Каждый день состоит из насилия! Заставать себя встать, умыться, одеться… Я исключил насилие бритья, по крайней мере, каждое утро… Может, исключить утренние умывания?.. М-м-м… Заставить себя идти на работу. Заставить себя работать! Заставить себя не купить бутылочку пива после работы. Заставить себя сесть за компьютер, посмотреть почту. Оттащить себя от компьютера, чтобы заставить лечь спать. Ведь завтра понадобятся силы для нового заставляния. Насилие! Сплошное насилие!
Так думал Антон садясь в машину к шефу. Он привычно недобро буркнул «доброе утро» и вжался в заднее сидение, собираясь подремать. Работа начинается с перекура, а день с полудрёмы.
Шеф постоянно заставлял себя забирать Антона… наверное… Даже если живёшь рядом, всё равно — насилие. Но ведь забирал! А то бы Антону приходилось подвигировать себя на поездку в общественном транспорте. Антон улыбнулся, стало немного легче, день показался не таким хмурым.
«Завтра выходные» — легли мысли в позитивное русло.
— Поликарп Василич, а сегодня укороченный день? — поинтересовался Антон.
— С чего это? — изумился шеф.
— Ну… предпраздничный день, — ухмыльнулся Антон, он ожидал такую реакцию шефа, всякому начальнику нужно, чтобы подчинённые работали. Желательно много, и желательно без оплаты.
Они проезжали по проспекту, украшенному флагами, вымпелами, звёздами.
— А что за праздник-то? — поинтересовался шеф.
— Ну, мы фашистов завалили энное количество лет назад, — сообщил Антон.
— И в чём праздник? — удивился шеф.
Он всегда имел особое мнение. А может, просто дух противоречия взыграл.
— Ну… В том, что мы их завалили, а не они нас.
— А-а-а… — протянул шеф. — Неизвестно ещё, кто кого победил… Вот у меня дед…
Антон был не рад, что спросил. Самый простой вопрос, как обычно в разговоре с шефом, не окончился односложным ответом и заставлял забыть о спокойном подрёмывании, обещал развернуться объёмной историей, которые шеф так любил. Антону же теперь нужно было время от времени покорно кивать в затылок шефу, поддерживая беседу.
— Деда в отпуск отпустили после Финской, — начал он издалека, — так он пришёл во всём обмундировании с шандарахалкой. Пришёл, две гранаты на поясе. Когда, кстати, Финская была?
— Тридцать девятом… Сороковом, — вяло вспомнил Антон.
— Идиоты, — ругнулся шеф, непонятно на что, то ли на дорожных торопыг, то ли на пришедшие воспоминания. — Были случаи, привяжут гранату за чеку и красуются. С тех пор, наверное, обязали оружие сдавать. Не выпил бы, не рассказал бы. Рассказывал, засекли как-то финский склад неохраняемый. И постоянно туда финны наведываются. Понаблюдали. Раз в двое суток выносят что-то, — шеф говорил неторопливо, обстоятельно, — наши взломали дверь, залезли. А там выпивка…
— Так нашим же давали боевые сто грамм? — встрял Антон.
— Давали. Думаю, с тех пор дед и не просыхал. Забрались они в склад. Так и не вылезали, пока свои не вытащили. Выпивки — море, жратвы — навалом. А в часть то привезут, то забудут. А про спиртное вообще…
«Странно, что шеф про алкоголь заговорил, — подумал Антон. — Человек не пьющий, но без злобы говорит, с пониманием что ли»…
На работе пьяных не выносил. Не ругался, не спорил. Посмотрит из-под бровей, словно строгача влепил, и говорит спокойно: «Свободен сегодня. День не засчитан».
— А в Отечественную на аэродроме служил. Может, потому и выжил. Тарантайка такая, лопасти раскручивает. Он подъедет, двигатель самолёта запустит, и к следующему. Был у них лётчик, фрицев насбивал — мама не горюй. А звезду не дали. А почему?
— Почему? — выдохнул Антон.
— Потому, что начальство на х*й послал. Потому и не дали. Сбили его потом. А другой в половину меньше самолётов сбил, и со звездой. Герой. А кто из них герой?
Шеф помолчал. Антон даже кивать не стал, надеясь ещё подремать. Герой не герой. Мы живём так, как живём.
Но шеф продолжил.
— Обнаружили немцы аэродром. Налёт. А тарантайка на все самолёты одна. Это у немцев самолёты без всяких тарантаек заводятся. Этот, которому звезду не дали, уже готов, дед его и запустил, а другие… У кого жопа из кабины торчит, у кого нога — не готовы ещё. А этот взлетел, и давай фрицев кромсать. Но ведь без очереди не положено. Многих пожгли на аэродроме. Герои… Но дед этому со звездой отомстил. Ну, как отомстил… Не напился, не сказал бы. Подлецом его назвал. Это у немцев — сбил энное количество самолётов — получи награду, сбил ещё — получи ещё. И начхать на характер.
«Наверное, и ты получил за характер», — подумал Антон.
— Приехали, — сказал шеф, останавливаясь.
— Спасибо, Поликарп Василич, — выдохнул Антон, вылезая из машины.
Предстоял новый акт заставляния себя. Он шёл в раздевалку и думал, что тело истории мягко, и лепить из этого материала можно разные образы.
«Только я всё равно за наших, — подумал Антон. — Мы живём, как живём. И всё было правильно».
Он вспомнил, как вчера его спросила жена, наткнувшись на взрывы в экране телевизора, сопровождаемые русским матом:
— Почему так много сейчас о войне говорят, пишут, снимают кино? Не знаешь, Антоша?
— Предполагаю, что мировое сообщество… — ответил Антон, ковыряясь в интернете, — предполагает изменить общественное мнение о результатах войны. Насаждают свои выводы. Наше же правительство противится. Потому и парады проводятся с таким размахом. И гранты всякие дают и премии за произведения о войне. За патриотизм. Это востребовано. Востребовано на правительственном уровне.
— Ты правда так думаешь? — поинтересовалась Оля.
— Правда, — подтвердил Антон.
«Шефа не спропагандируешь, — подумал Антон. — и история вся склеивается из таких кусочков».
Он переоделся, вышел на улицу и уставился на небо. Близкое, серое.
История, как небо. Может быть близким и серым. А может быть далёким и ясным.
И ему стало дико, что каких-то семьдесят лет назад одна нация подчиняла всех! Это хуже рабовладельческого строя! Но и советские люди были рабами системы.
Так захотелось знать истину. Чтобы история стала близкой и ясной.
Антон сделал над собой усилие и забрался в погрузчик.
Вся история — войны и насилие…
Шеф нарисовался во время обеда.
— Ты был прав. Сегодня укороченный день. Через час домой. С наступающим праздником!
— И вас, — Антон улыбнулся.