PROZAru.com — портал русской литературы

Ручной белый волк императора Батори, гл. 19

Адомас залатал меня на славу: нос поставил на место (хотя теперь он, конечно, будет не такой уж курносый), зашил рану на голове так аккуратно, что зарастает она быстро и ровно, и шрам будет не очень большой. Про ребро литовец сказал, что трещина скоро сама «пройдёт», если я не буду слишком много вертеться, а вот обнаружившийся перелом одной из косточек предплечья потребовал больше внимания — теперь мне надо регулярно обновлять плотную повязку на руке и ни в коем случае не нагружать кисть, пока кость точно-точно не срастётся. Синяки же и шишки рассасываются сами собой.

Уходя из усадьбы, мы отдали рукописи Адомасу на хранение и амулет, найденный на Сенкевиче, на случай, если Шимбровский скоро инициирует ещё одного мёртвого жреца — и что-то мне подсказывает, что старый фанатик постарается не мешкать. Ядвига уже пришла в себя настолько, что снова сама растапливает печь, готовит и кормит кур. Пристроив таким образом и старуху, и бесценные свитки с книгами, мы выходим, наконец, на шоссе и идём к городу Высокий Двор. Пешком. Там, возле Высокого Двора, нас ждёт ещё один курган, предпоследний.

На этот раз могила стоит не у города или деревни, как я уже привыкла, а в лесу. Нам приходится искать нужное место, бродя просеками и тропами чуть ли не по колено в грязи и под постоянно моросящим дождём. По дороге мы купили Кристо новую рубашку — влезать в одну из Марчиновых он не захотел ни за какие коврижки — и модные в Польской республике совершенно идиотские шерстяные шапочки, кругло и туго обтягивающие голову. Выглядим мы в них нелепо, но зато голове тепло даже в дождь.

Сначала мы выбредаем вовсе не к кургану, а к языческому капищу: посреди поляны стоит что-то вроде стола из камня, с выемкой для сбора крови, в которой сейчас плещется стылая вода; с краю лужайки поставлен деревянный навес. Божка нигде не видно — или его роль исполняет один из обступающих поляну дубов, или его приносят в случае необходимости с собой.

— Вряд ли в такую погоду кто-то сюда придёт, — говорю я. — Давай немного отдохнём?

Кристо сваливает рюкзак под навес, и я сажусь на него, будто на пуфик. Хоть какое-то удовольствие от всех этих травм: пока «волк» разыскивает хворост посуше, негромко бранясь в кустах, я уже наслаждаюсь отдыхом. Однако и самый сухой и мелкий хворост оказывается слишком влажен и никак не хочет заниматься, как Кристо ни чиркает зажигалкой.

— Надо было запастись газетами, — сетует парень. — Было бы чем растопить.

— Ну… нам же не все страницы в атласе нужны? — я, повозившись, достаю его из кармана рюкзака и открываю, чтобы выдрать лишние листы. От резкого движения из брошюрки вылетают карточки — Ловаша и Марчина. Вторую я нашла в библиотеке в семейном альбоме, она очень старая, и Твардовскому на ней лет шестнадцать-семнадцать: видно, что он пытается отращивать усы и что там пока, собственно, почти и нечего отращивать. Волосы у него на карточке длинные, подвитыми локонами спадающие на плечи, и одет он в имитацию позднесредневекового костюма: полосатая кофта с белым гофрированным воротничком, короткие пышные шаровары, заканчивающиеся как раз над коленом, чулки с завязками бантиком и туфли, похожие на лапоточки. На боку у юного Твардовского прицеплена шпага. Наверное, это была специальная костюмированная съёмка.

— Что это за коллекция? — Кристо даже напрягается, будто перед дракой.

— Ты чего? Просто две карточки. Дай сюда Марчина, пожалуйста, а ту, из газеты, можно как раз на растопку.

Всё равно Люция мертва, могилы заканчиваются, и скоро я сама увижу Ловаша.

Но Кристо не спешит исполнить мою просьбу. Подняв фотографию Твардовского, он рассматривает Марчина так, словно пытается решить паззл в газете.

— А что это за тайна? — спрашивает он.

— Тайна?

— Ключом к которой ты оказалась? Ты же знаешь. Я видел, как ты подпрыгнула у Никты, — он поднимает на меня глаза, и мне, как всегда, становится немного не по себе.

Не думаю, что ему будет какая-то польза от моих откровений, и объяснять к тому же слишком долго. К тому же мне трудно удержаться от того, чтобы его подколоть, и, выдержав паузу, я говорю:

— Прости, Кристо, это очень личное.

У него дёргаются желваки, но он не пытается настоять на ответе и молча отдаёт мне карточку Твардовского. Потом поджигает фотографию Батори и подсовывает её под ветки. Одного Ловаша, конечно, не хватает, и мы всё-таки выдираем несколько страниц из атласа, прежде, чем у нас получается разжечь костёр.

— А то, что ты говорила, про жрецов, вампиров и католичество, это правда?

— А что я говорила?!

— Что вампирам нравятся слова Святого Причастия.

— Святая ж мать, так и сказала?

— Ну, примерно.

— А когда?

— В усадьбе, когда… ладно, я понял.

— Зато я ничего не понимаю.

— Забудь.

Вечером дождь припускает снова, и пока мы отыскиваем могилу, ноги и голова у меня все мокрые — хорошо ещё, что я в шерстяной юбке, а не в джинсах, шерсть греет даже отсыревшая, чего о хлопке не скажешь. Потом мы карабкаемся на курган, то и дело оскальзываясь и падая — мне при этом приходится следить, чтобы приземляться только на правую руку — и на черепушку забираемся ещё и грязные по уши. Кристо со злостью втыкает палки-крюки для верёвки — с первого раза ни одна не втыкается как надо. Наконец, всё готово. Он встаёт, держа в руках верёвку, смотрит на меня и выкрикивает неожиданно звонко, как мальчишка:

— Откройся!

Всё происходит так быстро, что мне даже приходится поморгать, чтобы увериться, что мне не показалось: Кристо просто исчез, а в земле появилась абсолютно чёрная круглая дыра, в которую идёт верёвка. Я осторожно трогаю дыру и обнаруживаю, что моя рука, в отличие от Марчиновой, нормально проходит внутрь. Ну да, я же «волчица».

Кристо нет, на мой взгляд, невероятно долго, и я нервничаю. Что, если тут объявятся люди Шимбровского? Конечно, я могу сигануть следом за Кристо — но ведь они тогда станут дежурить и входа. Сколько мы там снизу продержались бы? А потом встали бы перед выбором — съесть мумий или умереть от голода. А потом Шимбровскому надоело бы ждать, и он обрезал бы верёвку, чтобы мы не смогли вылезти. И сгинули бы мы, бедные…

— Лиляна, ты чего плачешь? — Кристо стоит возле меня целый, невредимый и несколько озадаченный. Из его руки тянется в дырку нить, а верёвка и крюки уже собраны. — Голова сильно болит?

— Я не плачу, это дождь.

— Так дождь ведь кончился?

— Тогда голова болит.

Кристо дёргает бровями, но оставляет свои шуточки при себе.

— Спускайся с кургана, я вытащу сейчас браслет и следом спущусь.

— Нет, давай вместе — я одна боюсь!

— Чего боишься?

— А вдруг внизу в кустах засада?

— Если мы спустимся оба, то и угодим в неё оба. И если спустимся по очереди, опять же, поймают нас всё равно обоих, просто по очереди. Иди давай потихоньку, я не хочу рисковать.

Я скатываюсь со склона практически на мягком месте, доведя юбку до совершенно непристойного вида, и боязливо отхожу от могилы. Вскоре рядом оказывается и Кристо, берёт меня за руку и отводит подальше. Курган драматично схлопывается с громким чмоканьем и хлюпаньем.

— Ну вот, остался один, — говорю я.

— Ага, — Кристо наклоняется, заглядывая мне в лицо. — Всё, больше не плачешь?

— Нет.

— Устала, да? Я бы тебя до Высокого Двора на руках понёс, но у меня, видишь, рюкзак.

— А давай ты его здесь оставишь, меня отнесёшь, а потом за ним сбегаешь?

— Ну, Лиляна… я тоже устал вообще-то. Ну, что ты опять плачешь?

— Я не знаю. Оно само плачется.

— Ох ты, горе-то какое, — Кристо разворачивает меня, прижимая к себе. Наверное, грудь у него тёплая, но он в мокрой куртке, так что я даже погреться об него не могу. Он гладит меня рукой по спине и слегка покачивает, успокаивая.

— Кристо?

— М-м-м?

— Если ты так будешь делать, я не выдержу и здесь засну. У меня это быстро.

— Ладно. Тогда буду по-другому.

Он слегка отстраняет меня, чтобы наклониться к моему лицу — близко-близко.

— Думаешь, сейчас подходящий момент? — печально спрашиваю я.

Его шёпот обжигает мне губы:

— Конечно.

Я отвечаю на поцелуй только потому, что у меня сейчас никого на всём белом свете нет, потому что бедная я и несчастная, и вся промокла, и ещё так хотя бы губам тепло.

***

До Высокого Двора мы добираемся только к утру — впрочем, что считать утром: дворники уже вышли, но ещё не рассвело. К этому времени я окончательно погружаюсь в депрессию. Во-первых, от усталости и ноющей боли в руке, ребре и ране на голове, а во-вторых и в главных потому, что до меня доходит: когда делаешь ерунду ради минутного настроения, это ещё не значит, что последствий не будет. Кристо несомненно воспринимает этот бессмысленный поцелуй как шаг вперёд в наших отношениях — в то время как мне бы делать всё, чтобы отступать назад. Какой глупостью был этот договор! О чём я думала в тот момент? Неужели ещё не понимала, что люблю Ловаша? Или надеялась, что «потом» никогда не наступит? Далась мне эта Люция… Я верчу условия нашего соглашения в уме так и этак, пытаясь понять, насколько можно придраться к выполнению «белым волком» его части. Как я ему сказала? Если поможешь поймать — или если будешь помогать? Что, если он тоже не помнит, и я настою на первой версии? Ведь фактически Люция была поймана не из-за его помощи, даже без неё. Или я говорила не об охоте, а о самом убийстве? Не помню, не помню, не помню, не помню!.. Ох, что за кашу я заварила…

Сабля на боку у Кристо даёт ему возможность преспокойно снять один номер на двоих в небольшой гостинице — правда, я успеваю сказать, что с разными кроватями. Портье кидает вопросительный взгляд на «волка», и он кивает. Ещё когда мы путешествовали с Марчином, я никак не могла взять в толк, отчего никто не удивляется тому, что Твардовский разгуливает с холодным оружием. Но после того, как мы с Кристо наткнулись на целую ораву молодых панко’в, всё стало понятным — у польских дворян по крайней мере в этой части республики в моде цеплять жестяные сабельки в знак дворянского происхождения. А ещё с панка’ми никто не любит связываться — саблями они, конечно, никого не рубят и даже не царапают, а вот разгромить гостиницу могут, тем более что за свои бесчинства такие молодчики если и получают наказание по закону, то мягкое до нелепости.

Кристо галантно пропускает меня в душ первой. Сменной блузки у меня нет, зато есть хотя бы джинсы, и после душа я натягиваю их вместо мокрой и грязной юбки. А вот «волк» выходит из ванной в просторном и пушистом банном халате на голое тело. То есть, конечно, наверняка я знать не могу, но ноги и грудь у него из халата виднеются именно голые — и меня это смущает. Я демонстративно отворачиваюсь к стенке, но уже через несколько секунд чувствую, что он садится на край моей кровати.

— Слушай, ты, кажется, спать хотел не меньше моего. Иди, спи, — говорю я.

— Если ты будешь спать, то мне караулить.

— А ты можешь караулить у себя на кровати?

Некоторое время он молчит. Потом осторожно спрашивает:

— Лилян? Что-то не так? Я что-то неправильно сделал?

Теперь мой черёд молчать и раздумывать, подбирая слова.

— Я думаю, мы оба что-то неправильно сделали. То, чего по хорошему не надо было делать. И я думаю… я боюсь, что можем сделать ещё более неправильное. Потому что ты мог подумать про меня неправильное, например.

— Я… нет, я не думаю ничего такого про тебя. Я знаю, что ты честная девушка, и… я не меньше твоего хочу, чтобы свадьба у нас честная была, — это «свадьба» ударяет меня хуже кнута, но Кристо, по счастью, моего лица не видит и ничего не замечает. — Я просто… просто… извини, пожалуйста. Я больше себе не буду позволять… преждевременных поступков. Извини.

— Ты обиделся?

— Нет. Я тебя только больше уважаю. Ты хорошая, строгая девушка.

Да уж, лучше и строже некуда — его «уважаю» опять огревает меня кнутом.

Явно чувствуя неловкость возникшей ситуации, он говорит:

— Пойду отнесу грязную одежду в прачечную. Я быстро.

— Угу, — говорю я, и, конечно, пользуюсь его уходом, чтоб забраться под одеяло и заснуть.

Последнюю могилу, под белорусским городком Волковыском, мы порушили так же быстро и просто, и возвращение в Венскую Империю стало оттягивать нечем — а поговорить про условия и свадьбу я всё не решалась и не решалась. Девятый поцелуй между тем жёг мою совесть просто ужасно и очень мешал нормально разговаривать с Кристо — стоило ему подойти ближе, чем на метр, и я начинала ненавидеть его и себя разом. Он, похоже, что-то почувствовал, потому что и сам со мной общался более чем сдержанно.

Шимбровскому очевидно было не до нас, так что мы пересекли Польскую Республику с севера на юг безо всяких эксцессов — и практически без разговоров. Молча будили друг друга и подавали кофе. Молча собирались, молча ехали в автобусах. Молча ели в подворачивающихся кафе и ресторанах — слава Богу, чем южнее мы продвигались, тем менее картофельной становилась еда. Я очень надеялась, что в Будапеште мы так же молча разойдёмся в разные стороны — ну, не может же Кристо не понимать, что такое молчание неспроста!

Самый длинный разговор состоялся в поезде через границу, когда я зачем-то полезла в рюкзак «белого волка» и ненароком вытянула конец длинной светло-серой косы с курчавыми волосами на конце.

— Там… у тебя… там у тебя голова Люции, что ли?! — я не могла не задать этот вопрос. Как не могла и разжать пальцев, вцепившихся в злополучную косу намертво.

— Где? Нет, там нет. Просто её коса. Это для Батори с Тотом.

Когда Кристо берёт меня за запястье, чтобы отнять трофей, мои пальцы наконец-то разжимаются — сами собой. Я выдираю руку.

— А почему она такая… такая… светлая? Люция что — тоже была «белым волком», да?

По крайней мере, это многое бы объясняло.

— Нет, у неё же глаза карие. Были.

— Но волосы…

— Некоторые цыгане седеют рано. Бывает, — Кристо заталкивает косу назад в рюкзак. После этого мы снова молчим. До самого Пшемысля.

Святая мать и Господь наш Иисус, даже не думала, что так соскучилась по этому мрачному городу! Вот она — вокзальная площадь, на которой я села в такси во время антинемецких беспорядков. В такси играет радио — и знакомый голос диджея бьёт по нервам, как пальцы гитариста по струнам. Сначала я не могу понять, куда мы едем — вместо названия гостиницы Кристо говорит таксисту адрес в одном из новостроечных районов. Но когда я вылезаю, на меня налетает чёрный вихрь, расцеловывает меня во все щёки и без умолку трещит голосом Госьки Якубович о том, как она рада меня видеть, какая я бледная, что здесь теперь живёт её мать, а она специально ради меня приехала в Пшемысль из Будапешта — и я обхватываю Гоську, как обхватывала конскую шею в лесу под Клайпедой, и просто стою и стою, не в силах ни заплакать, ни сказать что-нибудь, и только мечтая теперь всё к чертям забыть и чтобы всё было как полтора года назад — и она гладит меня по голове, и вдруг говорит:

— Ох, Лилянка, что это у тебя тут такое? Это шрам, да?

Вот тут на меня накатывает осознание, что ничего не будет, как раньше, и что ничего мне не забыть.

Правда, я всё равно не плачу. Я, наверное, в жизни больше не заплачу, когда Кристо на меня смотрит. Мой девятый поцелуй мне не даст.

***

Оставив вещи в квартире Госькиной мамы — что это, отступной подарок или они с Ловашем всё ещё любовники? — а какая мне разница? — она сама говорила, что это просто роман — значит, она поймёт, если что — точно поймёт — в общем, оставив вещи, мы идём гулять в торговый центр, которого я совсем не помню. Должно быть, его выстроили за последний год, или я запомнила его в виде неопрятной массы бетонных блоков и строительных лесов, или просто не так хорошо знала Пшемысль, как мне казалось. Конечно, мы не говорим ни о чём важном — не время и не место. Рядом с подругой я чувствую себя более уверенной, хотя теперь её лицо заставляет меня вспоминать фразу Батори о том, что женщины не всегда рожают от своих мужей. Сходство Госьки с покойной Надзейкой заставляет меня задаваться вопросом: Госька ли на самом деле должна носить фамилию Пшеславинская или Надзейка — Якубович? Или они, как мы с Агнешкой, кузины, а не сёстры? Боже, а что, если Ловаш при взгляде на меня действительно видит Агнешку?! Не может же он желать того, кто похож на его дочь! Ой, нет, он же никогда её не видел, по крайней мере, вживую — а она похожа была на мать, на Ванду, значит, и я похожа на Ванду — а значит, глядя на меня, он видит женщину, которую когда-то любил, а это гораздо лучше, чем если бы он видел дочь, это отлично, разве нет?

Ой, ёж ежович, какие глупости я думаю… Разве сейчас до этого? Нет, нельзя себя накручивать до Будапешта. Нет никакого смысла. Мы просто увидим друг друга и всё станет ясно, а остальное — ерунда и девичьи страдания, вот что.

В торговом центре почти никого нет: день рабочий и время слишком раннее. Огромное кафе со стеклянными стенами пусто совершенно, только за дальним столиком сидит спиной к залу мужчина и, кажется, что-то пишет.

Мы с Госькой набираем по подносу еды, но Кристо не садится с нами:

— Извините, девчонки. Мне надо отойти. Я скоро буду. Приятного аппетита.

— Ух, — говорит Госька. — У меня тысяча новостей. Я даже не знаю, с какой начать.

— С самой девочковой, — предлагаю я, стараясь не показать, как замирает сердце. — Ты теперь фаворитка императора? В Будапеште у тебя такая же квартира, как здесь, или ты прямо во дворце живёшь?

— Квартира. А вот фаворитка ли я — сама не пойму. Отказать мне отказано не было, квартиру и счета Ловаш продолжает оплачивать и на день рожденья прислал цветы и подарок, но вживую я господина императора видела последний раз весной. Вот и понимай, как знаешь.

— Немного не похоже на него. Он же не очень любит… воздерживаться. Неужели никаких слухов?

— Неа. Чувствую себя дура дурой. Вроде и с кем-то ещё крутить неловко, пока он на меня тратится, но и соломенной вдовой жить несладко. Мне двадцать два года, у меня физиология! И потом, может, меня бы взял замуж кто-нибудь — отчего бы нет? Самая пора! Кстати, позовёшь меня на свадьбу? Или у вас совсем нельзя, чтобы чужие приходили?

— Ну, иногда можно, но…

— Шимшир?

Нельзя сказать, что этот мягкий голос так уж уникален, но имя — под таким именем меня знали немногие. Я почти даже успела забыть глупый псевдоним.

— Лико?! Какими судьбами?

Аргентинец стоит возле стула Госьки и улыбается мне, как будто родную сестру с командировки дождался. Вряд ли он понимает по-галицийски, иначе бы догадался, что столь интимные беседы прерывать нехорошо — или же он чертовски наглый парень. Нет, скорее, не понимает.

— Гощу у друга. Точнее, гостил, сегодня днём уже уезжаю в Прагу, а оттуда — в Германию. Я не люблю долго сидеть на одном месте. Но сейчас бы с удовольствием присел, если вы не против.

— Конечно, садитесь. Как поживает ваша поэма?

— О, очень хорошо, — вампир помахивает в воздухе пухлой тетрадкой, над которой так усердно корпел за угловым столиком. — Хотя для продолжения кое-чего не хватает.

— Чего?

— Новых приключений Лилианы Хорват. Поэтому большая удача, что я вас встретил. Говорят, её поиски остановлены. Вы с ней уже виделись, признайтесь?

Госька ухмыляется, но не говорит ни слова.

— В общем, да.

— И вам есть что поведать?

— Пожалуй.

— Чёрт, я тоже хочу это слышать! — не выдерживает Госька.

— Сейчас услышишь, — обещаю ей я, на всякий случай оглядываясь. В зале больше никого нет. Подавальщица за витриной уткнулась в книгу — если я буду рассказывать тихо, она и не услышит.

***

Рассказывать о приключениях всегда легче, приятней и веселее, чем в них участвовать. Конечно, очень многие подробности мне приходится опустить: например, я не рассказываю, что именно вычитала в библиотеке Твардовского, почему он мне помогал, как именно я доставила его голову в усадьбу, и тому подобное. К тому же мне приходится быть краткой, поскольку что-то мне подсказывает — Кристо бы не понял моего стремления оказаться в героинях вампирской поэзии.

— …но в этот момент Адомас метнул в неё вилы, и она упала, не успев опустить ножа. В то же мгновение «волк» зарубил язычника, и добро победило зло.

— Впечатляюще! — полушёпотом восклицает вампир. — Невероятно! Но она успела сказать последнее слово?

— Лилиана Хорват?!

— Нет, Люция. От вил, мне кажется, быстро не умирают. Она успела произнести что-нибудь на прощание? Покаяние или проклятье?

— Э… ну да, но… — я не решаюсь воспроизвести последнее слово Люции Шерифович и подбираю самое близкое по эмоциональной окраске из литературных:

— «Чёрт».

— Она сказала «Чёрт»?

— Ну, да. Я думаю, она была несколько удивлена оборотом дела.

— По крайней мере, это драматично. Один испанский рыцарь, умирая, сообщил своему оруженосцу, что тот идиот.

Я вспоминаю последнее слово Твардовского и краснею:

— Да. Всякое бывает. А поэма скоро будет издана?

— Я думаю, сразу, как только будет закончена. Я обязательно разыщу вас и подарю экземпляр, но с одним условием.

— Каким?

— Я хочу увидеть, как танцует Лилиана Хорват. Танец, которым можно покорить Сердце Луны, должен быть чем-то потрясающим.

— Но я не представляю, как это устроить. Может быть, вы поищите видеозаписи в интернете?

— Нет. Мне нужно увидеть этот танец вживую.

Похоже, я сама себя загнала в ловушку.

— Да где же я вам здесь найду Лилиану Хорват?

— Если вы не можете её найти — то можете ведь хотя бы изобразить танцующую Лилиану?

— Изобразить? Я?

— Ну да.

Похоже, он надо мной смеётся, но… я вдруг понимаю, как сильно мне хочется танцевать. Поцелуй меня леший, если не считать моих снов и вальса с Кристо, я не танцевала уже больше года!

— Здесь даже музыки нет.

— Ничего страшного, — вампир аккуратно переставляет подносы с опустевшими тарелками на соседний столик, примеряется к столешнице и вдруг отстукивает ладонями умопомрачительную дробь. — Такой ритм подойдёт?

— Нет, надо вот так, — я выщёлкиваю нужную отбивку на пальцах. Аргентинец тут же повторяет ритмический рисунок и продолжает его. Госька, ухмыляясь во весь рот, поддерживает ритм, отбивая сильные доли хлопками ладоней. Я встаю, чувствуя, как от волнения начинает кружиться голова и как по мышцам пробегает такая знакомая дрожь. Взмахиваю руками — будто выставляю гибкие антенны на нужную волну. Выдаю трель каблуками сапог и — ныряю. Мои ноги, мои бёдра, мои спина и шея отзываются так послушно, так радостно, что я всем существом понимаю и чувствую — как я ждала этого танца. Я прохожу, проношусь между столиков — я лодка и ветер, толкающий лодку. Я извиваюсь и изгибаюсь, руки мои колеблются и развеваются — я водоросль и течение, колышущее водоросль. Я бью, трясу и раскачиваю бёдрами — я сито для зерна и колыбель для младенца. Каждый шаг и каждый поворот — наслаждение. Каждый извив руки — покорность и лукавство. Каждый порыв и прыжок — свобода и ярость. Зачем мне кафель, если я ступаю по морской пене и вечерним облакам, по битому стеклу и каменной крошке, по стылой земле и по углям? Поворот. Поворот. Прыжок. Шаг. Взмах. Дробь. Покачивание. Содрогание. Поворот. Поворот.

— Ну, ты в ударе! — Госька светится так, будто сама только что двигалась между столиками, упиваясь пульсом танца. — Ты даё-о-о-ошь!

— Это стоит отдельной поэмы, — говорит вампир. Конечно, тут не обходится без латиноамериканской льстивости, но я и сама чувствую, что танец был неплох, и потому не раздражаюсь.

Подавальщица смотрит, приоткрыв рот.

— Что-то… друг наш никак не объявится, — спохватываюсь я. — Мы тут уже, наверное, час сидим. Может быть, поищем?

— Вы не будете против моей компании? — спрашивает поэт. — Я бы очень хотел посмотреть на… вашего друга. Одним глазочком.

Я пожимаю плечами: отчего бы и нет? Мы бродим сначала по верхнему этажу, потом осматриваем этажи ниже, пока, наконец, не останавливаемся в центре холла в подвале.

— Не мог же он пойти в книжный или лавку дамского белья? — вопрошаю я, оглядываясь.

— А в аптеку? — Госька показывает рукой на ещё один стеклянный куб.

— Что ему там делать?

— Ну, я же не знаю, как далеко у вас отношения зашли.

— Да ну тебя!

— В том смысле, может быть, именно он покупает всякие бинты и мази для твоих ушибов и переломов?

— А вот это может быть.

Мы разворачиваемся к аптеке и почти заходим в неё, когда Кристо окликает меня откуда-то сзади. Обернувшись, я вижу, что он спешит к нам как раз от книжной лавки. Волосы у него свежеподстрижены, и рубашка тоже новая, а в руках сразу два цветастых пакета.

— Я тут купил… я же пропустил твой день рождения, — говорит он, подойдя и протягивая мне оба пакета. Я заглядываю сначала в маленький и вытаскиваю оттуда коробочку с прозрачной крышкой. В коробочке лежат жемчужные серьги.

— О… спасибо. А тут что?

— Книжка. Я же помню, как тебе тот романс нравился, вот и…

Я вытаскиваю сборник стихотворений Федерико Гарсиа Лорки: «Цыганское романсеро» и «Стихи о канте хондо» под одной обложкой, великолепное подарочное издание с иллюстрациями. Я пролистываю книгу, по привычке начав с последних страниц. Рисунки просто очаровательны — кажется, художник работал чернилами, редкая сейчас техника.

— Смотри, — я долистала уже до титульной страницы, и Госька тычет пальцем в фотографию поэта. — Ты только посмотри, это же…

— Лико! Лико?!

Я оглядываюсь и верчусь на месте, и Госька тоже. Кристо смотрит на нас, очевидно ничего не понимая.

В пустынном, сплошь стеклянном пространстве, кажется, невозможно спрятаться, да ещё так быстро — но дона Федерико пропал и след.

Exit mobile version