Пароход уходил, волны бились о борт,
Лил пронзительный дождь и свирепствовал ветер.
Пароход навсегда покидал этот порт.
Она куталась в шаль и, держась за перила,
Повернулась ко мне, чтобы что-то спросить…
Я забыл уж давно, что она говорила,
Но ее ясный взгляд не смогу я забыть
И глаза ее цвета ляпис-лазури,
Ярко-нежные с легкой желтой искрой,
И таят они будто следы прошлой бури,
Но уже обещают уют и покой.
Я не видел ее, как сошли мы на берег,
Оказавшись в далекой и чуждой стране,
Одинокие люди без Отчизны, без денег,
Без надежды на незнакомой земле.
Но я помнил прелестную девочку эту,
Эту молодость в самой ее красоте,
И когда, одинокий, я скитался по свету,
Лазурит ее взгляда грел душу мне.
А потом я случайно ее встретил в Берлине,
Уж прошло лет никак не меньше дести:
Взгляд суровый и строгий, немного орлиный,
Дамы общества замужем и с двумя детьми.
Нету больше лазурного неба во взгляде.
Опечаленный, я головою поник:
На меня, улыбнувшись приличия ради,
Серовато-зеленый смотрел змеевик.
Наша встреча последняя в Париже свершилась,
В темном, грязном салоне, где Монмартр шумит.
Я узнал, сколько страшного с ней приключилось.
А глаза — как иссиня-черный графит
Безнадежные, хмурые, с каменным блеском,
Под глазами — усталости тени.
И поет патефон так надрывно и с треском,
А я слушаю боль откровений:
Два банкротства, развод, безразличие близких,
Всех родных, сыновей, знакомых, друзей,
И теперь она пала непростительно низко-
Топит в морфии сумрак унылых ночей.
И как больно теперь мне дышать, вспоминая
Цвета три ее странно-пронзительных глаз:
Теплый ляпис-лазурь, и поверхность немая
Серпентина, и графита блеклый атлас.