Я никогда не писал тебе, Маня. Только говорил.
Но слова, которые я тебе говорил, Маня, можно произносить лишь под горячую не закуску, а руку.
А под твою горячую руку, Маня, не задумываешься о том, какие слова рождаются в воспалённом воображении.
Ты же помнишь, Маня, что я бывал и ласков с тобой. Но молча. Потому что слов, которыми я мог бы передать всю глубину отношения к тебе, я не знал.
Я не знаю их и сейчас. Разве что только одно-единственное. Это слово – Маня. В нём все годы, когда я, придавленный левым каблуком, глядя снизу вверх, пытался разглядеть размер твоего сапога.
В нём восемь разрешённых тобою попыток быстренько исполнить супружеский долг, из которых две были удачными.
В нём весь мой нормативный словарный запас.
В нём моя щенячья радость, собачья преданность и лебединая песня.
В нём, как сказал мне последний оставленный тобой в живых мой друг Коля, улыбки яркий свет и прохлада освежающей слезы.
Он – романтик, мой друг Коля. Видишь, Маня, с кем я общался до встречи с тобой. Наверное, я знал когда-то такие же слова. А сейчас, Маня, я пишу под Колину диктовку, потому что иначе письмо моё было бы очень неприличным.
Я поздравляю сам себя, Маня, с наступившим праздником, днём отмены семейного рабства. Ты не знала, что такой праздник существует? А я вот теперь знаю. И буду отмечать, начиная с сегодняшнего дня. Ежедневно!
А батон, за которым ты меня послала вчера, лежит в твоём почтовом ящике. Как поместился, спрашиваешь? Я его туда скрошил, Маня.