— Гражданин родился под счастливой звездой, я вижу, что небо предначертало ему. Книга его судьбы открыта мне, за половину золотого я прочитаю её, — вопреки всяческим законам и приличиям, цыганка вцепилась Базену в рукав. Впрочем, сам чёрт не разберёт, какие законы сейчас ещё действуют, а какие нет — вот и цыгане разгуливают по городу свободно посреди белого дня. Лет двадцать назад такого и представить было нельзя. Лет двадцать назад, чтобы увидеть цыганку — и узнать у неё будущее — надо было пробраться на улицы очень и очень мрачные и неприкаянные, с риском для кошелька, обоняния и жизни.
Впрочем, сейчас цыгане Базену были нужны. Правда, не такие: гадалка была явно из тех цыган, что прыснули во все стороны с Румынии во время войны между турками, австрийцами и русскими — вместо хотя бы драной, но юбки на ней были пышные шаровары, которые в прошлой жизни, судя по узору, служили шторами в доме какого-нибудь добропорядочного буржуа. Базену же нужны были андалусийские контрабандисты. Однако попробовать стоило: ведь те — цыгане и эти — цыгане, отчего бы им не действовать вместе?
Поэтому Базен не стал отдирать смуглые пальцы с каймой под ногтями от своей, между прочим, свежей рубашки, а залез в карман и предъявил цыганке монету. При виде серебра глаза её сверкнули, и только замечательная природная ловкость позволила Базену не расстаться с монетой раньше времени — таким быстрым движением гадалка попыталась её схватить.
— Мою судьбу на людях читать не стоит, — сообщил парижанин. — Для неё нужно тихое место без лишних ушей.
Гадалка уставилась в лицо Базену зеркально-чёрными глазами, что-то соображая, и он понял, что она очень молода — лет четырнадцать-пятнадцать, не больше, просто очень высокая для своего возраста.
— Идём, — наконец-то решилась цыганка. Голос у неё был не по возрасту низкий, с хрипотцой — не иначе, из-за любви к трубочке, висевшей у неё на поясе. Вон и табаком от неё тянет, перебивая лисий запах косматых волос. Девчонка кинула взгляд куда-то ему за спину, и Базен обернулся. Вот оно что: отряд поддержки. Из толпы за какую-то пару секунд просочились к ним сразу шесть или семь гадалок в шароварах. Одни стыдливо прикрывали штаны широкими полосатыми передниками, а волосы — косынками, другие пренебрегали всяческими условностями, у одной даже из рваной рубахи выглядывала при резких движениях крепкая молодая грудь с тёмным, кофейного оттенка, соском. В лицах у цыганок сквозило что-то совершенно волчье, и на пару мгновений Базену стало страшновато. Ерунда. В «лю-гару» он не верил, в людоедство цыган тоже, и постоять за себя вполне был в состоянии. Поэтому, когда цыганка, продолжая крепко держать за рукав, повела его за собой, и двинулась следом вся смуглая черноногая компания, он только сосредоточился на кармане, дабы тот не опустел прежде времени, и ещё на дороге — это никогда лишним не бывает.
Дорога легла, как Базен и думал, дальняя: за город. Впрочем, в пределах видимости городских ворот — там, на пустыре, встала дюжина полосатых палаток, между которыми сновали псы и голые коричневые дети. Мужчины спрятались от палящего июньского солнца в тени палаток и пребывали там скорее в созерцании, нежели в размышлениях, сообщаясь из всего внешнего мира только с кривыми, дочерна прокуренными трубками. На самом краю неприхотливо устроенного лагеря стояли стол из поставленной стоймя грубо обтёсанной колоды и два складных стульчика, какими любят пользоваться художники на пленэрах. Очевидно, это был походный гадательный салон. Стульчики от частого употребления выглядели немного непрочными, но Базен всё же опустился на один из них, когда цыганки медовыми голосами попросили его подождать. Всей гурьбой они ушли куда-то за палатки и стали там с кем-то пытаться разговаривать тихо — может быть, сами с собой, может, со своим герцогом. Базен оказался предоставлен сам себе, но он не обманывался — за ним следили десятка два пар глаз. Цыганские дети были наблюдательнее любых шпионов и, даже увлечённо играя, краем глаза следили за гостем.
Цыганки совещались утомительно долго, а солнце, между тем, пекло немилосердно. Базен не без зависти смотрел в сторону сонных смуглых мужчин — те безо всякого пиетета перед общественными представлениями о нравственности распахнули рубахи, открыв шеи и груди. Чем больше проходило времени, тем большее искушение вот так же бесстыдно и вольготно обнажиться охватывало гостя и тем сильнее давил платок на горло.
Наконец, из-за палаток вышла старуха и пошла к нему вольным, несколько даже надменным шагом. Выглядела она — колоритней некуда, раскладывай на колоде бумагу с красками да срочно пиши с натуры: из-под платка спереди свисали длиннющие серебристо-серые косы, сам платок, вызывающе алый, был обшит по краю золотыми монетками. Вместо обычной цыганской рубашки на ней была батистовая сорочка, уже, впрочем, не очень свежая — один рукав наполовину оторвался. Шаровары у старухи были не такими пышными по фасону, как у её товарок, зато были сшиты из канареечно-жёлтого сатина без малейшего намёка на прошлую жизнь в виде чьих-либо гардин или покрывал, и по поясу поддерживались сатиновым же алым кушаком. Прямо поверх сорочки рядами лежали пёстрые бусы, и висячие золотые серьги были украшены подвесками из таких же мелких ярких бус. Наконец, на тонком ремешке поверх кушака висел внушительный нож с серебряными накладками на ножнах и рукоятке.
Только когда цыганка подошла совсем близко, Базен сообразил, что перед ним снова совсем молодая женщина — лет семнадцати-восемнадцати. Просто отчего-то седая.