— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — сладким голоском выпеваю я. — Вторая с тележкой. Третья с дуделкой. Четвёрта с гунделкой.
Строго говоря, в оригинальном народном варианте потешки тут совсем другое слово, образчик грубоватого деревенского юмора. Но маленький Ша́ньи этого не знает и потому не возмущается, а исправно смеётся тихим нежным голоском, глотая земляничину за земляничиной. Хотя зубы у него уже есть, ягоды он всё равно давит языком о нёбо, и в углах яркого ротика розовеет сок. Я беру следующую земляничину:
— Пята ягодка вприскочку. Шестая пешочком. Седьмая на возке. Восьмая налегке.
Тельце у Шаньи крохотное, нежное, тёплое; когда я держу его вот так, на коленях, приобняв одной рукой, у меня как-то само собой принимается подрагивать сердце.
— Девята по лесенке. Десятая с песенкой!
Как всегда в конце потешки, Шаньи заливается звонко и радостно, всплескивая ладошками.
— Ещё! Ещё! — требует он.
— Перва ягодка в ротик с усмешкой, — выпеваю я «ещё», поднося к пунцовым губам землянику. Шаньи её сосредоточенно лопает во рту, а руку со следующей отводит:
— Тебе!
— Вторая с тележкой, — соглашаюсь я и съедаю ягоду. Но третья, «с дуделкой», всё-таки снова достаётся маленькому бастарду. В его возрасте альтруизм ещё — величина непостоянная.
Миска тем временем пустеет медленно, но неуклонно, а тень от старой яблони, гротескно удлиняясь, уже ложится мне под ноги. Маленький Шаньи знает, что это значит: пора ложиться спать. Он косится на яблоневую тень с молчаливым осуждением, но молчит — надеется, что я её не замечу, и мы погуляем подольше. Однако ягоды кончаются, и я говорю:
— Ну, всё. Смотри: деревце нам в ножки поклонилось. Что это значит?
— Шпать поъа, — без особого энтузиазма откликается Шаньи.
— Да, спать пора. Шаньи умоется, помоется, ляжет в постельку, послушает сказку, закроет глазки. Шаньи сам пойдёт или его лучше отнести?
— Шаньи шам, — совсем по-взрослому вздыхая, решает мой мальчик. Я не удерживаюсь от того, чтобы чмокнуть его в головку, в облачко белых летучих волосиков.
Статью Шаньи удался не в отца: тоненький, худенький, почти прозрачный. Но при этом вовсе не болезненный, наоборот: не помню, чтобы он хоть раз простудился, хотя и по росе босиком бегал, и в каждую весеннюю лужу норовил залезть. На щёчках всегда — свежий румянец, чёрные глазки блестят как пуговки, пальчики розовые; картинка, а не мальчик. Таким надо рождаться не бастардами, а будущими королями. Не то, чтобы в наши времена его ждала печальная участь и всеобщее презрение, но всё равно — Шаньи совсем не идёт звание незаконного сына, пусть даже и императора Венской Империи.
В постель я укладываю маленького бастарда голышком. Когда с ним нянчится Госька, она обязательно надевает на него длинную ночную рубашку, но Шаньи этого очень не любит, а я не вижу в ней смысла. Только зря сбивается и перекручивается, мешая спать.
— Шкашку, — требует уже сонливый голосок.
— А какую Шаньи хочет?
Этот вопрос каждый вечер требует тщательного обдумывания и нового решения, потому что сказка — дело очень серьёзное. Прозрачные бровки сдвигаются: без этого движения Шаньи не думается. Он длинно втягивает воздух носиком и решает:
— Пъо Маъти́нека.
— Ну, хорошо, я рассказываю про Марчинека, а Шаньи помогает.
— Шаньи помогает. Пъо Маътинека.
— Во горах…
— Долинка!
— В долинке…
— Деьевенька!
— В деревеньке…
— Плетень!
— За плетнём…
— Шадик!
— В садике…
— Яблуньки!
— За яблоньками…
— Хатка!
— А в хатке мал малец, велик удалец, а зовут его…
— Маътинек!
Запала Шаньи хватает примерно до середины сказки, дальше восклицания переходят в шёпот, а потом подсказки и вовсе стихают, и только полуоткрытые ещё веки показывают, что он меня слушает или, по крайней мере, не заснул, а дремлет.
Честно говоря, я совсем никак не ожидала, что поговорка «где двое, там и третий» воплотится в жизнь меньше, чем через год после свадьбы — тем более, что мы с Кри́сто тщательно оберегаемся. Шаньи свалился мне как снег на голову. Просто однажды утром, войдя в кабинет Ло́ваша, я обнаружила у него на коленях крошечного мальчика не старше двух лет от роду. Мальчонка сосредоточенно щипал усы его императорского величества, причём величество не только не возражал, но ещё и наклонил голову, чтобы малышу было сподручней.
— Доброе утро, — сказала я сразу обоим. Мне это показалось единственной бесспорно уместной фразой в тот момент.
— Это мой сын, — не поворачивая головы, сообщил Батори. Судя по улыбке и голосу, производимые с усами манипуляции приводили его в восторг.
В принципе, я была наслышана, что у Ловаша есть несколько незаконнорожденных отпрысков. Одна из незаконных дочерей была моей троюродной сестрой по матери, а сын другой внебрачной дочери был моим непосредственным начальником. Но увидеть ещё кого-то из них воочию даже не думала. Хотя, казалось бы, что тут могло быть невозможного?
— Как его зовут?
— Ша́ндор.
— Здравствуй, Шандор, — обратилась я к юному бастарду, стараясь говорить поприветливей.
— Он не понимает по-венгерски, — тут же огорошил меня вампир.
— А по-каковски тогда?
— Вообще-то по-русски, — Ловаш, наконец, выпрямился, мягко отводя крохотную ручку малыша Шандора. — Но мне желательно, чтобы он начал понимать по-галицийски.
Батори посмотрел мне в глаза. Я сообразила, что это намёк.
— Он ещё слишком маленький, чтобы давать ему уроки.
— Поэтому мы не будем давать ему уроков. Мы будем его воспитывать.
— М-м-м… мы?
— Именно так, госпожа личной императорской гвардии голова. Отныне воспитание этого ребёнка входит в ваши обязанности. Тебя и Маргаре́ты. Пойдём, я покажу его комнаты. И на Шандора он пока не отзывается, только на Шаньи.
— Шаня, — подтверждает малыш. Впрочем, это с таким же успехом может быть и «Ханя», и «Фаня», и «Саня».
Ловаш подхватывает его на руки и выходит из кабинета. Я иду следом, на два шага позади и чуть слева, поэтому отлично вижу маленькие белые ручки, обхватившие шею императора, и румяное личико маленького бастарда, покачивающееся над плечом Ловаша в такт шагам. Бастард задумчиво рассматривает меня круглыми чёрными, как у отца, глазами.
Галерея освещена зелёным — из-за завесы плюща — светом; такое впечатление, что мы идём по дворцу эльфов, тайком унося маленького эльфийского принца в наше ужасное вампирское логово. Но в итоге мы выходим не к мрачному подкопу или тайному лазу, а в недавно перестроенную жилую часть дворца.
Оказывается, её уже обставили: детская спаленка, столовая-игровая (которая, видимо, со временем станет и классной), комната горничной (она же по совместительству кухарка), маленькая кухонька. Вокруг маленького садика с лужайкой — замаскированная зарослями ограда. И в спальне, и в игровой предусмотрены кресла для охраны.
— Сегодня утром, — говорит Ловаш, — я подписал указ о назначении тебя начальником личной охраны Шандора Галицкого.
— Галицкого?
— Так что бери из гвардии сколько надо «волков», организовывай график, продумывай обеспечение безопасности. Не ленись советоваться с Тотом.
Уверена, у Ла́дислава как раз уже наготове и список назначенных в охрану, и график, и схема обеспечения безопасности. Как бы громко ни звучала моя должность, всё, что мне фактически дозволяется — подписывать бумаги, подготовленные секретарями Тота; и дело не в том, что мне нужно время во всё вникнуть и всему научиться. Учить меня учат, но совершенно посторонним вещам: русскому, французскому и турецкому языкам, культурным кодам, этикету разных стран — а вовсе не тому, как мне организовывать чью-либо безопасность. На службу я хожу фактически как в коллеж или университет. Подозреваю, что моя неделя расписана под лозунгом «лишь бы чем-нибудь занять, чтоб не заскучала».
— У меня лично два условия. Каждый день с Шаньи должны проводить некоторое время лично вы либо Маргарета.
По какой-то неясной причине Ловаш упорно называет бывшую любовницу полным именем. Наверное, он нечасто продолжает общаться с «бывшими», и ситуация его несколько смущает; но зато теперь стало ясным, почему он не прервал с ней связи. Видимо, её с самого начала было запланировано пригласить маленькому бастарду в няньки. Что ж, не могу сказать, что это плохой выбор. Хотя у Госьки нет ни педагогического, ни психологического образования, но она такой человек, которому бы и я доверила своего ребёнка.
Вот так у меня появился Шаньи, а начальником личной охраны императора стал Кристо, прежде бывший моим подчинённым. Соломоново решение: как бы хладнокровно ни переносил своё служебное положение мой муж, но всё равно негоже цыгану ходить под началом у жены.
Первое время после свадьбы у нас как-то ужасно не заладилось. Медовый месяц мы провели практически бессмысленно: разъезжая по моим и его родственникам. С одной стороны, это очень часто избавляло меня от супружеского долга, поскольку отдельная гостевая спальня находилась не у всех. С другой — это никак не освобождало от общения с мужем и от постоянных пожеланий «деток побольше», от которых во рту становилось кисло. Про то, что из-за слишком большой опасности смертельного исхода мы с Кристо не собираемся зачинать детей, мы никому не сказали — достаточно с нас того, что мы отличаемся от нормальных цыган внешне и некоторыми особенностями диеты.
Не лучше стало и после медового месяца. В квартире в Будапеште мы поселились втроём — вместе с мачехой Кристо. Нет, она меня не шпыняла и, упаси Господи, не била. Сверх всяких ожиданий, тётя Дина взяла на себя ведение домашнего хозяйства, и, придя со службы, я не бросалась на кухню готовить ужин, а садилась вместе с мужем и свекровью за стол. Я убиралась по дому только по выходным — в основном для того, чтобы не дать Кристо повода подойти ко мне: занята, и всё. При его приближении мне хотелось немедленно убежать — но я его терпела. Кристо терпел то, что я его терплю. Тётя Дина ничего не понимала и просто извелась. Когда Кристо задерживался на тренировках, она пыталась втолковать мне:
— Ну, что ты, он же ласковый, как ребёнок. К нему просто подход нужен. Хвали его почаще — он от этого тает, верёвки из него вить можно. И, главное, старайся, чтоб хорошее настроение было. Он всегда чужим настроением заражается. Ты скучная — вот и он скучный. Ты весёлая — и он весёлый.
Я слушала. Кивала. Но заставить себя быть весёлой — хоть ножом режь — не могла. Не только дома, но и на службе. Когда я ничего не подписывала и не зубрила, я сидела за компьютером и… и ничего. Просто сидела. Мне ничего не хотелось.
В воздухе сгущалось напряжение, и я кожей чувствовала — шандарахнет. Что и где — непонятно, но шандарахнет точно.
В начале мая, субботним утром, Кристо сказал мне собираться — на два дня в лес. Я даже спрашивать не стала, зачем. Мне было всё равно.
На полянке возле речушки мы разбили палатку — точнее, разбивал Кристо. Я смотрела. Потом он развёл костёр и нажарил мяса. Я ела, потому что он сказал мне тоже поесть — но мне не хотелось. Кристо разделся и залез в реку. Я сидела и смотрела, как он бултыхается. Как вылезает, вытирается, одевается. Пьёт вино, налив его себе сам. Слушала, как он бродит в кустах, собирая ещё дров. До самого вечера мы не сказали друг другу ни слова.
А потом, когда стемнело, он встал возле меня и сообщил:
— Сейчас я буду считать до двадцати, а ты побежишь.
— Куда?
— В лес. Считаю до двадцати и бегу следом. Если поймаю — сделаю всё, что захочу. Я думаю, ты знаешь, что. Не поймаю — ты выиграла. И делаешь всё, что захочешь.
— С тобой?
— Со мной. С собой… С кем хочешь.
Я продолжала смотреть на него, и тогда он громко, размеренно принялся считать:
— Раз. Два. Три. Четыре.
На «восемь» я побежала.
На «двадцать» побежал он.
Мы неслись по лесу, как сумасшедшие. По тропинкам и сквозь кусты. Перепрыгивая ямы и коряги. Обдирая штаны и юбку валежником. Мы оба упали в реку, выкарабкались и побежали снова. Я так ошалела, что вообще уже не помнила, зачем и от кого бегу. Я просто бежала и… смеялась.
Потом он меня поймал. Или я его. Чёрт его знает — мы просто вдруг оказались на земле, лежали, схватившись друг за друга, и оба смеялись. А дальше всё было, как он захотел. И как я захотела.
Когда мы вернулись, всё уже было совсем легко и просто. И самое странное — я снова могла смотреть на Батори без того, чтобы глаза начинало жечь. Теперь, когда я на него смотрела, мне становилось… грустно. И всё.
А вот когда я смотрю на Шаньи, тогда мне печёт глаза. Иногда. Если бы Кристо не был «белым волком» — нет, я даже думать не буду «если бы другого мужа нашла» — и у меня мог бы быть такой же Шаньи, какой спит сейчас тихо-тихо передо мной и видит, наверное, как обманывает злую лесную ведьму Ядзибабу, словно мал-малец удалой удалец Марчинек.
Прежде, чем Кристо касается пальцами моей шеи, я уже чувствую его присутствие — по запаху. Сегодня у него опять была тренировка. Его учат всему тому же, чему и меня, и ещё рукопашному бою. Кроме того, он ещё и служит — по-настоящему, без дураков. Один из личных телохранителей императора.
Чтобы ехать домой вместе с Кристо, я с Госькой уговорилась укладывать спать Шаньи в те дни, когда у моего мужа тренировки — он заходит за мной в покои маленького бастарда, здороваясь с дежурным гвардейцем одним только кивком, чтобы ненароком не прервать сказку или не разбудить малыша. Прежде, чем взять меня за руку и уйти, он всегда смотрит на Шаньи. Совсем недолго. Боюсь, что думает он то же, что и я: женись он на обычной цыганке, не на «волчице», мог бы уже ждать сына. Или дочь.
Но ведь у нас ещё есть шанс. Ловаш говорит, что сейчас ведутся специальные исследования о том, как определить, удачным ли будет зачатие у пары «волков» или «волка» с вампиром. Мы обязательно успеем. Мне исполнится только двадцать пять, и я успела убить только пятнадцать вампиров — значит, я умру никак не раньше сорока или даже пятидесяти, а Кристо и того позже. Всё плодоносное время — моё, и, что важно, мне не придётся переживать за ребёнка. В каком бы возрасте я его не оставила — с ним будет отец (на четыре года младше, к тому же сам упокоил за всю жизнь только одного кровососа — проживёт никак не меньше шестидесяти!).
Если только исследования дадут хоть какой-то результат. Я согласна даже на шанс выживания в три четверти. Это больше, чем мне порой предоставляла моя беспокойная жизнь.
— Идём, — шепчет Кристо, устав ждать, когда я сама встану. Я киваю и поднимаюсь. Мне нравится, что он сжимает свою руку в своей ладони, а не подставляет локоть или не шагает рядом. Жаль, что так нельзя делать при обычных цыганах. Разве что при тёте Дине.
Мы переодеваемся у меня в кабинете в обычную одежду, иначе не пройти по городу, не привлекая любопытных взглядов. Форма у гвардейцев необычная: вместо фуражки у мужчин шляпы, а у женщин — косынки. Чёрная ткань, серебряные пуговицы и нашивки, удобный для драки покрой — всё подчёркивает нашу природу. Но, когда мы идём по городу, одеты неприметней некуда. Кристо даже перстни снимает, чтобы их блеск не привлекал взглядов.
Иногда по пути мы повторяем французские глаголы или русские поговорки. Но куда приятней идти просто так, молча, выбирая самые тёмные арки, самые пустые улочки, самые заросшие шиповником и жасмином дворы.
Но на этот раз Кристо заводит меня в незнакомый ресторанчик. В зале темно и укромно, столы разделены перегородками в виде плетней. Мы садимся в самый уголок, но я сижу как на иголках:
— Кристо, твоя мама ведь наготовила, ждёт…
— Не ждёт, я сказал ей. А мне с тобой поговорить надо.