Чужим во сне являться не пристало, и потому не странно было мне, когда подняв тяжелое забрало, вдруг улыбнулся рыцарь на коне. Поклон отвесил чинно, благородно, как даме самых истинных кровей, и возвестил он громко, принародно, что всех красавиц эта красивей. И ротозеи, зрители турнира, все, как один в меня вонзили взор, словно для них играла я на лире, меня же жег немыслимый позор.
Предстать пред чернью гордой королеве с распущенной и спутанной косой! Та, что вчера была грозна во гневе, стоит вдруг полуголой и босой. Готова плаха для грядущей казни, и ждет палач седой команды чьей-то, но не трепещет сердце из боязни, так звучно в ритме боя плачет флейта!
Не убежать, не двинуться — застыла! Глаза чужие мажут взглядом тело. Душа, еще недавно легкокрыла, трепещет в нем без сил, отяжелела. Толпа ликует! Их кумир отвержен. Былой восторг сменил жестокий смех. Шаг на помост и трон уже низвержен. Топор упал на шею, срезав мех. И красота скатилась по ступеням, стучит в прыжке по доскам голова, и капли крови брызжут по каменьям, застыли на губах немых слова.
Душа, ей нет до оболочки дела — обитель есть еще на небесах. Вздохнула, отряхнулась, полетела для взвешиванья богом на весах. Ей нужен круг один еще, лишь йота — поднять забрала тяжесть лишний раз, запомнить нужно ей до мига взлета улыбку этих смелых карих глаз. За что казнима? Разве в этом дело! Казнила я не раз себя сама! Любить. Для королевы — это смело, но так опасно для ее ума. Забыться, отрешиться от земного — иначе не дано ей полюбить.
Есть выбор королевский у любого — убить любовь иль дать себя убить.
И выбор был — любовь пить чашей сласти, на дне тот яд, который не изъять: вся зависть мира, гнев и жажда власти, а власть — она должна повелевать! Глоток лишь чувства выпито и сразу молва плетет причудливую сеть, поймать кого, пустить в лицо заразу — толпа в экстазе будет багроветь. Интриг дворцовых видели немало резные камни сводов и окон, для стен одним секретом больше стало — в алькове королевском страсти стон.
Истории лихие повороты, она привычно к падшим не мила. Любовь для власти — слабость, хуже рвоты, она страну до смуты довела. Вновь черный дым на Ватиканской крыше, вновь чувства — блажь людская, маета. Они все — вздор! Долг, он всего превыше! Любовь всегда лишь похоть, суета. У власти есть незыблемое право — собой всецело души покорять, и рвет сердца налево и направо она, стремясь соперницу изъять. Тот, кто любим и любит, грезит мало, сады чужих земель не хороши. И королева, полюбив, узнала, что есть ей половина для души.
И счастье смяло снежною лавиной покровы сна, полотна простыней, а тот, что стал любимой половиной, был поднят над отчизною своей. Такое не прощается кумирам, восторг толпы, что жало у змеи. Кость брошена, укус и быть вампирам в среде, где были некогда свои. Корысть мясною мухой раны метит, и вот личинки злости множат род. — Она слаба, она за все ответит, — на улицах бормочет каждый рот. Роптанье, что! Оно лишь отзвук лавы вулкана человеческой молвы, и эшафот стал финишем облавы, творением сплоченности толпы.
Безумцы, стойте, топчите святое! Любовь не может быть для вас врагом! Но глухота толпы — яйцо простое: звенит монета в кошельке тугом. Повторно лечь на плаху — вены стынут! Дрожит рука, та, что сжимает крест. Неправда все! Все сон! Жизнь, не отнимут!
Она не боль, и мне не надоест! Хочу проснуться, это сон, я знаю! Скрипит доской не поступь палача. Удар железа, все-же, улетаю…. Проснулась возле теплого плеча.