Блаженство любви безответной ни с чем не сравнишь!
В глазах ее падаешь тихо, как будто паришь.
Она долго терпит, не ищет корысти своей.
Она просто есть, да и ты существуешь при ней.
ВАЛЕРИЙ ТРОФИМОВ
У шефа печальные глаза старого рогоносца. Одет он неухоженно и от него почему-то пахнет уксусом. Вид у него такой, будто ему мучительно стыдно, что вот он — твой шеф и вынужден твою свободу и давать гадкие поручения, но он, однако, их дает, и чем дрянней поручение, тем горше скорбь в глазах его печальных.
В пятницу вечером он вызвал меня к себе. И пусть бросит в меня камень тот, кому нравится, когда его в пятницу вечером вызывает шеф.
— Слушай, начал он, потирая ладони и пряча грустные глаза. — В субботу вечером прилетает Курдюмов.
Возникла пауза. Я силился понять, какое касательство к этому имею лично я.
— Ну прилетает, ну Курдюмов, — я знать его не знаю.
— А знать не надо. Его надо встретить.
Шеф постарался, чтобы в его голосе прозвучал металл. Он прозвучал, но как-то хлипко, с надтреснутой болотной ржавчиной.
— А больше — некому. Суржиков болеет. Кадыров на сессии. Шлыков — с его рожей не встречать, а провожать в последний путь. Зальцман — это Зальцман. Остальные — бабы. Короче. Завтра к девяти вечера подходишь. Машина — «Тойота» Номер 918. Шофер Канунников.
Шеф замолк с видом человека, который считает вопрос решенным.
ШОФЕР КАНУННИКОВ, ПУДЕЛЬ ВИКОНТ И ОХОТНИК НА ПРИВАЛЕ
Шофер Канунников являл собою крупного, положительного мужчину с боксерской стрижкой и подковообразными усиками. Когда он говорит, сигаретка колышется в уголке его рта, как дирижерская палочка.
— В аэропорт? — спросил, он, безошибочно определив во мне того, кого посылают в субботний вечер встречать столичных гостей.
Я примостился на указанной площади, бережно положив на колени портфель. Там лежал дежурный боезапас. Провожая в путь, шеф сунул бутылку коньяка. «Возникнет намек — оприходуешь. Не возникнет — вернешь назад. Как думаешь, он пьет?» — «Наверняка, ответил я. — человек с такой фамилией не пить не может».
Шея шофера Канунникова в шаржированном виде повторяло его лицо. Она была обширной, бронзовой, дубленой с тремя поперечными складками. Лицо в сущности было таким же — округлое, с тремя складками: узенькие глазки, сплющенный нос и сжатый, безгубый рот.
Машина тронулась, тотчас, словно само по себе, включилось радио и грянул сиплый, ржавый блатняк.
«Я вернулся домой из метельного края,
А вокруг никого, лишь безлюдный перрон…»
Мелодия колыхалась, как маслянистая пленка на воде, и шофер Канунников одобрительно кивал в такт мелодии.
***
Едва мы въехали на площадь у аэропорта и остановились, как к машине, перепрыгивая через лужи, подбежал человек. Он отворил дверцу и просунул в кабину голову, от которой пахнуло сыростью.
— Подвезете, а? Автобусы должны ходить. А ни черта нет. Просто кошмар, знаете ли. Нам бы на Горки. А?
Рядом с мужчиной стояли пожилая дама и маленькая девочка. На руках у женщины ворочался маленький каштановый пудель, похожий на новорожденного верблюжонка.
— Подбросьте, а? — голова мужчины протиснулась еще глубже, с нее обильно закапала вода. — Мы заплатим, естественно…
Шофер Канунников засопел и покосился на меня.
— Жаль, но мы не можем, — я развел руками. Впрямь было жаль. Особенно пуделя. — Мы встречаем, понимаете? Рейс из Москвы…
— Из Москвы?!! — Мужчина радостно захохотал, будто сообщил нечто приятное. — AD-245? Да?! Так он задерживается! Вот только что сообщили. Честное слово…
— Я все же пойду узнаю, — сказал я, не разделяя его восторга. Неохотно выбрался из кабины и побежал через площадь к прозрачной, ребристой коробке аэровокзала.
Самолет впрямь задерживался. На два часа. Это как минимум.
На площади возле аэровокзала было пустынно. Черные, рябые от дождя лужи в осенней позолоте, сосущее чувство бесприютности.
За высокой чугунной изгородью расстилалось Открытое Пространство.
Не люблю аэропорты. Не люблю провожать, встречать, улетать. Не потому что боюсь летать. Нет, тут я, как верблюд в пустыне, исполнен здоровым и печальным фатализмом.
***
Я не люблю Открытого Пространства. Там это пространство стиснуто сырым узлом, как черная, коллапсирующая звезда. Сверху — кромешная лиловая мгла, располосанная мишурным светом, снизу — грубо разлинованный лист, неродящее поле. По обочинам жмется, рыжая безымянная трава, сутулятся разбитые параличом безымянные деревья, мечутся, силясь выскочить прочь, безумные, безымянные птицы. Открытое Пространство — огороженный вольер, за пределами которого желтоглазой волчицей стелется город. Открытое Пространство — нечто отмежевавшееся от земли, но небом не ставшее. Оно звякает ржавой каторжною свободой. Но шаг в сторону несбыточен. Тупая шарообразность Земли предстает с окарикатуренной очевидностью, как в парковом планетарии. Иногда здесь с тяжеловесностью ковчега разворачиваются самолеты. Тогда Открытое Пространство заполняется нестерпимым воем потерявшего рассудок существа.
Открытое Пространство — Территория Нелюбви. Два слова, впечатанные в сознание, имевшие не столь слуховые, сколь зрительные ассоциации, как давний отпечаток в слоистой полости глазного дна…
***
— Вот, видите? — возликовал мужчина, когда я вернулся. — На два часа? За два часа вы вполне успеете и туда, и обратно.
— Поехали, — махнул я рукой, ощущая себя хозяином положения. Шофер Канунников пожал плечами, он был готов на жертвы ради ближнего.
Дама с пуделем уселась рядом с водителем. Она была в вязанном пальто в клетку и толстом парике цвета луковой шелухи. Мужчина сел со мной, расстегнул мокрый дождевик, посадил девочку на колени и принялся что-то нашептывать ей на ухо.
— Только б Стелла не простудилась, — произнесла дама.
— Стелла, это собаку так зовут? — поинтересовался я
— Ага. У моего соседа тоже пуделек, — охотно поддержал светскую беседу шофер Канунников. — только кобель. Вообще, кобели сподручней, по-моему. Возни меньше. А суки, они наплодят…
— Стелла — это имя девочки.
Повисла конфузная пауза.
— Извините, — сконфуженно сказал я, как бы беря на себя ответственность, — Редкое имя. У девочки в смысле.
— Стелла — это я! — рассмеялась девочка и поворотилась ко мне. — А собаку звать Виконт! И он у нас совсем мальчик! Правда, Виконтушка?!
Пудель утвердительно тявкнул. Это всех развеселило, а более всех — шофера Канунникова. Даже железная леди хмыкнула, хотя и неодобрительно.
— У нас Виконтушка такой умница! Он может делать “замри!”, какает в ванночку и говорит “мама”! Не верите?..
Она еще что-то говорила, тараща глаза, а я ничего не мог поделать с маятником, который против моей воли тяжеловесно понесся назад, в давно минувшее. Господи, да как похожа-то…ну не бывает так. Но… Глаза абсолютно те же — темные, и будто вовсе без зрачков, и брови — домиком, и голос — такой запинающийся — будто не то сквозь смех, не то сквозь слезы. Как у мамы. Но не у этой, у другой…
— … еще он подпевает музыке. Той, что ему нравится. А еще…
Благородный Виконт засучил лапами и визгливо подал голос.
Когда добрались до места, отец семейства долго и огорченно шебуршил бумажником, извлек оттуда несколько розовощеких купюрок и смущенно сунул их шоферу Канунникову. Дама с Виконтом вышли, вслед за ними, взяв в охапку девочку и чемодан, вышел мужчина. И я подумал: девчонка обернется, — будет мне счастье, и не иначе, как сегодня. Не обернется — всё как всегда.
Они уже дошли до угла пятиэтажки, как девочка повернулась, и даже пару раз махнула рукой. «Добрый знак, — подумал я. — Однако — глупости…»
***
В аэропорт мы воротились в половине одиннадцатого. На площади роился реденький народ, и я, похолодев от предчувствия, опрометью вылетел из машины и помчался к кучке ссутулившихся сограждан.
— Это московский самолет?! — заорал я в самое ухо испуганно отшатнувшемуся аккуратненькому, словно игрушечному, старичку в лохматом берете и с виолончельным футляром.
— Нет, — вскинув сухой подбородок, ответил старичок. — Самолет прибыл из Ноябрьска.
— Слава богу! — я перевел дух. — А есть такой город, Ноябрьск?
— Есть, —вздохнул старичок и отвернулся.
Я же двинулся к справочной. Там за окошком сидела крохотная дамочка, похожая на перекрашенную негритянку. Она прижимала к уху рыбье тельце телефончика и беспрестанно хихикала, будто ее щекотали. Ответила лишь с третьего раза.
— Задерживается, — отозвалась она с сонным раздражением. — Пока до половины первого. Следите за объявлениями.
И вновь припала к журчащей трубке.
Шофер Канунников воспринял задержку рейса прагматично.
— Так. Ты побудь здесь покудова. А я в одно место сгоняю. Но к двенадцати буду как штык-нож.
Машина умчалась, я же кротко поплелся назад, к зданию аэровокзала. Предвкушение двух часов в этой шлакобетонной морилке наполнило все мое существо тоскою и ожесточением.
Я прошел мимо киосков, оттуда тупо таращили белки потные атлетические морды. Поднялся на второй этаж, выпил в буфете непонятно зачем стакан ядовито зеленой газировки, которая тотчас застряла едким тромбом в носоглотке. «Поездом надо ездить, хрен моржовый, — добродушно помянул я товарища Курдюмова, морщась от отрыжки. — А лучше — пешком. От Москвы — до самых до окраин».
Только собрался спуститься вниз, как меня подозвал незнакомый человек. Не просто подозвал, а просто-таки поманил пальцем. Уж не пойму отчего, но на меня такие жесты действуют обезоруживающе.
— Чего надо?! — грубо спросил я, подойдя, дабы как-то скомпенсировать свою баранью покладистость.
Человечек был маленький, тощий, с жидкими, курчавыми волосами, с пегой бородкой торчком и густыми бакенбардами. Он до комизма напоминал главного героя картины Перова «Охотники на привале», репродукция коей с незапамятных дней висит у нас дома.
— Извини, друг, — он сказал тихо и проникновенно, — не подскажешь ли, где тут возможно выпить? Мне в смысле опохмелиться.
— Понятия не имею, — ответил я и заторопился по лестнице вниз. Сбежав полпролета, я обернулся и увидел, что человек идет следом, не сводя с меня доброго, улыбчивого взгляда.
— Ну? Что еще такое? — сердито спросил я.
— Я говорю, опохмелиться мне…
— Так не знаю, говорю же…
— Я понимаю, — он закивал, но темпа не сбавил.
— А понимаешь, так и вали отсюда! — я уже потерял терпение.
— Я вообще-то не пью, — доверительно сообщил незнакомец. — Но так вышло: в натуре помираю в смысле с похмелья.
— Может, тебя в милицию сдать?
Тот снова закивал и сказал шепотком:
— У меня стакан есть.
Это стало походить на бред бессонной ночи. Материализовавшийся бред держал меня за пуговицу и нагло косился на портфель.
— Нельзя! — сказал я. — Это для Высокого гостя. Высокий гость он тоже запросто может быть с похмелья?
Охотник на привале вновь кивнул, целиком со мною согласный.
— Закуску можно в буфете взять, — сказал он. — Хотя лично я свободно могу без закуски.
— Пошли, — сказал я в отчаянии. — Здесь неловко. Давай на улицу.
Мы вышли на площадь, свернули за угол, возле самой изгороди, за которой мглисто расстилалось Открытое Пространство.
— Давай по мизерам не будем, — брезгливо сморщился Охотник, когда я заполнил подставленный стакан всего на половину, — али краёв не видишь?
Он всосал содержимое шумно, как раковина. Трепетно застыл, запрокинув пупырчатый кадык. Затем вновь шумно, со стоном заглотнул воздух.
— А вот теперь – и половинку можно, — произнес он осипшим голосом и поощряюще кивнул.
Осушив полстакачика, он снисходительно передал его мне.
— Теперь — себе. Как говорится, сперва людям, потом – лебедям!
Когда я, содрогаясь, перевел дух после опустошенного стакана, Охотник на привале исчез, пропал, будто его также смачно всосало Открытое Пространство. Я поежился, сунул бутылку в урну и вернулся в зал ожидания. Неловко вышло с коньяком. Так не договаривались. Айда ладно. А торчать до светла — договаривались?
До назначенного часа оставалось еще полтора часа и я решил вздремнуть под шумок. Устроился в кресле, вытянул ноги и вскоре впрямь задремал.
Тут-то и возникла Лилька. Со стороны Открытого Пространства. Возникла и села напротив.
День рождения Марии Магдалины
Лилька…
…У меня всегда были сложные взаимоотношения с начальством. Оно меня не то чтоб не любило. Оно даже ценило по-своему. Но — дистанционно. Должно быть, я вызывал у них у всех чувство инородности. Это меня устраивало. Ибо хотя лишало бонусов и поблажек, оставляло внутренний простор, а я на дух не переношу барской фамильярности и снисходительной спеси.
Работал я тогда в книжном издательстве. Издательство в ту пору мучительно решало, печатать ли ей несметную тучу местных писателей, с достоинством требующих почтения и прокорма, или же свору скороспелых поденщиков. В те времена компьютерный дизайн в наших краях был гостем нечастым. Я работал один, в тупом одиночестве оформлял обложки и титульные листы национальным многодумцам («Глубинные корни» или «Кто ты, человек?») либо новоявленной поросли («Кровавые поминки» или «Удача — миф!»).
Пребывал уже полтора года ио начальника отдела, стать начальником мешала моя полная единичность. Это меня не слишком угнетало, ибо давало право сидеть в комнате (пусть и под лестницей) одному. А разница в зарплате была столь ничтожной, что не стоило «париться».
Слух о том, что мне «берут человека» парил давно, но я благодушествовал, полагая, что большая часть слухов не сбываются. Однако однажды в коридоре меня остановила Гузель Ракиповна, мадам изощренной любознательности. Она побывала когда-то женою шефа, ушла от него к мальчику-мажору. Когда мажор ее бросил, отсудив полквартиры, вознамерилась вернуться к прежнему супругу. Тот уклонился и в качестве утешительного приза взял ее на работу, в чем раскаялся.
— Могу тебя поздравить с прибавлением в семействе, — шепнула она мне, хотя в коридоре никого не было.
— Да? А я… как-то не заметил.
— Это ничего, — мадам подмигнула обеими глазами, — скоро увидишь.
Минут через двадцать меня вызвал шеф. В кабинете помимо него впрямь сидела странноватая, как мне показалось, дамочка. В серой долгополой блузе и столь же серых вельветовых джинсах. Затемненные, круглые очки, густая, темная, низко посаженная челка. Лицом к лицу — лица не увидать, как говорится. Но дурнушка — видать по всему.
— Ну вот, — шеф церемонно назвал меня по имени-отчеству, — это будет вам помощник.
Я не успел понять, о чем речь, но шеф принялся страстно перечислять мои заслуги, особо отметив почему-то книжонку под названием «По прозвищу «Canibal». Вышедшую полгода назад, не обессмертившую, автора, ибо тот умер от передозировки на стадии работы над рукописью.
— Так вот, — завершил шеф, — представляю: Лилия Каримовна. Заведующий отделом по графике и дизайну. Приказ мною подписан. Понятно?!
Последнее слово шеф произнес медленно и раздельно, глядя мне в глаза с пудовой откровенностью анаконды.
— Давно, усталый раб, замыслил я побег, — сказал я и нагло взял сигарету из пачки на столе у шефа, понюхал и сунул за ухо.
— Ты это брось, — строго сказал шеф, непонятно, что имея в виду: то ли побег, то ли сигарету.
В коридоре меня вновь отловила мадам. «Слушай, — вновь заговорила она порывистым шепотом, — а как тебе глянулось: это чмо с ней уже спит, или только хочет?»
«Чмом» она громко и прилюдно именовала шефа.
«Думаю, только еще хочет», — ответил я и поспешил улизнуть.
«Она — мать одиночка, — бросила она вслед, не оборачиваясь, как на тайном свидании. — Иногородняя. Усекаешь? Добрая почва для окучивания. Из Оренбурга. Очуметь! Ехать с самого Оренбурга, чтобы прыгнуть на колени старого дятла… Н-да. Скорее всего, он уже с ней спит. Или пока еще гладит потной рукой ее колени. Кстати, коленки ничего себе, рекомендую…»
***
Из каморки под лестницей нас в мановение ока переселили в комнатенку столь же махонькую, но — с окном. Сидели — спина к спине. То есть почти.
На второй день, не выдержав тупого молчания, начальница моя встала из-за стола, подошла ко мне и вздрагивающим голосом сказала:
— Слушайте! Если вы так против моего назначения, я могу прямо сейчас… вот прямо сейчас, понимаете? написать заявление на увольнение… Я не пойму, почему вы улыбаетесь? Что-то хотите сказать? Так говорите. Или вы не верите, да? Так я прямо сейчас…
Она так решительно протянула руку к столу, дабы взять, похоже, заранее приготовленный лист бумаги, что пришлось взять ее за руку. Ладонь была маленькой, прохладной и сухой.
Наверное, я впрямь улыбался: просто она в гневе приподняла свои очки, и я увидел, что у нее потрясающе красивые глаза. Ну совершенно потрясающие, понимаете? Большущие и какие-то очень внимательные. Ни злости, ни раздражения в них не было. Какая-то тревога что ли. Такие глаза бывают только у лошадей и собак. У людей — редко.
— Не надо ничего писать, Лиля Каримовна. Вы только снимите бога ради эти дурацкие очки.
Она была так потрясена, что немедленно их сняла.
— Вам не нравятся мои очки? — спросила она, еще горя гневом. — Почему?!
— Не нравятся совершенно, — честно сказал я, плавясь, как стеарин, от ее непостижимых глаз. — В них вы похожи на летчика-смертника.
— Но я без них не вижу, понимаете? — Она смотрела так же настороженно, но уже спокойно. — Плохо вижу. Они с диоптриями, понимаете?..
Я кивнул, забыв сдернуть с лица улыбку идиота.
— Однако я подумаю над вашими словами, партнер, — холодно сказала она, придя в себя, и водрузив на нос очки, села в кресельце ко мне спиною.
— Кстати, — подала она голос после часового молчания, — ко мне можно на ты. И без отчества…
Всю оставшуюся половину дня мы все так же не разговаривали, но на следующий день Лилька пришла в других очках. Плоских, бледно-голубых. И еще с бутылкой шампанского, кою мы распили в обед к обоюдному удовольствию. Она оказалась вполне разговорчивой и смешливой. Сообщила, что вообще-то зовут ее — по паспорту — Лиана, но просит об этом никому не говорить. Что дочери ее семь лет, что она очень похожа на нее и что это ее немного тревожит, что живет она пока у подруги, которая тоже из Оренбурга. И еще массу какой-то волшебной ерунды, которую я воспринимал не как информацию, а как некое звуковое сопровождение счастья.
Вот так оно и началось.
***
Вернее, началось всё месяца два спустя, к началу мая.
Весна в тот год была поздней и капризной, даже к маю в городе оставались грязно-голубые островки не стаявшего и льда. На одном из таких она изощрилась поскользнуться и сломать руку. Не сломать даже, так, трещинка.
Через неделю ее отсутствия меня остановила в коридоре Мадам.
— Ну и как там твоя пассия?
— Если вы о…
— О ней, о ком еще. Ты ведь не хочешь сказать, что ни разу не навестил?.. Кошмар! Ну хотя бы имей в виду: завтра у нее день рождения. Тридцать три года, чтоб ты знал, возраст Марии Магдалины! Букет сирени, бутылка вина, поздравление в стихах — и она твоя!
Самое забавное — так я и поступил.
Она снимала комнату у Луизы, давней подруги, еще по Оренбургу. Луиза уже давно добыла себе квартиру в престижном микрорайоне, но с ведомственной коммунальной комнатой расставаться не спешила. Туда и вселилась Лилька с семилетней дочерью Диной. Луиза, несмотря на разбитной характер и широкие невесть как возникающие, самоплодящиеся связи, брала с подруги, что называется, по полной.
Динка была серьезной толстушкой, чуть раскосой, с бровями домиком. Глаза у нее были такие же большие и внимательные, как у мамы.
Она и открыла мне дверь. Открыла, оглядела серьезнейшим образом и крикнула через плечо: «К тебе, мам»! После чего решила улыбнуться. Она была уже экипирована в школу: курточка, синяя в полоску шапочка и многослойный ранец за спиною. Тут же и мама явилась миру. В тапках на босу ногу и в халате. Глянула, панически вытаращившись, даже за сердце схватилась.
— А?! Что-то случилось?! Я вот…
— А ничего и не случилось, Лиана Каримовна, — я пришел вас проведать и поздравить с днем рождения. Возраст Марии Магдалины как-никак.
Я сунул ей прямо в лицо букетик сирени и церемонно раскланялся. Некоторое время она смотрела на меня с вежливм непониманием, затем широко улыбнулась и кивнула.
— А!… Вообще — спасибо. Просто день рождения у меня в сентябре, так вышло. Магдалина, значит. Так! Спорим, я знаю, кто тебя надоумил, что у меня нынче день рождения? Гузель Ракиповна?
Я кивнул. И произнес шепотом:
— Она думает, ты спишь с шефом и хочет положить этому конец.
— Я поняла, — она тоже перешла на шепот. — Она уже давно смотрит на меня сквозь зубы. Спать с нашим шефом! Я так паршиво выгляжу?
— Н-нет…
— Что — нет?
Она вдруг придвинулась ближе и глянула в упор. Я увидел глаза, потемневшие настолько, что зрачки просто растворились во мгле. И как-то по-жлобски возложил взопревшую руку ей на талию, даже ниже, кажется …
— Совсем не паршиво, — ответил я нервно сопящим голосом.
— Ну куда ж вы так торопитесь, партнер! — Лилька отстранилась, оставив меня в нелепо согбенной позе пятилапого кенгуру. — Не надо упрощать. Как там сказано: «.Что верно, то верно. Нельзя же силком девчонку тащить на кровать. Ей нужно сначала стихи почитать, потом угостить вином…» Кажется, так?
— У меня и стихи есть, — сказал я и прочел, откашлявшись.
Краса красот сломала член
И интересней вдвое стала,
И вдвое сделался влюблен
Влюбленный уж немало.
— Дурак какой, — шепотом возмутилась Лилька, — какой еще член?! Разве такие стишки пишут дамам?
— Это не я писал. Это Достоевский. Не писал?! Писал! У него еще про таракана есть. «Жил на свете таракан, таракан от детства…»
— О, не надо про таракана партнер! — Лилька обвила меня голыми, прохладными руками, — В такой день! Мы ведь хотели что-то обсудить?
Так, совокупно, не разъединяясь, мы прошли в ее комнату. И все произошло просто и абсолютно чудесно.
***
А потом я был счастлив. Встречались от случая к случаю, сумбурно, то у нее, когда не было Динки, то у меня, когда не было мамы, то у подруги Луизы, когда не было подруги Луизы.
Луиза — невысокая, сухопарая дамочка с выпуклым, белокаменным лбом, желтоватыми рысьми глазами и капризно поджатым, бескровным ртом с мелкими щучьими зубками, разговаривала с вычурной, монотонной скороговоркой, глядя в глаза с тяжелой пристальностью пожилой гадалки. Любила при разговоре вскользь помянуть какую-нибудь городскую знаменитость, от художника до чиновного босса — запросто, по имени.
Лилька не очень любила у нее бывать, даже в ее отсутствие. Относилась к ней со звериной настороженностью, словно ожидая подвоха. Вместе с тем, опасалась потерять ее надолго из виду. Хмурилась и отстранялась всякий раз, когда я упоминала о ней. Да и Луиза была то оглушительно весела и хлебосольна, то вдруг мрачнела, изрекала, посмеиваясь, какую-то темную, узловатую абракадабру, цепко поглядывая то на меня, то на нее. Было видно, их связывает некая застарелая, опостылевшая история, которая не позволяет им ни сблизиться, ни разойтись.
О себе Лилька говорила мало. Равно как и об отце Динки. Давняя история, вспоминать неохота, ибо неинтересно — вот весь ответ.
Но то были легонькие перистые облачка. Ситуацию не омрачали.
Закончилось счастье в октябре. Просто и вдрызг, как под колуном.
………….