Чтобы цвет получился ровнее, в кожу лица, головы и рук мазь Базену втирал серьёзный паренёк лет двенадцати. По всему остальному телу («По всему,» подчеркнула седая Тар несколько раз) он наносил её сам. Чтобы сохранить цвет, предстояло не мыться и не умываться, максимум – под дождём постоять (кто последний раз видел дождь этим летом? адское, адское пекло). Волосы, подотросшие за полторы недели пребывания в цыганском лагере, а также бакенбарды и начавшие отрастать бороду и усы тоже вымазали какой-то мазью; после того, как она высохла и её вычесали, Базен казался полуседым. Кстати, половину левой бакенбарды отстригли, а концы её (и бороды) опалили — предполагалось, что прежде у парижанина была такая же важная длинная борода, как у других цыган, но он её почти всю сжёг, неудачно наклонившись над костром. За полторы недели Базен научился курить цыганскую трубку (правда, пока не вдыхая дым по-настоящему глубоко), ходить без смущения в распахнутой рубашке и откликаться на имя Паву. Тар теперь, по легенде, была его женой — хотя ему ясно дали понять, что, стоит ему забыться и действительно предъявить на неё супружеские права, так ему эти права укоротят на два орешка. Впрочем, нарушать свои обеты Базен не собирался и так. Наконец, сегодня утром цыганский вожак решил, что пора трогаться. Немудрёные палатки были сложены в четыре крытые повозки за час, лошади впряжены того быстрее. Тар впервые надела фартук, самый обычный полосатый фартук, значительно скрадывающий варварскую роскошь её наряда. Табор двинулся в путь — почти весь пешком. В повозках сидели совсем маленькие ребятишки и старуха, настоящая, не Тар, на козлах — часть мужчин. Один из них был сам Базен — видно, в способности «барина» покрывать на своих двоих значительные расстояния кочевники сомневались.
Возможно, путь до границы заинтересовал и взволновал бы Базена, если бы он был, например, художником — виды здесь встречались живописные. Впрочем, когда дорога уже пошла по Пиренеям, даже самому большому поклоннику пейзажей стало бы не до видов. Чтобы облегчить путь лошадям, страдающим сначала от уклона дороги, а потом — от обедневшего воздуха, с возков сошли все. Малышей взяли на руки или посадили за спины женщины и подростки, старуха, будучи ещё крепкой бабой, шла без помощи, и, хотя и пыхтела, но так решительно, что в готовности упасть в обморок никто бы её не заподозрил. Базен обнаружил, что действительно выдыхается раньше цыган, но упрямо старался не подавать виду, тем более что не везде можно было устроить привал даже в предгорьях. От горного воздуха немного кружилась голова и нападала зевота, зато здесь было не так жарко, как внизу.
Раньше, в детстве и отрочестве, когда Базен представлял, как кто-нибудь пересекал горы, ему казалось, это происходит так: вот идёт человек до самой высокой точки горной стенки, оказывается выше всех горных вершин, а потом постепенно спускается вниз. Дорога при этом представлялась самой обычной, только, понятное дело, под углом. Но на практике всё оказалось иначе. Дорога металась из стороны в сторону, широкой была редко — зачастую можно было только порадоваться, что навстречу не идёт какой-нибудь ещё возок или караван, потому что разминуться было бы решительно невозможно — и, наконец, перевал не только не проходил по самой-самой вершине, но и не означал немедленного спуска вниз. Он оказался участком дороги между двумя настоящими горами, который то опускался, то поднимался, но всё это не очень круто.
И ещё — в Пиренеях не оказалось никаких величественных снежных вершин. Камни, камни, одни только камни и редкие кусты и деревья. И никаких прозрачных озёр — только ручьи, из которых цыгане набирали воду. Кстати, во время привалов не варили чай и похлёбки: в горах, мол, нельзя, ничего не сварится. Ели хлеб, сыр и сало, нарезав ломтями, пили запасённое вино, водку и воду.
— Здесь совсем нет снега на вершинах, — сказал Базен «жене» во время вечерней трапезы.
— Так хорошо же, — удивилась она. — От снега вниз холод сходит.
— Да. Но как было бы красиво…
«У господ всегда причуды,» ответил её взгляд. Глаза — единственное, что было в ней красивого, и взгляды, имей она дело с кем-то из мирян, непременно бы волновали и пленили.
Такие же взгляды он получал, когда читал молитвы перед едой и перед сном.
— Это плохо, все поймут, что ты не цыган, — сказала она. — Не надо так делать.
— Мне нельзя не молиться.
— Ты монах?
— Мне нельзя не молиться.
Подумав, она предложила:
— Тогда я буду молиться с тобой. Мы будем говорить, что мы молимся, чтобы Бог послал нам детей. Тогда не будет странно. Когда нет детей, много молятся.
— Ты знаешь молитвы?
— Нет. Я буду просто бормотать, и всё.
И она исправно «бормотала», пояснив, что привыкнуть надо заранее. Её длиннющие, самые длинные в таборе, косы сворачивались в петли на земле, когда она вставала на колени по левую руку от Базена. Лицо при этом у неё было не к месту потешное: она жалобно заламывала брови, закатывала глаза и опускала уголки губ, словно сейчас расплачется. Базен старался не оглядываться на неё, но именно поэтому оглянуться тянуло очень сильно.