Он уже не чувствовал, что это его город. Нет, он оставался тем же, и здания те же, и квартира на окраине города, в которой он прожил свои сорок с небольшим хвостиком в девять лет. Пришло другое время. И время было, похоже, не совсем его. Оно его исключало. Толкало в смерть. Умирать, однако, не хотелось. Хотелось просыпаться, радоваться, жить.
Он просыпался от криков за окном, открывал глаза и видел над кроватью карту мира и рядом на столе глобус Санкт-Петербурга, подаренный сослуживцами. Вглядывался в чёткие линии плана и слушал тарабарщину с улицы.
– Надиз! Тыр-тыр-тыр!
Тут же вспоминалась история, рассказанная другом на работе. Сестра друга жила в каком-то южном городе и пересказывала свои впечатления. Толстая женщина выкрикивала подругу:
– Надиз! Надиз! Надиз!
Надиз появлялась в подкрышном окне пятиэтажки.
– Надиз! Надиз! Что Надиз?
– Надиз! Гдэ мой тазик?
– Тазик вэщи стырает!
– Надиз! Мне нужен мой тазик!
– Мнэ тоже нужен твой тазик!
– Но мине-е нужен мой тазик!
Они экспрессивно и визгливо выявляли владение русским языком, произнося порою такие слова, что и русскому человеку произнести иногда непросто. И разговор заканчивался кульбитом тазика из окна.
Павел Николаевич прислушался к заоконной ругани.
– Надиз! Тыр-пыр-пыр!
Из понятного – только «Надиз» – неизвестно, что обозначающее. Мимо окна что-то пролетело, очень похожее на тазик.
Павел Николаевич слез с кровати и выглянул в окно. На ветру между его пятиэтажкой и девятиэтажкой напротив полоскали в ветерке не только листья тополей, но и листья простыней, наволочек и нижнего белья, выросшие на верёвках, натянутых между домами. Причём Павлу Николаевичу всегда было интересно, как они могли там вырастать. Это было загадкой, как наступление весны.
Павел Николаевич задёрнул шторы. Он всё реже и реже выходил из дома. Натыкаясь на лиц южной национальности, на незнакомый говор, он терялся. Менялся сам воздух Петербурга. Его внутренняя сущность.
Везде стояли их тачки, из которых доносилась непривычно-надоедливая-однотонная мелодика, рядом толклись мужики и парни, пережёвывая свой говор.
Павел Николаевич терпимо… Нет, не терпимо, – дружественно относился к другим национальностям. До некоторых пор. Поры впитывали самый русских говор Петербурга, доброжелательность, интеллигентность. Теперь поры стремительно схлопывались. ВОлОгОдские гОвОра теперь таяли в потоках иноземной речи. В картавых: Э дрюг! Э брат!
Самое страшное было, что сам Павел Николаевич походил на южного человека. Природа одарила его тёмной кожей, тёмными волосами, выдающимся носом.
Выглядел он нелепо: на длинных ногах короткое туловище, сжатое сутулостью, голова, вжатая в плечи. Милиционеры часто останавливали его, выспрашивая прописку.
Он судорожно рылся по сумке и карманам, выискивая паспорт.
Тихо проговаривая: «Сейчас-сейчас, один момент, где-то здесь был».
Не то, что тёмные люди, деловито и нагло предъявляя паспортины, будто пистолеты. В них была сила, энергия.
Ну, почему? Почему? Тех, кого Россия завоевала или помогла, оказывались здесь. В соседях Павла Николаевича. Это было странно. Это всё больше раздражало, не давало покоя, выводило из равновесия. И что с этим делать, Павел Николаевич не знал.
Первый свой седой волос Павел Николаевич получил от жены, когда первый раз увидел её без макияжа. Дальше жизнь не прибавила ни единого седого волоса, несмотря на несносный характер этой женщины.
Она была полной и суетливо-медлительной. Суетливо всё делала, но медленно-медленно.
Начинала она одеваться с красивого нижнего белья. Расставив груди, долго копалась в шкафу. Подбирала нечто, соответствующее настроению. Надевала.
– Милая, ты куда? – интересовался Павел Николаевич.
Но она была поглощена процентом одевания и мало обращала внимания на мужа. Тем более, что говорил он тихо.
Она продолжала одевания, выбирая чулки, блузки, юбки. Красилась.
– Куда же ты, милая? – волновался Павел Николаевич. – В театр мы пойдём только завтра, – волновался муж.
И вот на пороге, с прекрасным макияжем, в изящной шляпке, безукоризненном прочем одеянии она говорила: «Пойду… мусор вынесу»…
Раньше не было мусорных пакетов, а мусор носили в вёдрах, и все выносили его на помойку – через двор.
Она брала ведро и через пять минут возвращалась. Могла ходить дома в драном халате, или широких растянутых штанах, но даже на помойку выходила «при параде».
Теперь она выносила мусор другому. А Павел Николаевич смотрел на этих людей в рабочих робах, некоторых в тапочках на босу ногу, или в шортах, или джинсах, рубашках навыпуск.
Он вспоминал жену. И даже грустил о ней.
С какого-то момента Павел Николаевич решил, что будет ходить только в костюме. Он смотрел на своё лицо и ненавидел. Ненавидел чёрные волосы, тёмный цвет кожи, горбатый нос. Через цвет кожи он возненавидел солнце и не появлялся на улице более без раскрытого зонта. Зонт. Костюм.
Глаза Павла Николаевича очень болезненно всегда воспринимали свет. Тёмные очки спасали. Но в один из солнечных дней Павел Николаевич вышел на улицу, пряча глаза за тёмными стёклами, и понял, что все люди обрели тёмную кожу. Павел Николаевич в ужасе содрал стёкла и растоптал их. Кожа прохожих побелела. Павел Николаевич подобрал останки очков и похоронил их в урне. Подбирая осколки, Павел Николаевич понял, что щурится. Понял, что глаза его узки! Пошёл и купил себе шляпу. И носил её всегда, надвинув на глаза.
Это скрывало неседеющие волосы. Но Павел Николаевич хотел быть белым. Хотел быть седым.
Он вспомнил знакомого, который в свои тридцать был почти лыс. Но лысеть или бриться Павлу Николаевичу не хотелось.
Ведь родственник Дима уже в двадцать пять обладал прекрасной тёмной шевелюрой, но облагороженной примесью серебра.
А у Павла Николаевича – только один седой волос, оставленный уходом жены… и один – знакомством. Их было два. Но остался один. Второй пропал непонятным образом. Теперь даже понять, какой волос остался, было невозможно.
Остальные волосы оставались безобразно тёмными. Просмотр мистики и ужасов не помогал, чтение новостей – тоже.
Как-то к Павлу Николаевичу зашёл его ученик за платной консультацией. Отзанимавшись, Павел Николаевич пригласил Максима выпить чаю. Максим выглядел странно. Череп обрит наголо, чёрные одежды, кожаная куртка. Максим держался скромно, зажато.
– Максим, а почему вы так одеваетесь? Простите, что спрашиваю… – прервал молчание Павел Николаевич.
– Просто… – откликнулся Макс, и расширил мысль словом «нравится».
– А вы не имеете отношения к скинхедам? – любопытство играло в учителе, – Простите, если не хотите отвечать, не отвечайте… Может, к другим молодёжным движениям. Я в этом не разбираюсь.
Максим посмотрел на учителя. Огонёк затлел на дне глаз.
– Да! – с вызовом сказал он. – Нас можно назвать и так.
– И вы… Вы ненавидите… – Павел Николаевич подыскивал слово.
– Хачиков больше, остальных тоже… Но больше всего я ненавижу русских, – в глазах Макса заметалось пламя.
Это была неподдельная, искренняя ненависть.
– Почему? – оторопел Павел Николаевич.
– Потому, что вы мямли! Вас можно обирать, плевать в лицо, уводить женщин. И вы будете скромно отводить глаза, – Макс пылал весь, теперь он был увлечённым лектором, а учитель студентом.
– А вы не русский? – удивился Павел Николаевич.
– Русский! Но от этого ненависть моя больше!
– И что вы предлагаете? – затравленно спрашивал Павел Николаевич.
– Поступить с ними так, как они с нами!
Павел Николаевич ужаснулся. Он не терпел грубости, не умел быть упорным.
– А вы что делаете в своей организации? – совсем тихо спросил Павел Николаевич.
– У русских большое терпение, но и оно когда-нибудь заканчивается, мы приближаем этот момент.
Павел Николаевич ничего не понял, но переспрашивать не стал. Да и запал Макса спрятался вдруг в маске скромности.
Павел Николаевич долго молчал, обдумывая сказанное. Прав этот мальчик, прав и не прав. Прав в том, что ТАК происходит, есть и их вина. А не прав в своей ненависти.
– Максим, простите. Я вижу в вас силу. А могли бы вы меня напугать?
– Напугать?
– Да, напугать.
– А зачем?
– Надо, – твёрдо отчеканил Павел Николаевич.
– Не вопрос, – ухмыльнулся Макс. – Я только выйду в туалет. Можно?
Павел Николаевич допил чай, сполоснул кружку.
«Может, действительно, так и надо? – думал Павел Николаевич. – Надо быть жёстче. Упрямее. Агрессивнее».
Но он не мог. Он был всего лишь Павлушей. Даже студенты за глаза называли его так. Да и сослуживцы редко прибавляли ему отчество, а так: Павлик, Павлуша. Разве для официоза или в шутку для выявления диссонанса. Какой он на хрен Павлуша!
Павел Николаевич замахнулся, рассчитывая со всей дури грохнуть по столу. Но то ли дури у него не было, то ли силы. Рука опустилась на стол, как для дружественного прикосновения.
«Скоро кончатся все Павлуши, Андрюши, Алёши, – горестно подумал Павел Николаевич. – На их место придут Мухамедики, Махмудики и Абреки. Заполонят Россию».
Даже жена Павла Николаевич была замужем за Ашотом… Ашотом-Ашотиком.
Все магазины, все рынки, лотки – куда ни глянь – чёрные.
Павел Николаевич покупал всегда овощи в ларьке. Он знал, что зовут её Гюльнар. И она его знала, здоровалась. Кивала приветливо. Павел Николаевич смотрел на витринную красоту фруктов-овощей-ягод и обычно судорожно вспоминал, что ему нужно в хозяйстве.
– Простите, извините, – бормотал он. – Мне, пожалуйста, картошечки и лучка, будьте добры, и морковинок несколько штучек. Спасибо. Только хороших, пожалуйста.
– Обижаете, уважаемый, всё самое свежее, всё в лучшем виде, – отзывалась улыбчивая Гюльнар.
– Спасибо-спасибо, – бормотал Павел Николаевич, но, приходя домой, он обязательно находил гнилые овощи. И в картофеле, и в луке, и в моркови.
Он поменял Гюльнар на Зульфию, но результат был тот же. Он всё равно нёс домой гниль.
«Ну, есть же среди них хорошие люди, – увещевал Павел Николаевич. – Не все же они такие».
Павел Николаевич смотрел на недопитую кружку чая. И вдруг в мозгу вспыхнуло молнией «Максим».
Он постучал в дверь туалета – тишина. Толкнул. Первое, что увидел Павел Николаевич – это ноги, зависшие над унитазом, и тут же грохнулся в обморок.
Когда он увидел над собой это обритое лицо с отсутствием причёски, он подумал, что умер, засмеялся и влепил парню пощёчину, больше похожую на дружеское потрёпывание по щеке, и тут же запричитал «Простите-простите».
– Вы просили, чтобы я вас напугал, – оправдывался Макс. – Вы испугались.
– Испугался, – признался Павел Николаевич и тихо-тихо заплакал, затем засмеялся, радуясь, что ученик жив.
Когда Максим ушёл, Павел Николаевич долго рассматривал перед зеркалом шевелюру, выискивая седые волосы – но их не было. Сердце оказалось слабее волос и напоминало о своём присутствии болью.
«Как было бы здорово умереть, – малодушно думал Павел Николаевич. – Так вот упал бы и умер».
На следующий день на пороге появился с чемоданами давний друг – Алексей Петрович:
– Павлуш, можно у тебя переночевать?
– Проходи, – пригласил Павел Николаевич. – Случилось что-нибудь?
– Да узбеки оккупировали квартиру… Завтра съезжают, – печально выдавил Алексей Петрович.
Друзья пили чай, и Алексей Петрович рассказывал, что уезжал в командировку в пригород. Квартиру за ненадобностью сдал в наём. Мужик нормальный такой, при костюме.
«Да мне, – говорит Алексей, – всё равно было. Чтоб платил исправно, да чистота была».
Сначала исправно и платил, потом задерживал несколько раз, но звонил, вежливо так: дрюг! дрюг! Я приезжал – нормально. Понимал, конечно, что не один он живёт, а человек пять их, а то и больше. Но какая разница!
Ещё работу спрашивал, когда я заезжал. Я говорю: есть у меня места.
– Сколько? Сколько платят? – спрашивает.
– Двадцать – двадцать пять, – говорю.
– Мало, – заявляет.
Я обалдел, мягко говоря. Я инженер, и то не всегда столько получаю. А он – мало.
Так вот. Закончилась моя работа – я предупредил, как положено. Но не выгнать. Я один раз вошёл в их положение, другой. Так это тянется уже полгода!
Петрович хлопнул ладонями по столу, бисеринки слёз выступили в уголках глаз, то ли от боли, то ли от обиды.
Я сколько мог ещё там, на работе обитал, пока объект не закрыл. Всё. Вчера сдал жильё. Теперь и домой не попасть. Так он мне, сука, ещё и денег должен.
Алексей Петрович поник.
– Деньги-то хрен с ними. Съехал бы. Достало меня всё, Павлуша… – тихо пожаловался он.
Алексей Петрович покинул Павла Николаевича только через две недели и сразу перезвонил.
– Разруха, – простонал он. – Ничего не могу найти. Ложек и то нет. Посуда побита вся. Вот я дурак.
Новый год Павел Николаевич справлял обычно в центре у друзей на Рубинштейна. Пропустил прошлый по болезни. Они ужинали, звенели бокалами под бой курантов и шли гулять. Иллюминированный Петербург был прекрасен, а весёлые люди встречались, поздравляли с Новым годом. На маленьких импровизированных площадках проводились концертики.
– Здравствуйте, Анечка, – позвонил Павел Николаевич.
– Здравствуйте, Павлуша!
– Вот, думал посетить вас с Олегом в Новый год, – без предисловий начал Павел Николаевич. – Можно? Можно так навязаться?
– Мы уезжаем, – погрустневшим тоном произнесла Аня.
– Да? – огорчился Павел Николаевич. – Значит, пропали наши гуляния?
– Да, мы в Египет с Олегом уезжаем, – объяснила Аня. – Там и-то чёрных меньше.
– Да? – удивился Павел Николаевич.
– В прошлом году вышли с Олежеком – одни чёрные. Даже музыка звучит соответствующая. Полчаса не погуляли. Я больше не хочу. Лучше в Египет.
А американцы боятся русских. Коммунистической заразы. Инопланетян. Захвата демократии. Вот бы их проблемы! В родном городе не выйти из дома в один из главных праздников – потому что на улице засилье чужой культуры. Встречу пьяницу – расцелую, – решил Павел Николаевич и остался встречать Новый год один. Лёг в девять часов и проснулся в шесть бодрым и весёлым. Ему снилось что-то очень хорошее. Только не помнил, что. Может, как праздновал с друзьями… Осталось ощущение праздника. Лучшего Нового года у Павла Николаевич ещё не было.
Павел Николаевич выходил в город, чтобы ехать в свой институт на лекции. Он никогда не смотрел на водителей, слепо доверялся воле человека за баранкой, сам Павел Николаевич держал в руках только баранки с маком, и вождение не велосипеда представлялось ему таинством. Таинство закончилось после страшной поездки на маршрутке. Старенькая газель елозила по дороге, грозя развалиться. Она скрипела и гремела, выпускала клубы чёрного дыма и искры, управляемая водителем, окружённым тучей ругательств и мата, сцепленных ломанными русскими словами.
Павел Николаевич долго крепился, пытаясь не замечать, что происходит. Но, расквасив нос о спинку впередистоящего сидения при резком торможении, Павел Николаевич возмутился: «Не могли бы вы, молодой человек, убрать мат из шума двигателя?!»
Маршрутка затормозила ещё резче, нос Павла Николаевича вторично ощутил сидение и вспух больше.
– Слишь, ты! Нэ хочэшь ехать, иди пэшком! – фраза, окольцованная безакцентным матом, прозвучала резко.
В спортивном синем костюме с чёрным пламенем волос и угольями глаз, худой и юный, с перекошенным злобой лицом, узловатой рукой кинул в Павла Николаевича плату за проезд.
Павел Николаевич вышел, не поднимая денег. Несмотря на жару, тело трясло. Он стоял, раскрыв зонт, и из-под шляпы вглядывался в поток машин. Смотрел на водителей автобусов, маршруток, и не видел на чём ехать, с кем ехать, кто мог его довезти. Он видел чёрные глаза на тёмных лицах южан. Он не хотел с ними ехать. И чуть не расплакался, поняв, что ему не доехать до работы. Он шёл пешком к метро, понимая, что опаздывает на лекции, торопился и потел, проклиная костюмы, шляпы и зонты.
На эскалаторе в сонной тишине утра его догнал говор и хохот. Три хохочущих чёрта блестя дурными глазами и золотыми зубами перепрыгивали с эскалатора на эскалатор, громя плафоны. Средний эскалатор не работал, они перемещались в основном по нему то вверх, то вниз, слышался нервный голос женщины по громкой связи, увещевающий хулиганов, где-то внизу мелькала одинокая серая милицейская фуражка… Но это вызывало ещё больший хохот беснующихся, и плафоны летели с большим остервенением, огромный кусок белой молнией пролетел над головой Павла Николаевича. Павел Николаевич мечтал дотянуться до одного из них остриём зонта, но они были далеко. У других пассажиров не было такого оружия. Люди… Люди ехали на работу.
На станции назначения Павла Николаевича тормознул наряд и спросил документы. Павел Николаевич чуть не разревелся. Он клял про себя свою внешность, свою похожесть. Почему он не седеет? Это добавило бы хоть немного русскости, – думал он, выдёргивая с головы упрямые волосы и рассматривая их.
И тут он увидел парня, похожего на громивших метро.
Он забрал свой паспорт у милиционера и бросился вдогонку. Он хотел спросить: «Зачем вы это делаете?» Но главное, что он хотел спросить: «Зачем вы здесь?»
Павел Николаевич окликнул и в обернувшемся увидел рябую рязанскую рожу под сильным загаром.
«Простите», – выронил Павел Николаевич.
У выхода из метро он смотрел на людей, и все люди ходили в простой одежде, кто в шортах, то в шлёпанцах на босу ногу, кто в непонятных жилетках. И многие-многие обладали угольным загаром, даже женщины восточного типа были более бледны. Он возвышался среди толпы чёрным конусом костюма, в шляпе, увенчанным шатром зонта. Памятник. Нечто инородное. Он понял, насколько смешно выглядит, и понял, что если доедет до Комарова, то обнаружит там Чёрное или Азовское, но не… Он расцарапывал лицо, пытаясь сорвать с себя тёмные очки, но их не было, – раздавил их давно.
Павел Николаевич дошёл до работы и уволился. Он не хотел больше ходить по этому городу. Он мог вполне зарабатывать репетиторством.
Когда он приехал домой и глянул в зеркало оценить ущерб, причинённый лицу – обалдел – проседь вплеталась в проволоку его волос.
Ночью ему приснился сон, что он приехал на дворцовую площадь, а там столпотворение, нет ни одного знакомого лица, только лица южной национальности, разные-разные всё в рабочих робах. Зимний дворец расписан восточной узорчатой вязью. Александрийскую колонну разбирают.
– Зачем? – бросился спрашивать Павел Николаевич.
– Нэ понимаю! Нэ понимаю! Нэ понимаю! – отзывались люди.
– Это не подходит для нашего города, – сообщили ему. – Здесь будет памятник Омару Хайяму.
Тут же возник огромный чугунный Омар Хайям, который почему-то начал читать танки. Только танки были настоящими, огромными, грохочущими, и расписанными под новый Эрмитаж.
Павел Николаевич хотел как-то защититься, но из его уст выползла только маленькая самоходочка, бледная и зелёная, и тут же погибла под гусеницей. Тогда Павел Николаевич бросился бежать, он бежал по знакомым улицам, которых уже не было, не было многих домов, были котлованы, и везде хмурые иноземные работяги строили что-то своё. Русского музея – нет. Яма. Нет Спаса-на-крови. Канал Грибоедова превратился в арык, по нему Павел Николаевич добежал до Казанского собора, который выглядел, как кишлак, и оказался Смольным, и здесь Павел Николаевич споткнулся об осла.
– Ты чо? – спросил осёл. – Не глядишь, куда бежишь? Я мэр этого города!
Вырвался из этого ужаса Павел Николаевич телефонным звонком.
– Не хочешь на дачу ко мне съездить? – спросил старый приятель. – Не виделись давно.
Павел Николаевич долго дышал в трубку, не осмеливаясь принять решение, сон ещё тормозил своими ямами.
– Я дом достроил, посмотришь. Заеду за тобой.
– Хорошо, – отозвался Павел Николаевич и глянул в зеркало. Он был сед. Полностью сед. И пробивающаяся щетина на подбородке, и волосы на груди – серебро.
На даче было спокойно. За домом тёк ручей. За ручьём – стеной лес, высокие тёмные ели, из-под лапника выставляют светлые рожицы кусты с россыпями ягод – глаз. Набережная, выложенная булыжником, поднималась к аккуратному домику светлого бруса, не испачканного ни краской, ни временем.
Тихо, благостно. Павлу Николаевичу захотелось такой домик. Чтобы просыпаться под мерное «ку-ку» за окном, а не крики «Надиз! Надиз!»
«Хозаин! Хозаин! Работа!» – послышалось за окном.
Олег вышел на улицу и общался с обтрёпанным тёмным мужичком. Павел Николаевич смотрел в окно на своего друга, показывающего собеседнику что-то на участке. Оба не соглашались. Олег вернулся возмущённый:
– Совсем обалдели!
– Что? – поинтересовался Павел Николаевич.
– Да узбеки, ходят, предлагают поработать. Я говорю: надо переложить кучу за домом. Видел, там обрезки валяются.
– Вроде видел, – отозвался Павел Николаевич.
– Две тысячи, говорит!
Павел Николаевич по интонациям понял, что это много, но не понял, что в этом такого.
– Слушай, а как ты их различаешь?
– Кого?
– Узбеки, киргизы…
– Да они для меня все узбеки! Какая разница?! Работа на час! – продолжал Олег. – Я говорю триста. Здесь за час всё можно сделать. Две тысячи, говорит! Я в день столько не получаю! – кипятился Олег. – Совсем обалдели!
Павел Николаевич пожал плечами. Он давно всё уже понял. Эти короли в спортивных костюмах, важно вышагивающие, широко расставляя ноги (будто не яйца у них, а шелудивые арбузы), деловито почёсывающие промежность, выместят их. Их не останется.
А Олег продолжал:
– Мне же этот дом узбеки построили.
Павел Николаевич чуть не поперхнулся воздухом.
– Да. Вот так же ходили ребята работу предлагали. Я говорю: «Нет денег». А он говорит: «А мы много не возьмём!» И представляешь? Действительно! Очень дёшево. Всего восемьдесят тысяч за работу взяли.
Наутро Павел Николаевич проснулся от криков: «Надиз! Надиз!» Белка вылезла из дупла ёлки за ручьем. Тут же где-то из другого дупла вылезла другая белка: «Надиз! Надиз! Что Надиз?» «Где мой тазик?» – кричала другая белка. Между дуплами были натянуты верёвки со шкурками заячьими и беличьими, висела и медвежья.
И Павел Николаевич проснулся. За окном куковала кукушка без акцента. Это было облегчением.
Павел Николаевич ехал к метро на встречу со своей бывшей студенткой Полиной. Он подработал – подправил ей курсовик. Долго-долго ждал, вглядываясь в лица водителей СВОЕГО автобуса. Наконец, дождался.
Пиликнул мобильник. Сообщение от Полины было пустым. Павел Николаевич недоумённо положил телефон в карман: «Ошиблась, наверное».
Тут же брякнуло второе сообщение: «Павл Ник быстрее пож».
Павел Николаевич надавил кнопку вызова. Гудки-гудки. Не отвечает. Павел Николаевич выбежал из автобуса.
«Выхд», – пришла смс.
Павел Николаевич увидел её взгляд, испуганный и затравленный. Рядом с ней возвышался худощавый молодой хлыщ с похотливой мордочкой.
Павел Николаевич приблизился.
– Полина…
Он увидел, что Полину лапают, а у неё нет сил отбиваться.
Павел Николаевич возвысил голос.
– Молодой человек!
– Иды! – отозвался юнец.
Полина посмотрела так умоляюще, и Павел Николаевич сделал то, что никогда не делал: он схватил паршивца за шиворот, благо сам обладал порядочным ростом, и стал встряхивать юнца, как котёнка, трясти, как ствол яблони в сезон яблокопадов.
– Я сейчас тебя здесь у-у-у… утрясу, – шипел Павел Николаевич, бешено вращая глазами, и так ему хорошо было, будто в руке его сильной все обидчики, он чувствовал злобу, пожар злобы. Наконец он выпустил мерзавца, взял под руку Полину.
– Пойдёмте.
Но тут хачик очнулся.
– Всё, тебэ конэц! – верещал он. – Ты куда? Я сейчас позвоню – тебэ конэц! Рэбята приедут. Тебя убют. Конэц тебе. Постой! Подожди здесь. Конэц тебэ! – выкрикивал он, вышагивая сзади, набирая номера на мобильнике и тарабаря в микрофон.
Павел Николаевич вёл Полину к торговому центру. У дверей скучал охранник.
– Простите, – подошёл Павел Николаевич к скучающему. – Не могли бы вы проверить документы у этого… молодого человека. Привязался – сил нет. Я доцент Санкт-Петербургского университета, – сказал Павел Николаевич и предъявил паспорт.
Скучание у человека в форме никуда не ушло, он даже не пошевелился. Павел Николаевич грустно посмотрел ему в глаза, сложил зонт и увёл Полину вглубь торгового центра.
– Тебэ конэц! – выкрикнул хачик, но за ними не пошёл.
– Надо было его в милицию сдать, – огорчился Павел Николаевич. – На каждой станции пикет. Не догадался я… Что же вы так, Полина?.. – обратился Павел Николаевич к студентке. – Надо было в милицию сразу.
– Не знаю, как получилось. Привязался. А здесь на эскалаторе лапать начал. Я отбиваюсь, а он лапает. Говорит, что подарит звёздный секс, что русские не могут ничего. Телефон выхватывает. Если бы не вы…
– А люди? – удивился Павел Николаевич.
– А людям всё равно, – ответили девушка, в голосе звенели слёзы.
– Да, я знаю, – сник Павел Николаевич.
– Я вам смс-ку из кармана писала. Думала, может пораньше придёте… Спасибо… – девушка почти плакала.
– Пойдёмте, попьём кофе, обсудим курсовик, и я вас провожу, – пообещал Павел Николаевич.
– А вдруг он ждёт? – испугалась Полина.
– Здесь несколько выходов.
Павел Николаевич посадил девушку в метро. На прощание Полина сказала:
– Я работала в шаверме. Захожу, а хозяин мой мастурбирует в соус. Я говорю, мол, что же ты делаешь, гад! А он не смутился ни капли. Это говорит, чтобы вы, русские, нашу сперму жрали. Все так делают. Больше я там не работала.
Павел Николаевич? Павел Николаевич продал квартиру в Санкт-Петербурге и купил через подставных лиц в Абхазии собачью будку на клочке земли с гулькин нос. Оказывается, нельзя напрямую русским у них недвижимость покупать. Они в России могут, а мы – нет. Им – временная регистрация, деньги и покупай себе недвижимость хоть в Воронеже, хоть в Москве, хоть в Петербурге.
А в Абхазии тепло. Фрукты и море. Павел Николаевич сидит целыми днями в своём садике, состоящем из чахлого абрикосика, и сочиняет детские песенки. Неплохо, кстати сказать, сочиняет. Он сидит в полосатом шезлонге, на Павле Николаевиче лёгкий костюм, шляпа, зонт. Справа от Павлуши за оградой бывший ректор Московского университета – Николай Павлович, а слева соседка Мария Ивановна – генеральская вдова. За продуктами обычно бегает мальчик Ваня – внук ректора. Здесь же через дом живёт и Алексей Петрович – давний друг Павла Николаевича, через дорогу Олег, к которому Павел Николаевич ездил на дачу. А на новый год приезжают с Рубинштейна Анечка с Олежкой…
А вчера Павел Николаевич написал стихотворение, которое назвал «Свобода».