Ручной белый волк императора Батори. Гл. 8

В башне пять этажей. Только на верхнем, где моя спальня, есть окна. На четвёртом — библиотека, на третьем дверь всегда закрыта, на втором — зала, превращённая в столовую (когда я туда спускаюсь по сигналу невидимого колокола, стол уже накрыт на одно лицо; при приёмах пищи не присутствуют ни Твардовский-Бялыляс, видимо, занятый охотой, ни, о счастье, «Ядзибаба»). На первом, кажется, кухня; я не захожу туда, опасаясь встретиться с прислугой, которая навевает на меня одним своим тяжёлым запахом почти мистический страх.

Каждый вечер, поднявшись из библиотеки в спальню, я нахожу свежую батистовую сорочку. Платье мне ещё не меняли, хотя прошла уже почти неделя, и оно немного испачкалось снизу.

Я стараюсь пить во время обеда так мало, как это возможно, не вызывая подозрений, отпиваясь потом водой из-под крана, но всё равно меня постоянно тянет в сон, и концентрироваться очень трудно. Немного помогает перед посещением библиотеки разложить мандалу из пуговиц. Их не так уж много, и мандала получается условная, но всё же.

***

Уникальное собрание Твардовского-Бялыляса умещается в двух шкафах в задней части библиотеки. Свитки (да-да, пергаментные свитки, плотные, мягкие и смугловато-белые) нарезаны, обработаны какой-то химической дрянью со слабым, но неприятным запахом и переплетены. Рукописи переплетены тоже. Только небольшая часть книг — печатная, причём ни издательства, ни тиража нигде не указано, да и печать навевает смутные образы страниц, полностью вырезанных на доске. Больша́я часть книг — на идише или иврите (неудивительно, что пан Бялыляс оказался осведомлён о природе «волков» и вампиров). По счастью, на некоторых страницах мелким почерком вписан перевод на польский и немецкий. Чтобы разобрать буковки — и понять, осознать, запомнить слова, в которые они складываются — мне приходится прилагать значительные усилия. К сожалению, большая часть написанного посвящена каким-то раввинам-чародеям и их деяниям. Иногда эти бесчисленные ребе защищают некую еврейскую семью от мести вампира, иногда, очень редко — снимают проклятье с «волка» или присутствуют при его смерти. Это почти никогда не смерть от последствий схватки с упырём или другой причины, но почти всегда — «по естественной волчьей природе». Поскольку возраст умирающих вертится возле числа «тридцать», вопрос подобной «естественной» смерти меня болезненно интересует, но я никак не могу найти подробностей. Однако несколько раз натыкаюсь на симптомы, напоминающие смерть от «волчьего голода»: «волк» слабеет, мучается болями в мышцах и суставах, сердце его лихорадочно бьётся, он не может усваивать никакой пищи. Всё это сопровождается кошмарными галлюцинациями, бредом. Незадолго до смерти сильные судороги в мышцах спины заставляют «волка» выгибаться дугой; умирающий громко кричит, скулит и воет. На описаниях подобных сцен я всегда непроизвольно передёргиваюсь.

Наконец, я добираюсь до трактата, посвящённого природе «волков». Он стоит среди еврейских книг, но написан на греческом и при этом кем-то старательно переведён на польский — от начала до конца.

«Долгое время считалось, что племя вилктаков изведено в христианских странах под корень. Последние семьи были убиты в землях диких племён литовцев и живущих рядом славян в те времена, когда там насаждалось христианство. Память о тех, кто бегает, как волки, сохранилась только в сказках и побасенках. В землях западных, где вилктаки исчезли раньше, рассказы о них ужасны. В них упокоители беспокойных мертвецов предстают людоедами, разбойниками, убийцами. В землях восточных память о вилктаках ещё не успела исказиться так сильно. Славянские и литовские легенды утверждают, что вилктаком человек становится от проклятья и, хотя не может вести жизнь полностью человеческую, но всячески к тому стремится. Вот как описывают вилктаков в тех землях: волосы, как волчья шерсть, и шаг, как у волка, а зубы человеческие. В наши времена люди видят вилктаков как волков с человеческими зубами (иные славяне добавляют, что эти волки непременно белые), но раньше, вероятно, зубы упоминались для отличия от тех, на кого вилктаки похожи образом жизни, то есть от упырей.
В некоторых сказках также говорится, что вилктаком становится человек, на которого колдун надел особый пояс. Такой человек не только превращается в волка, но и теряет дар речи. Расколдовать его можно, поднеся наколотый на нож кусок хлеба. Коль скоро вилктак съест этот хлеб, тут же заколдованный пояс спадёт с него.
Итак, многие годы и века никто не видел живого вилктака в христианских государствах, пока в них не объявились цыгане. Этот странный народ столь же исполнен магической силы, сколь дик, лукав и коварен. Неясно, принесли ли они способность рожать вилктаков с собой или каким-то странным образом подхватили дух умерщвлённых вилктаков в славянских землях, однако же итог един. Только в цыганском племени отныне рождаются эти существа, защищающие мир живых от мира мёртвых.
Обычным образом вилктак появляется, когда умерший цыган превращается в упыря и навещает свою вдову. Страсть его столь губительна, что иные женщины умирают от этих посещений. Те же, что сильнее, рождают от мёртвого мужа маленького вилктака.
Иногда вилктак рождается в союзе двух вилктаков, каковые поощряются цыганским обществом. Однако, по поверьям цыган, по какой-то причине только половина детей в таких союзах рождается вилктаками, ещё половина от второй половины ничем не отличается от прочих детей и даёт потом обычное человеческое потомство, и, наконец, четверть беременностей заканчивается смертью ребёнка в утробе матери, каковая приводит и к смерти матери. Причина этого неизвестна до сих пор никому.
Иногда вилктаки женятся с обычными цыганами. В таких семьях всегда рождаются обычные дети.
Маленький вилктак почти не отличается от других детей, кроме того, что у него светлые волосы серебряного отлива, похожие на серую волчью шерсть. Очень редко рождаются вилктаки с волосами почти совершенно белыми. У таких всегда синие глаза, и они считаются сильнее, смелее и удачливей прочих. В то же время, именно их дети чаще погибают в утробе своей матери.
Ребёнок-вилктак плохо терпит боль, потому что острей её чувствует, однако, постоянно высмеиваемый цыганами, приучается стоически её переносить. Он никогда не болеет обычными детскими болезнями, но бывает подвержен сильным простудам. У него чуткий нос, острое в темноте зрение, тонкий слух. Он дичится других детей и любит проводить время в одиночестве, перебирая камушки или рисуя на песке узоры, или просто бегая по лесу, словно зверёныш.
Юных вилктаков не женят, как других цыган, в двенадцать или тринадцать лет. Сначала дожидаются, пока вилктак не «вылупится», словно бабочка из куколки. Это происходит в четырнадцать-пятнадцать лет. Вилктак становится мрачен и беспокоен; в этот период за ним надобно пристально наблюдать. Он непременно попытается убить себя, обычно выбирая для этого яд или утопление, или же взрезая себе вены на руках. Благодаря своей натуре, умирает он не сразу, долго мучаясь. В это-то время и необходимо ему влить в рот горячую кровь человека или другого вилктака. После этого агония перейдёт в тяжёлую болезнь, от которой он оправится и станет настоящим вилктаком. Но и тогда его не женят, а отдают в учение другому вилктаку, старее пятью или десятью годами. Ученье длится четыре или пять лет. Только когда учитель объявляет своего ученика взрослым, тот начинает жить и охотиться отдельно. Тогда ему подбирают пару. Это редко обычная цыганская девушка (или юноша), поскольку вилктак становится для них уже старым, потому и ищут в пару другого вилктака.
Вилктаки с трудом уживаются вместе. Даже муж и жена часто живут в разных палатках, встречаясь только для продолжения рода. Детей обычно отдают на воспитание родственникам, начиная с пяти-шести лет. Жёны охотятся наравне со своими мужьями, и потому им дозволяется надевать во время охоты мужскую одежду.
Вилктаки питаются обычной человеческой едой, и во всех своих привычках мало отличаются от других цыган: едят много мяса, спят до полудня, бодрствуют ночью, с удовольствием пьют молоко. Однако они живут наполовину в царстве живых и наполовину в царстве мёртвых, и, чтобы удержаться в мире живых, им приходится постоянно разыскивать упырей, упокаивать их и поедать их кровь. Для этого они подстерегают упырей у их могил, дожидаясь, пока восходящее солнце лишит их силы. После этого они очень быстро отверзают гроб упыря или проникают в склеп, и отрезают ему голову. По счастью, кочевой образ жизни цыган спасает вилктаков от голода, который бы настиг их после умерщвления всех упырей в округе.
Выпив раз упырской крови, вилктак может прожить около месяца или двух. Затем, если он не найдёт ещё, вилктак начинает слабеть, ослабевает настолько, что не может принять и обычной пищи, и погибает в мучениях.
В странах, которыми управляют христианские монархи, вилктаки, вместе с другими цыганами, скрываются, словно разбойники; крестьяне знают об их существовании и приписывают им всё, что говорится в народных сказках о волчьих оборотнях. В христианских же краях, порабощённых мусульманами, вилктаки предлагают свои услуги славянам совершенно открыто и не только поддерживают свои силы, но и кормят своей работой всех родственников. Благодаря своей природной гибкости и грации, они также считаются отменными танцорами и жонглёрами и хорошо зарабатывают на гуляньях и праздниках.
Часто вилктаки погибают до срока в открытой драке с упырём. Однако и избежавший такой схватки вилктак не заживается на этом свете. Природа их такова, что в возрасте около тридцать или тридцати пяти лет, иногда и раньше, их начинает одолевать одна и та же мучительная болезнь, и через месяц или два с её начала они погибают. Болезнь эта такова: от неё у вилктака слабеют члены, начинают ныть и болеть жилы и кости, мутнеет в глазах, перестаёт усваиваться сначала хлеб, потом мясо, потом вываренные овощи, наконец, и молоко с кровью, которую им добывают из сострадания другие вилктаки. Больного преследуют видения, он бормочет и скулит, издавая звуки, похожие на звериные. Дыхание становится частым, кожа — бледной, сердце бьётся слабо и быстро, на лбу выступает пот, и вилктака трясёт, как в лихорадке. Иные больные начинают плешиветь или терять зубы. Всё заканчивается тем, что вилктака по нескольку часов скручивает сильной болью, так, что он извивается, изгибается и громко кричит. Наконец, он умирает. Цыгане никогда не обрывают эту агонию милосердным ударом, поскольку считают убийство, особенно же цыгана, большим грехом. Надо сказать, что по этой же причине у цыган так много детей, за что их всегда порицают крестьяне западных земель, оставляющие себе одного или двух отпрысков. С другой стороны, жизнь цыган так сурова, что нельзя знать, выживут ли дети до конца зимы или умрут почти все сразу. Полагаю, поэтому они всегда оставляют детей с запасом. Что касается уверений крестьян, что цыгане воруют и пожирают христианских детей, то все наблюдения за этим племенем показывают, что цыгане питают отвращение к людоедству такое же, как к убийству цыгана или вилктака, зато нередко за вознаграждение соглашаются принять в табор незаконное дитя, плод блуда женщины высокого происхождения, которых им отдают так же, как деревенским бабам. Однако, в отличие от крестьянок, у цыган эти дети умирают реже и потому сильно бросаются в глаза. Цыгане выучивают их шпионить и воровать и потом засылают туда, где не могут присутствовать сами, в качестве своих лазутчиков и связных. Трудно сказать, чья доля хуже: незаконного младенца, умершего до того, как успел согрешить, или того, что выращен цыганам и грешил всю свою жизнь, пусть даже не людоедством».

Последнее предложение в духе католических умствований несколько выбивает меня из колеи, но затем я вспоминаю, что уже в Средние Века существовали евреи-«выкресты», вроде Спинозы. Должно быть, автор труда был одним из таких крещёных евреев, каким-то образом не оборвавших связей с миром иудейских тайнокнижников.

Непонятно только, как он мог проводить наблюдения за цыганским племенем в естественных условиях и при этом не нарваться на нож. Средние Века — довольно мрачная страница в истории цыган Европы.

«Ребе *** из *** полагает, что причиной смерти вилктаков в возрасте раньше естественного человеческого является магия крови, доставшаяся им от предков и родителей-упырей, указывая на сходство болезни вилктаков с болезнью, от которой погибает упырь, растерзав себе подобного. По видимости, родство с упырями делает их убийство смертельным для вилктака, но только гораздо медленней, словно яд, принимаемый в течение многих лет малыми дозами и постепенно подтачивающий и изнуряющий человека. Увы, нет никакой возможности проверить это предположение, поскольку, чтобы добыть кровь упыря, вилктаку приходится его убить. Уже несколько лет я лелею мечту поставить опыт, уговорив одного из вилктаков отказаться от охоты, а другого — делиться с ним в течение всей жизни добытой кровью. Проведению такого опыта мешают особенности цыганского характера.
Хочу написать здесь же, что крестьянские сплетни и слухи о том, что цыгане водятся с упырями и даже живут с ними вместе, далеки от истины, ибо никто так не боится упырей, как цыгане, среди которых они, действительно, довольно часто появляются по причинам, которые мне пока неизвестны. В любом случае, при появлении упыря цыгане немедленно приглашают вилктака для его полного умерщвления».

Я прикидываю: сейчас на охоту выходят реже, значит, умирают позже. Но не сильно: ни у одного виденного мною «волка» возраст сорока лет не превышал; только Ловаш упоминал, что в его семье есть «волк» пятидесяти шести лет, что явно гармонирует с гипотезой неизвестного автора. Ох, Люция, какая же ты дура! Да ведь, если эта гипотеза верна — а я в этом почти не сомневаюсь — Ловаш подарил «волкам» саму жизнь. Нормальную! Человеческую! В шестьдесят, восемьдесят, сто лет!

Должно быть, такую, какую хотел бы подарить своей дочери, незнакомой мне девочке, умершей в шестнадцать лет. Как я понимаю теперь, моей троюродной сестре.

Я ожесточённо тру глаза. Голова опять уплывает.

Где-то внизу колокол зовёт на ужин.

***

На столе всегда примерно один набор продуктов. Картошка, или тушёная капуста, или варёная репа; по утрам, то есть, около полудня — обитатели замка не мешают мне жить по «волчьему» ритму — омлет или яичница. Хлеба больше не дают, но я не очень по нему страдаю. Из мяса — всегда курица, или варёная, или тушёная, почему-то никогда не жареная. Её дают, правда, не каждый день. Или Твардовский-Бялыляс слишком набожен, или попросту чертовски беден, и я склоняюсь ко второму варианту. Напитки всегда одни и те же: на завтрак — кофе со сливками, на обед — чай, с мятой или брусникой, на ужин — сильно разбавленное вино. О том, что наступило воскресенье, я узнаю, обнаружив к обеду десерт: тарелку мелких пунцовых вишен. Пальцы и рот покрываются от них плохо стираемыми кровавыми пятнами. Впрочем, мыло и вода без особого труда расправляются с ними.

«Только что обращённые упыри не знают меры ни в похоти, ни в дьявольском своём голоде, ни в злобе. Они ломают шеи случайным прохожим, терзают своих вдов и невест, разрывают длинными клыками шеи своих жертв и, опьянённые запахом и вкусом крови, начинают рвать и мясо. Однако, их новый желудок негоден к употреблению твёрдой пищи. Они набивают его, пожирая труп, до крайнего предела, и уже через час или около того, когда желудок впитал кровь, извергают мясо обратно. Только обративший его упырь, если уже довольно силён, может остановить упыря молодого, но редко делает это, равнодушный к мукам жертв или упивающийся греховностью того, что творит его дитя, а иногда и сам присоединяющийся к отвратительной трапезе».

Омерзительней всего в этом тексте вовсе не то, что он, скорее всего, верен. А то, что я представляю Ловаша, когда он только сменил свою природу. Воспалённое от многочасовых сидений над текстами воображение рисует слишком яркие, слишком детальные и убедительные картины.

Те дети, которых убил мой отец… он только пил их кровь или пожирал их тела тоже?

«Известны случаи, когда упыри из остатков христианского человеколюбия, не до конца изничтоженного в них дьяволом, удерживали обращённых ими от свободной охоты, передавая им кровь свежеумерщвлённых жертв в сосудах и не допуская их до предмета их похоти до тех пор, пока оная не исчезнет. Первое не сказывалось на молодых упырях вовсе, а вот по причине второго они теряли возможность блудить вовсе, словно после кастрации. Очевидно, что они сохраняли возможность грешить, когда таковой потакали, давая поедать человеческую кровь с душой её, а от непопущения греха бес в них слаб, и они становились неспособными к этому греху. Таким образом, очевидно также, что если долго не давать упырю есть крови, он потеряет способность употреблять её в пищу и всякий к ней интерес. Уверен, однажды будет возможность испробовать этот способ на практике и вернуть людям, превращённым в богомерзкие существа, их человеческую, Господом данную природу.

В любом случае, со временем упыри становятся хладнокровнее и хитрее, и не так легко идут на поводу своих страстей. Вот почему обнаружены и убиты людьми или ликантропами из цыганских шаек почти всегда бывают упыри более слабые, обращённые недавно, чья жажда грешить застилает разум.

Нет также никакого сомнения, что эта начальная одержимость мерзкими желаниями подстрекается дьяволом для того, чтобы упырь как можно скорее испоганил в себе остатки человеческого, христианского. Когда эта задача выполнена, дьявол ставит перед собой другую — продлить противоестественное существование монстра на этом свете, чтобы он как можно больше урона и несчастий принёс добрым христианам.»

Идёт вторая неделя, а Марчин не объявляется, и я не получаю никаких вестей о Люции. План побега тоже всё ещё не готов — проклятое зелье мешает мне мысли, превращая меня в существо вроде того, каким я была после Коварны: способное воспринимать, но не анализировать, запоминать, но не придумывать. В голове постоянный туман, а уж какая дрянь мне снится… просыпаюсь всегда резко, будто выныриваю, и долго потом глотаю сырой, пропахший каменной пылью воздух.

По двору ковыляет «Ядзибаба», то спеша задать корм курам, то исчезая за домом, с той стороны, куда не выходят окна моей башни. Стены её хотя и не очень ровны, но для человека с моим опытом скалолазания — от стекла отличаются не очень. В какой-то момент, отчаявшись, я даю разгуляться детской мечтательности: вот было бы здорово, если бы волосы у меня, как у князя тёмного леса, от тоски принимались расти. Я бы отпилила их столовым ножом, сплела из них верёвку и спустилась потихоньку на рассвете. Воображение тут же злорадно подкидывает мне картинку: пока я примеряюсь вылезти из окна, «Ядзибаба» замечает верёвку и, щеря длинные крепкие зубы, шустро, как паучиха, поднимается по ней в мою спальню.

Ох, хорошо, что комната закрывается изнутри. Иначе я бы не могла теперь заснуть. Как назло, эта картинка всплывает у меня перед глазами снова и снова.

Наконец, Марчин объявляется.

***

Стихи Урбена (или Урбаина, кто знает, какое произношение предполагал французский в столь давние времена) Граса интересуют меня только из-за пометки «поэзия вампира». И разочаровывают со второй же строки. Слишком банальные, затёртые, истрёпанные слова, измусоленные, исчавканные образы. А уж тематика — мсье Грас явно из тех поэтов, которых Ференц назвал «зацикленными»: одно желание сразу трахнуть и скушать безымянную девицу, и, скорее всего, в каждом стишке — разную. Розы, слёзы и алмазы прилагались. Нет, конечно, я никогда не верила в гламурный образ вампира из телесериалов, но почему-то оказалась неготова обнаружить в их рядах графоманов. С другой стороны, я когда-то не представляла их в роли Казановы — до встречи с Ловашем Батори. Я была твёрдо уверена, что женщина в их бесконечное существование вписывается только одна, и та недолго, и лекция о том, что даже у мёртвого мужчины есть, мол, свои мужские потребности, потрясла меня до глубины души. Что же касается стихов, то человек, который берёт себе подобный псевдоним — «городское милосердие» или «благовоспитанное изящество» — на дурной вкус и огромное самомнение должен быть подозрителен изначально. Не представляю, чтобы так решил подписываться Федерико Гарсиа Лорка или Михал Козимиренко.

На всякий случай я быстро перебираю ещё пару десятков «книжиц» в поисках поэзии, например, Ференца, но претерпеваю неудачу. Чем-то оказался мил Твардовскому-Бялылясу именно Грас.

А я возвращаюсь к методическому прочтению прозы вполне человеческой, продираясь сквозь легенды о дьяволопоклонниках, уверения о существовании маленького хвостика у младенцев-«волков» и еврейских чародеев, история о тех или иных молодых упырях и снова — бесконечных раввинах-тайнокнижниках (причём авторы-католики уверяют, что тайные книги переплетены негритянской кожей, причём негров непременно прошедших крещение). Время от времени попадаются работы, в каждой строке которых сквозят уверенность и знание очевидца; эти рукописи действительно по-настоящему интересны. Оттуда я выбираю, словно ягоды из густой листвы, отрывки, чем-то меня цепляющие.

«Известен случай, когда помешавшийся упырь из трансильванских дворян погубил своей похотью вдову, но не остановился за этим, а год за годом разыскивал похожих на неё девиц и женщин и пытался обратить их, чтобы жениться. Они погибали одна за другой, пока, наконец, одна не превратилась в упырицу. Но и эту он сгубил, зачав ребёнка, который умер в её утробе и стал причиной её собственной смерти, теперь уже последней.

Иудейские тайнокнижники уверяют, что смерть ребёнка и матери неизбежна, когда упырица зачинает от упыря. История трансильванского дворянина показывает правдивость их слов.»

Надеюсь, на той несчастной упырь всё-таки прекратил свои опыты. Хотя до маньяков туго доходит. Эх, жалко, что умирает только мать. Если бы горе-зачинатели тоже упокаивались, уверена, количество желающих поэкспериментировать резко бы сократилось.

А вот и первый свиток о жрецах.

Колокол.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Я не робот (кликните в поле слева до появления галочки)