался закричать, но вышло лишь глухое, кошачье шипение. Он слышал лишь тяжкое дыхание и кряхтение Уго, да истошный лай запертой Каппы. Он из последних сил вновь попытался вырваться, а потом вовсе перестал ощущать мир…
***
Гравер обнаружил себя скорченным на полу в луже собственной рвоты. Лицо было в кровь разбито, шея болела так, будто ее переехало тележное колесо.. Он еще лежал некоторое время, дожидаясь, пока в него войдет хоть какое-то подобие силы, чтобы подняться с пола. Он не сразу вспомнил случившееся, а вспомнив, содрогнулся от ужаса — ему показалось, что на него по-прежнему со стеклянной пристальностью глядят бессмысленные глаза безумца.
Было, однако, тихо. Тишину, правда, нарушали какие-то непонятные звуки, но Гравер решил пока не обращать на них внимания и вновь закрыл глаза.
Однако из забытья его вывели те же странные звуки. Нечто похожее на утиное кряканье. Приподняв голову, он к ужасу своему вновь увидел Уго. Тот сидел на корточках возле самой двери, скорчившись, будто присел по нужде. Это именно от него исходили те странные, будто нечеловеческие звуки.
— Эй, господин Уго, — с трудом произнес Гравер, не узнавая собственного голоса.
Тот приподнял голову, но глянул куда-то в сторону. Взгляд пустой, точно дотла выжженный. И вновь этот ужасный гортанный, харкающий звук. Гравер наконец сел, превозмогая головокружение и тошноту. Рука его наткнулось на что-то холодное, он невольно отдернул руку. Это было лезвие кинжала. Он сначала с отвращением оттолкнул его от себя, но потом, встав на четвереньки, дотянулся и взял в руки. Затем, держась за скамью, поднялся на ноги.
— Эй, господин Стерн! Вы что такое себе позволяете. У нас тут приличное заведение. Ступайте к себе домой.
И как раз в этот момент спина Уго Стерна страшно, с каким-то как будто скрипом вытянулась глаза широко раскрылись, да так и остались распахнутыми, как две мутные оледеневший лужицы.
— Господин Стерн, да что ж с вами такое-то! Вставайте, вставайте, нечего тут, — бессмысленно бормотал Гравер, хотя ясно понял, что произошло. Он легонько толкнул быстро коченеющее тело того, кто был Уго Стерном, и тот, не разгибаясь, стал валиться набок. И только тут Гравер увидел, что долгополый, широкий плащ Уго Стерна, суконный вышитый галуном камзол и даже башмаки черным черны от крови. Кровь была и на лезвии кинжала.
***
Некоторое время он с бессмысленным усердием и тщательностью вытирал лужи крови с пола и с порога, зачем-то волоком оттащил труп под стол. Потом с ожесточением и руганью пытался запихнуть под стол торчащие ступни, но они почему-то упорно и вызывающе продолжали торчать. Он готов был делать что угодно, лишь бы не думать о том, что произошло и что теперь надлежит делать. Рассудок его не желал соотнести кошмар, наскоро упрятанный под стол со своей реальной жизнью. Затем он ополоснул лицо водой из кувшина и решился наконец пойти позвать старика Нормана. Однако едва он подошел к двери, она вдруг распахнулась настежь.
У порога стояла Констанс.
***
Увидев ее, Гравер на какое-то время словно утратил дар речи. Он несколько раз порывался что-то сказать, но слова бессильно барахтались в пустоте, не в силах обрести опоры и очертаний.
— Констанс?! — выдавил он наконец из себя. — Ты… ты как меня нашла?! Ведь я…
Однако Констанс смотрела словно сквозь него. Она и узнала-то его с трудом, хотя он вовсе не переменился. Взгляд не выражал ничего, кроме досады и тревоги.
— Нашла? С чего ты взял, что я тебя искала? — она отодвинула его плечом и обошла, как нечто неодушевленное. — Я знать-то не знала, что ты здесь. Я ищу мужа. Дворецкий сказал, что он пошел сюда. Он был здесь?
— Муж?! — Гравер даже попятился. — Уго Стерн — твой муж?
— Да, черт тебя побери, да! — вспыхнула Констанс. — Муж, представь себе! Так он здесь был! Скажи, куда он запропастился и перестань на меня пялиться! Ну?!
Но глянув наконец в застывшие от ужаса глаза Гравера, замолкла и тихо подошла к нему.
— Так. Что-то случилось, да? Ну что ты киваешь головой, глупенький барашек? А?
Гравер замычал, будто глухонемой и ткнул пальцем в сторону стола. Констанс, стиснув руками виски, словно боясь, что у нее лопнет голова, тихо, на цыпочках подошла к столу и присела на корточки. Издала странный, воющий всхлип, не то страха, не то отчаяния. Сперва настороженно тронула за башмак, затем прикоснулась к красной и пятнистой, ладони. Что-то сказала шепотом. Затем поднялась на ноги.
— Это — ты?!! — Констанс глянула на него с ужасом. — Ты убил его?! Ты?!!
Гравер попятился и отчаянно затряс головой. Слова вновь застряли у него в глотке, да так, что он едва не задохнулся.
— Констанс, клянусь всеми Святыми, я не знаю, как оно все вышло! Он напал на меня, он едва мне горло не перешиб. Он был вообще не в себе. Ты даже…
Констанс, однако, его не слушала. Она присела на корточки, откинула с головы Уго Стерна нависший на самые брови капюшон, пристально глянула в глаза, затем вздрагивающей, растопыренной пятернею прикрыла веки.
— Он впрямь умер, — сказала она тихо и безучастно. — Слышите, вы? Уго Стерн мертв. Он уже никогда не… В общем, он уже — никогда и нигде.
Она вновь зашлась в припадке и ее плечи затряслись. Гравер, что-то причитая, кинулся было к ней, но непонятные, квохчущие звуки вдруг перешли в отрывистый, насморочный смех.
— Ты все-таки умер, Уго Стерн, ты сдох, как пес под забором, Уго Стерн! В какой-то грязной мастерской. Вы все слыхали? Баронета Уго Стерна, отпрыска рода Ллевелинов зарезали, как свинью на Рождество! Господи, ты свершил это! Прости меня, Господь мой, прости мне мою радость, но ведь куда худшим грехом было бы изображать горе и страдание, да?. Да, Господи, я счастлива, что ты прибрал наконец эту окаянную, поганую душу, прибрал к чертям в пекло. Ты ведь знаешь, Господь всеведущий, что я сама хотела его убить. Возможно, сегодня. Убить, пока он не убил меня. Ты уберег меня от этого, Господи, как мне благодарить тебя?
Она несколько раз торопливо, с жаром перекрестилась, после чего неторопливо поднялась на ноги.
— Слушай-ка, — она наконец поворотилась к остолбеневшему Граверу, — у тебя тут сыщется что-нибудь выпить? — она для верности несколько раз звонко щелкнула пальцем.
— Нет, Констанс… госпожа Стерн. Но я, если хотите могу подняться. В кладовке у Присциллы всегда аперитив, я мигом.
— Ну уж нет. Оставаться одной с этой падалью я не хочу. Оживет еще, прости, Господи! Я — пойду, пожалуй, мальчик мой. Я бы тебя отблагодарила, но — тороплюсь, право слово.
— Но, — Гравер растерянно развел руками, — что же мне делать с.. со всем этим? Я…
— А делай что хочешь, — Констанс выпрямилась, глянула на Гравера с усмешкой и, не спеша, подошла к зеркалу. Увидела там косое отражение — безобразно расставленные подошвы сапог бывшего супруга, мигнула и кивнула им, точно прощаясь. — А я — пойду, пожалуй.
Однако, поворотившись к двери, отшатнулась, увидев сухую, как древо в пустыне, фигуру старика Нормана. Он стоял возле косяка, скрестив на груди руки.
— Одну минуту, госпожа Стерн. Вы ведь не хотите оставить нас двоих наедине с нашей с вами общей бедой?
— Вот что, господин Норман. — Констанс с трудом подавила испуг. — Я не знаю, что здесь произошло. И знать не желаю. Поэтому…
— Вы ведь не думаете, госпожа Стерн, — так же невозмутимо, точно не расслышав ее вовсе, продолжал старик Норман, — что я позволю вам спровадить на виселицу моего непутевого друга, а самим, после всего этого зажить вольной богатой вдовой? Каппа полагает, что это было бы некорректно.
Каппа в чулане ответила богатырским лаем.
— На виселицу? Его? Да к чему это мне. Мне нет до него никакого дела.
— Знаю. Потому и прошу вас настоятельно — погодить.
— Меня ждут, — холодно и зло бросила Констанс и даже попыталась оттолкнуть старика Нормана в сторону.
— Ошибаетесь, сударыня, — старик Норман улыбнулся и для верности пинком распахнул дверь. — Как видите, там никого нет. Присцилла только что сказала вашему лакею и кучеру, что супруга вашего тут сегодня не бывало, а что вы здесь задержитесь по своему делу, а когда в них будет нужда, за ними пришлют посыльного.
— Чего вы от меня хотите? — голос Констанс ссохся от страха и ненависти.
— Всего-то навсего, чтоб вы выполнили свой долг — предали земле бренный остов супруга вашего. А мы вам поможем. Я прочту молитву, вы поцелуете покойника в лоб. А он сделает все остальное. И чем больше людей увидят, как мы втроем повезем среди ночи рогожий куль на двуколке, тем меньше будет у вас шансов безнаказанно исковеркать ему жизнь.
— Но послушайте! — Констанс выкрикнула и затихла, точно прислушиваясь. — Послушайте! — она уже перешла на шепот. — Ведь я никак не виновата в… в смерти моего мужа.
— А кто тут говорит о вине? Вины, мадам, в философском плане вообще не существует. Существует лишь стечение обстоятельств. А они, мадам, таковы, что вы искренне желали смерти вашего супруга, а нынче поздно вечером покинули дом, после чего супруг ваш пропал без следа, что у вас есть любовник, которому вы подарили золотой перстень покойной первой жены Уго Стерна, за что последний обещал обоим вам поломать хребты. Довольно или продолжить?
— Оставьте ее, господин Норман, — угрюмо произнес молчавший доселе Гравер. — это я убил Уго Стерна. Пырнул его в бок. Я один. Ни она, ни вы тут ни при чем. Я один и отвечу ежели надо будет.
Констанс быстро закивала головой, точно Гравер испрашивал ее согласия и глянула на него с благодарностью а на старика Нормана — с надеждой.
— Знаешь, мальчик мой, — тяжело вздохнул в ответ старик Норман. — Я в жизни натворил много глупостей, особенно в твои годы. Однако всякий раз возле меня находился, благодаренье Богу, человек, который не позволял мне довести дурость до конца. Слушай меня и не рыпайся, ибо сейчас для тебя я есмь альфа и омега… Однако мы время ведем впустую. Зови Присциллу, пусть поищет рогожий куль да попросторне. У усопшего была широкая натура. После запряжешь двуколку. А мы покудова с Мадам Стерн сделаем остальное. Берите тряпку, мадам! Вы ведь не всю жизнь были родовитой леди, не так ли?!
***
К рассвету следующего дня бренная плоть Уго Стерна, завернутая в грубую рогожу, упокоилась в заброшенной штольне неподалеку от города.
Гравер и старик Норман довезли Констанс Стерн до дома. Она спрыгнула с двуколки и быстро зашагала к массивным литым воротам. Гравер вдруг вскочил ринулся было за нею, но старик Норман с неожиданной силой ухватил его за ворот, как щенка, и воротил на место. «Сидеть на месте, сукин сын!» прошипел он ему в ухо.
— Госпожа Стерн! У вас подол испачкан глиной! Застирайте сами, не доверяйтесь горничной.
Констанс кивнула, не оборачиваясь, отворила ворота ключом и скрылась в темноте.
***
Дома старик Норман дал ему выпить душного карибского рома. Кажется, только тогда с Гравера слетел наконец молчаливый столбняк.
— И что же теперь делать? — спросил он, переведя дух и глянув с надеждой на старика Нормана.
— Что делать? Думаю, тебе придется уехать из города. И чем скорее, тем лучше. Завтра с утра пораньше соберешь вещи да и уедешь.
— Уехать? — Гравер глянул на него совершенно потрясенный, ибо уже не мыслил жизни без этого дома. — Но ведь… Но ведь Констанс…
— А что Констанс? Констанс будет молчать, пока ее покойного супруга не хватится его родня. А когда она его хватится, то вдовушку как пить дать припрут к стенке. А когда ее припрут к стенке… Ты ведь уже понял, что выгораживать тебя она точно не станет?
— Понял, — Гравер мрачно кивнул. — Вот и вы хотите от меня избавиться поскорее.
— Дурак, — равнодушно ответил старик Норман. — Право же, дурак. Положи себе сроку один год. Через год (если сможешь и пожелаешь) — возвращайся.
— Скажите. а правда, — Гравер еще глотнул жгучего рома, сморщился и затряс головой, — правда, что Уго Стерн… ну… продал душу дьяволу?
— Душу дьяволу? И как ты себе это представляешь?
— Я? Да… Никак не представляю.
— Вот и я не представляю. И никто не представит. Потому как дьявола, по моему скромному разумению, и в природе нету. Дьявол, опять же по моему скромному разумению, — это тень отбрасываемая Богом. Господь создал мир единственно таким, каким он мог быть. Мир без Зла существовать не может. Это как трение – оно, вроде, мешает движению, а без него движение немыслимо. А поскольку святошам это понять невозможно: что Господь, создав мир, создал также и зло, они и выдумали, по собственному разумению, какого-то там Дьявола… Однако мы отвлеклись. Итак, ты уйдешь утром. Лучше, затемно. Я приготовлю все, что тебе необходимо. Ну и твое жалованье за столько лет. Тебе хватит на год за глаза. И еще вот это…
Старик Норман насупился и вынул из за пазухи медальон. Тот самый медальон Констанс. «Милой дочурке в день ангела».
— Но… Откуда он у вас?! — спросил ошарашенный Гравер.
— Откуда. Она сама дала мне, вот откуда. Сказала: пусть будет ему память обо мне. Ну тебе, то есть. Да! Только мой тебе совет — избавься от него, поскорее. Госпожа Констанс не сентиментальна и уж точно не из тех кто легко расстаются с золотыми бирюльками. А штучка-то дорогая, думаю, больше десяти унций с цепочкой. Как пить дать, что-то задумала. Так что продай ты его от греха подалее, да только не здесь, ясно дело. И вообще, если надумаешь работать, не иди гравером. Потому как ежели тебя станут искать, то будут искать, то будут искать именно… Э, братец, да ты спишь совсем. Так и спи. Каппу я сам выведу и накормлю…