Дозорные
Их двое, Варакс и Димант. Варакс юн, рыж, большеголов, узкоплеч, но жилист. У него широкий нос, покрытый пупырышками, точно капельками пота. Варакс хочет стать воином. Хоть в душе и понимает, что менее всего для военной службы создан. Но нынче в Фивах ни о чем ином, кроме как о военной службе мужчине мечтать не принято, и даже подозрительно. Вот он и мечтает, куда деваться.
Зато Димант – старый солдат. В минувшую войну дослужился до старшего колесничего. Во время неудачной вылазки у Огигийских ворот лошадь его была убита, колесница перевернулась, и придавила его. Никто не сомневался, что он мертв. Однако ночью Димант пришел в себя, выполз из-под обломков колесницы и добрел до лагеря. Только не своего, а аргивян. Ему было все равно, он просто пришел на огонь. Его не убили потому лишь, что вел он себя с бесстрашием умалишенного: распевал боевые песни, поносил аргивян и требовал женщину. Не убили из суеверия, считалось, что безумцы – избраны богами. Даже накормили, дали отлежаться до утра и отпустили к своим. Шею он не сломал, но повредил. Он, говорят, вообще повредил все, что можно повредить, но понемногу. Немного – руки, немного – ноги, немного – голову.
Сегодня оба они в дозоре у Кренидских ворот.
Ночь удалась теплой. Настолько, что можно не ежиться, втягивая тело в легонький и короткий плащ, не давиться ознобной зевотой и не проклинать жизнь и все, имеющее к этой жизни какое-то касательство. Зато тьма неимоверная. Подставь ладонь к самому лицу, и ту не увидишь.
– Не пойму, честно говоря, на кой мы тут стоим, – говорит Варакс, нетерпеливо постукивая древком копья по булыжной мостовой. Война кончена? Кончена. Ушли аргивяне? Ушли. Так чего мы тут стоим?
– Знаешь, Варакс, когда наступит всеобщее счастье?
– Чего, чего?
– Я говорю, всеобщее счастье наступит тогда, когда люди перестанут спрашивать, на кой мне это надо, и станут спокойно делать то, что им положено. А надо это, коли пошел такой разговор, затем, чтоб люди видели: дозорные на месте. Стало быть, все в порядке в городе, стало быть, государь о них думает, заботится о них. Государь Креонт знает, что делает. Что, разве не правда?
– Истинная правда, дядюшка Димант! – Варакс зевает во тьму и сплевывает под ноги. – Вот и мамаша моя говорит: умней дяди Диманта не сыщешь. Он и раньше умным был, а как оглоблей по черепу получил, так за десятерых поумнел.
Димант хмурится, хочет, видимо, что-то сказать, но лишь качает головой и угрюмо бормочет под нос.
Начинает крапать дождь, Варакс задирает голову и блаженно щурится, а Димант, продолжая ворчать, отходит под навес.
– Хороший дождь, дядюшка Димант, – говорит Варакс, улыбаясь и гримасничая, – зря прячетесь. А и промокните, Ойма вас подсушит. Вы ведь, я знаю, как сменитесь, так сразу к ней – шмыг! И все фиванцы будут знать: старик Димант возлежит с толстушкой Оймой, стало быть, в городе все в порядке, государь заботится о них.
– Дурак ты Варакс, право, дурак – подает голос невидимый в темноте Димант. – А дождь я впрямь не люблю. Мы такой дождь, бывало, называли божий понос.
– Старый вы человек, – в сердцах говорит Варакс, – а богохульничаете. Вас уже однажды боги наказали, еще хотите?
– Меня боги не наказывали. Ананке великая и незримая, задела меня своим веретеном. Но и та скорее милость явила, а не кару, потому что кто тогда уцелел у Огигийских ворот? Считай, никто. Я да еще двое, и то один ослеп, другой ума лишился, по ночам на луну воет. А я, считай, здоров, к Ойме, сам говоришь, захаживаю. Да и не к одной Ойме, чтоб ты знал. Это кроме того, что жена у меня опять на сносях. А боги, коли на то пошло, людей вообще не наказывают. У них свой промысел. Они, боги, что пастухи. Пастух ведь овец не наказывает, кого время кормить, кормит, кого время стричь, стрижет, кого время резать, режет. Придет мое время под нож, я и пойду, не задержусь.
– Чудно вы как-то говорите, – хмурится Варакс. – Не надо бы так говорить. Я вот лично так думаю… Чего это там, дядя Димант, а? – Варакс проворно соскакивает с места. – Ходит кто-то, вроде.
– Кому там ходить, – неуверенно возражает Димант, не вставая с места. – Хотя – сходи, проверь. Скажешь потом.
– Ну да, а вы здесь посидите, да?
– А я здесь посижу, – невозмутимо кивает Димант. – Говорю же, я дождь не люблю.
– Эй! – каким-то утробным голосом выдохнул Варакс. – Чего это ты там, а? Ну-ка поди сюда!
– Громче говори, – усмехается Димант. – Голос в нашем деле –главное. А по твоему голосу видать, что ты трижды обмочился со страху.
Варакс поднимается, грозно хмурит рыжие брови и идет в сторону Журавлиной улицы, а верней того, что от той улицы осталось.
(Улица была нежилой. Как-то ночью, на седьмой день осады, она вдруг взяла и загорелась. Отчего, никто не знает, да и что тут знать – война. На войне никто ничего не знает, на ней вечно какие-нибудь пакости приключаются, для того ее и затевают, говорил одноглазый Эрикс-сенокосец с той же Журавлиной улицы. Сенокосцем его прозвали не оттого, что он сено косил, хоть он и косил по весне, а оттого, что на войне ему вышибли глаз и перебили колено, колено, вроде, срослось, но как-то не так, и он ходил после этого, как паук-сенокосец, ни дать ни взять. Так вот пришел Сенокосец с войны, а жена его, Геро, – на сносях. Причем, имела нахальство утверждать, что брюхата она от него, от Эрикса, хоть тот провел на войне без малого полтора года. Хотел он ее придушить, да уж почти и придушил, да передумал, плюнул, собрал манатки и ушел к соседке, с которой давно путался. Говорят, боги Геро наказали: во-первых, у нее вырос поросячий хвост, и ни один мужчина по этой причине с нею не ложился. Во-вторых, она так и не родила тогда, ходит восьмой год беременная. Боги, они все видят. Или еще, к примеру, Гиад. Колдун, занятный человек. Он носил на шее змею. И не засушенную, как жрицы Персефоны, а живую, да огромную, в человечий рост. Иногда он как-то по-особому щелкал пальцем, тогда змея поднимала голову, открывала глазенки и щерилась, будто смеялась, тошно глядеть. Все, понятно, шарахались, а Гиад принимался хохотать во все горло. Этот самый Гиад делал из корня мандрагоры (а мандрагора это такая штука, от него даже застарелая девственница забеременеет!), дерьма летучих мышей, лапок ящериц и еще какой-то болотной мерзости чудной отвар, от кружечки которого даже у больных и престарелых – вставал как миленький. Но только единожды за раз. Можно было, конечно, еще одну кружечку махнуть, но это опасно. Молодому куда ни шло, а человеку солидному – опасно. Гиад так и предупреждал. И вот один старичок решил тряхнуть стариной. Взял у него кувшинчик и направился к одной вдове, которую все звали Безутешной, в смысле, что она никак натешиться не могла. Все у старикашки, вроде, заладилось, отодрал он Безутешную себе и ей на радость, тут бы угомониться, да и идти себе домой. А он разохотился да и глотнул варева еще раз. А колдун предупреждал: молодой по второму разу глотнет – будет судорога, слюна потечет и кишечник опорожнится, причем все разом. А старикан может спокойно окочуриться. Так оно и случилось, старичок натурально помер прямо на Безутешной. Хватились колдуна, того след простыл. Он нутром почуял неладное, собрал свое барахло и исчез. Такие вот дела приключались на Журавлиной улице. Теперь вот нету ее, сгорела начисто, а отчего, никто не знает. Да что тут знать – война. Хотя Журавлиная улица без всякой войны раза два горела, и, опять же, никто не знает, с чего. Дома-то горят либо от войны, либо от дурости, а дурость страшней войны. Был такой Филемон, плотник. Человек как человек, бывает хуже. А уж жена его какими только словами нее бранила, позорила на каждом углу, мол, подмышки у него плесенью пахнут, и писька у него, как дождевой червяк, и живот у него по ночам урчит так, что дети просыпаются и плачут. Скорей бы уж сдох, сказала даже как-то. И в тот же день не стало Филемона, зарезал его насмерть какой-то чужак. Чужака того потом нашли и затоптали. Оно и правильно, нельзя человека ножом резать. А жена Филемона умом с горя тронулась, возомнила, что это она мужа ножом пырнула. Так и жила потом с детьми без мужа, пока улица не сгорела. Что тут скажешь, если суждено улице сгореть, так и сгорит, не извольте сомневаться, без всякой войны сгорит, от судьбы не уйдешь. Судьбу, говорят, даже боги боятся. Взять вот хотя бы Меченого Трезенца. Родом он был из Трезены, а Меченым его прозвали потому, что имел он на щеке родинку величиной со сливу. Так вот, этот самый Меченый Трезенец очень уж не хотел умирать. Оно, конечно, никто не хочет, но Меченый ни о чем ином просто думать не мог. Вообразите, содержал у себя дома бродягу, которому давал сперва попробовать все, что сам ел, боялся ненароком отравиться. Жил без семьи, злые языки потешались: ежели женится Трезенец, то в постель сперва бродяжку будет запускать, а уж после сам ложиться. И чем все кончилось? Запрыгнула к нему как-то ночью в окно пантера, что сбежала с царского зверинца. Меченый проснулся, увидал спросонок окаянную зверюгу, закричал дурным голосом и прямо голышом сиганул из окна во двор. Хоть и не высоко было, а сломал обе ноги, повредил спину и уж совершенно повредился умом – улыбается, кивает головой и лопает что попало, любую гадость, если вовремя не отнять. Такая вот судьба, судьбу никто еще не переспорил, как сказала вдова стервятника Идиса при его погребении. Идис был натуральный выродок. Почему? А у него выпученные глаза и холодные пальцы, а это, всем известно, – верный признак выродка. Этот Идис участвовал во всех возможных войнах, – обшаривал убитых. Самое опасное на войне дело, – смеялся Идис, – и те могут убить, и другие. Прав оказался, сукин сын. Нашли его как-то во рву с распоротым брюхом. Кто распорол – неизвестно. Между прочим, на следующий день как раз и сгорела Журавлиная улица, а отчего сгорела, неведомо. Война, что гадать.)
Далеко, однако, Варакс не пошел, добрался до первого дома, рыкнул во тьму громко, но нечленораздельно, и поспешил обратно.
– Нету никого, – облегченно говорит он, усаживаясь рядом с Димантом. – Померещилось. Бывает.
– Бывает, – соглашается Димант. – Только на сей раз не померещилось. Был там кто-то, точно говорю.
– А правда, что именно в эти ворота, – торопливо, чтоб быстро переменить тему, говорит Варакс, – и как раз по Журавлиной улице из города вышла тогда царева дочка брата своего непутевого похоронить?
– Какая еще дочка? – Димант недовольно хмурится и даже отодвигается подалее, – нету никакой царевой дочки. У государя Креонта один сын, и он, благодарение богам…
– Я про Антигону говорю, – перебивает его Варакс.
– Так ты и говори тогда – Эдипова дочь! – громогласно, словно кто-то еще слышит их, восклицает Димант. – Вот тоже сказанул – царева дочка. Псу шелудивому царь этот Эдип, а не мне!
– Эк вас понесло, – усмехается Варакс, – Дело-то не в этом. Так вот, говорят, именно по этой улице…
– Кто говорит?
– Какая разница!.. Положим, Ктеат говорит.
– Кт-еат! – Димант затрясся от смеха. – Много он знает твой Ктеат. Что может знать твой Ктеат, когда он там не был и быть не мог.
– Так ведь и вы не были.
– Не был. Зато говорил – вот как сейчас с тобой – с человеком, который все это видал своими глазами. Гилей, знаешь, поди, такого.
– Как не знать. У Гилея две радости в жизни: сожрать и соврать.
– Гилей так говорит, – не слушая его, продолжает Димант. – Слово в слово. “Стою у ворот, как раз полночь. Гляжу, идет женщина. Сразу насторожился: в полночь порядочные бабы по улицам не ходят. А шлюхи – тем более. Я говорю: стой, назад! Она идет. Я громче говорю. Она идет. Я ей наперерез. Тут она остановилась. Кто такая, говорю и чего надо. Открой, говорит, ворота, мне надо выйти из города. Я говорю: а больше тебе, красотка, ничего не надо? Она говорит: ничего. У меня, говорит, брат там. Мертвый. Его нужно похоронить. У нашего народа, говорит, не принято оставлять мертвецов непогребенными. Это большой грех. А я ей так говорю: у нашего народа не принято начальника не слушаться. Вот это – самый что ни на есть великий грех. Сам-то уже понял, кто она такая. Другую бы взял за лохмы и пнул под зад. С этой – нельзя, с этой надо с обхождением, а то самого так пнут, что потом полжизни будешь задницу искать. Она говорит: начальника боишься? А божьего гнева не боишься? Как не бояться, говорю. Боюсь. Только боги далеко, а караульный начальник – ближе некуда. Огреет дубинкой по хребту, мало не покажется. И тогда она достает кинжал, маленький такой, с ладонь всего, и – раз себе по плечу! Кровь потекла. Если не выпустишь, говорит, я пойду к твоему караульному начальнику и скажу ему, что ты меня, племянницу царя Фив и Беотии, ткнул своим поганым копьем. Что он с тобой сделает, сообрази-ка? А что тут соображать. Удавит на месте, вот и все соображение…”
В общем, он ее выпустил. Приоткрыл ворота и выпустил. А сам сломя голову побежал к старшему караульному. Тот все понял, даже с лица сошел. Ладно, говорит, ступай на место, и сохрани-помилуй тебя об этом кому рассказать. Сам пошел докладывать. Его пропустили к самому царю, дело-то нешуточное. Те, кто там был, говорят так: Креонт его послушал немного, а потом говорит: ну что разорался, дурак! Хоронить пошла? Так пусть хоронит. Ежели б она живого пошла хоронить, тогда понятно, а то ведь мертвого же. Утром найти и привести ко мне…
Вот и вся история.
– Умен наш царь, нечего сказать. И божий закон не нарушил, и свой заставил соблюсти, – Варакс качает головой и вновь почему-то сплевывает под ноги. – Все-то он успеет, и на небе уладить, и на земле.
– Совсем ты тронулся парень, – ворчит Димант без особого, впрочем, раздражения. – Можно разве о таких вещах, да еще с ухмалкой.
– Я ж тебе одному. Да и вообще, это я так, болтаю, чтоб не уснуть. Ближе к утру уж больно спать хочется, сам знаешь.– Варакс улыбается и протяжно зевает. – Так я насчет Антигоны. Ее казнят теперь что ли?
– Почем мне знать. Хоть бы и казнили, тебе ее что, жалко?
– Не то чтоб жалко… Непонятно как-то все это.
– Тебе и понимать ничего не нужно. Нашелся, понятливый! Твое дело… Погоди-ка! – Димант хмурится и напряженно вглядывается во мрак. – А ведь впрямь ходит там кто-то. Погоди, я сам схожу. А ты смотри получше, чтоб кто сзади не подкрался. Время препоганое.
Димант поудобней перехватывает копье и медленно идет к чернеющему зеву мертвой улицы.
– Эй, кто бы там ни был, – говорит он монотонно и не слишком внятно, – говорю от имени власти. Если нет у тебя дурных намерений, так выходи без страха. Эй, выходи, кому сказал!
Он так воинственно раскорячился, вперясь в темноту и далеко отставив назад вытянутую руку с копьем, что Варакс не выдерживает, смеется, но вдруг резко замолкает.
– Дядя Димант! – говорит он сперва шепотом, затем переходит на задушенный крик. – Не туда глядите. Вон туда, вон!..
***
Бледная, едва различимая фигура медленно движется вдоль обугленного остова Журавлиной улицы, кажется, не касаясь земли. Димант не видит ее то ли из-за густой тьмы, то ли оттого, что внимание его привлекло что-то другое. Резкий выкрик Варакса, похоже, ничуть не смутил идущего человека, он не сбавляет шага, даже не смотрит в его сторону, словно и нету на свете никакого Варакса вместе с Димантом, да и вообще ничего нет, а лишь одна только странная нужда, что гонит в глухую ночь человека, беззащитного перед тьмою и одиночеством.
Димант однако разглядел наконец идущего. Это оказалась женщина, даже девочка. Она неестественно худа, тьма делает ее почти бесплотной. Одежда на ней порвана, висит клочьями, черные, колечками вьющиеся волосы спутаны. Есть в ней нечто жалкое и одновременно пугающее.
Димант, кивнув на всякий случай Вараксу, шагнул ей наперерез. Та пораженно вздрогнула, метнулась было бежать, но тут же обреченно замерла на месте, жалобно вперившись в него глазами.
– Стой на месте, кому говорю, – властно кричит Димант, стукнув для убедительности оземь древком копья. – Бежать вздумаешь, себе хуже сделаешь. Поди сюда! И не дрожи, а то зубы затупятся.
Видимо, довольный шуткой, Димант натужно смеется и вновь оборачивается на Варакса. Тот, однако, стоит на месте, в непонятном оцепенении втянув голову в плечи. Вот тоже чудак, чего тут бояться!
– Эй, я кому говорю, поди сюда! – грозно хмурится Димант. – Оглохла никак, пичуга безродная.
– Да не кричите вы, – Варакс говорит глухо, вполголоса, смотрит куда-то в сторону. – Она не слышит.
– Что значит, не слышит!
– То и значит. Глухая она, как бревно.
– Ты-то откуда… Погоди, это не та ли самая, что давеча…
– Та самая, что – давеча.
– Помню, рассказывали. Старик с ней еще был. Ох и досталось, говорят, обоим. Народ злой тогда был. Война. Так ты, значит, тоже там был? Старику, говорят, кости переломали, а девчонку, – он для чего-то понизил голос, – пустили по кругу. Ты, как я понял, среди вторых был. Оно и понятно, дело молодое. Кровь кипит. А?
Варакс смотрит на него исподлобья.
– Будет вам, дядя Димант. Сами сказали: народ злой был.
– Точно. Отомстили супостату. За кровь, за смерть, за пепелища. А теперь девчонку отпустили, значит, на волю. Простили.
– Я слышал, да. Старик, тот помер. А девчонку государь Креонт повелел отпустить. Простил, верно. Добрый он у нас, государь-то.
– Ладно, ты не трогай государя. Он не чета тебе. Тебе вообще молчать бы надо, народный мститель.
– Не трогал я ее! – снова сдавленно кричит Варакс. – Правду говорю. Только смотрел. Семеро их было. Верней, шестеро, у одного ничего не вышло. Он три раза принимался, пробовал бить, чтоб раззадориться, да его самого чуть не побили: убьешь, а нам что, мертвяка тискать? Он отстал, только визжал, как поросенок, и за ноги держал. А я стоял, смотрел…
– Ладно, смотрел, смотрел. – Димант угрюмо отворачивается. –Что сейчас-то с ней делать?
– Отпустить, сказано же.
– Сказано! Это кем же сказано. Это тобой, сопляком, сказано. Куда ее теперь девать? Ворота открывать мы не можем. В караулку вести – не можем. Кто она такая, как ее зовут?
– Откуда мне знать.
– В том-то и дело. Главное ведь, теперь уже никто на свете не знает, как ее зовут, даже она сама. Глухим-то откуда знать свое имя. Даже у иной скотины есть имя, а у нее нет. Так что, хочешь, не хочешь, а придется ее к старшему караульному вести.
– Так он ведь…
– Знаю без тебя. Это не Антигона, с ней церемониться не станут. Эй ты, – Димант оборачивается к девочке. – Ты вообще-то куда идешь? Ну куда тебе нужно-то? Ты! – он тычет в нее пальцем так, что она в испуге шарахается в сторону. – Куда идешь? – Поводит пальцами, изображая идущего человечка. – Туда? – тычет пальцами в сторону ворот. – Туда?– палец указывает во тьму Журавлиной улицы. – Куда?!
Девочка некоторое время сосредоточенно молчит, затем вдруг слабо улыбается и показывает пальцами на ворота.
– То-то и оно. А что там у тебя? Дом? – он описал над головой полукруг. – Родня? – он прижимает руки к груди.
Девочка, подумав, качает головой.
– Нет. Ишь, соображает, звереныш. Хотя глухонемые не могут позволить себе быть еще и глупыми.
– Интересно, глухонемые знают, что они – глухонемые, – говорит Варакс, но Димант не удостаивает его ответом.
– Ну так куда?
– Т-таи! – вдруг с усилием произносит девочка и как-то неопределенно вертит головой.
– Мир велик, – кивает Димант. – Оно так. Только ночь сейчас. Ночь! – он зажмуривает глаза. – Нечисти полно. Волки. Вол-ки! – Он скалит зубы и царапает воздух растопыренными пальцами. – Пропадешь.
– Т-таи! – вновь произносит она и с улыбкой возносит руки к небу.
– Судьба. Может, ты и права. Может, тебе ночью в степи безопасней, чем днем в Фивах. Выпустить ее, однако, нужно, Варакс.
– Да я что. Ты старший.
– Значит, открывай ворота, – Димант заметно приосанивается. – Только самую малую щель, чтоб не шуметь.
С преувеличенным усилием выбивает он клин, вытаскивает из гнездовища обитый медью брус. Тьма за воротами дохнула горечью мокрой степи и перехватывающим дух одиночеством. Девочка радостно вздохнула, торопливо шагнула в темноту, тотчас растворясь в ней.
– Даже спасибо не сказала, – буркнул Димант.
– Так она же – забыл?..
– Да помню я. Кивнула бы хоть.
– А она кивнула, – говорит Варакс, мечтательно улыбаясь. – Только обернуться забыла. Знаешь, дядюшка Димант, о чем я сейчас подумал? Что я все-таки не такая сволочь, как о себе думал. Сам не знаю почему, а знаю. На войне легко сволочью быть, а когда война кончится, потом как? Сволочи плохо живут. Поначалу хорошо, потом плохо… Она мне улыбалась, я видел. Помнила меня, а улыбалась. Я ее… Я ее, может быть, найду. А? Найду, дядя Димант. Плохо человеку одному. Очень плохо…