— А Москва большой город, а он больше нашего поселка, а, сколько наших поселков поместиться в Москве? — забрасывал я вопросами шестилетнего Гарика, которого привезли в гости к бабушке, нашей соседке из далекого города Москвы, самого A города нашего государства.
Москва большая, в ней много, много домов. Есть дома очень высокие, в два, четыре и пять этажей. Мне трудно было понять, что это такое, как выглядит даже двухэтажный дом.
— А выше чем пять этажей дома бывают?
— Бывают. Есть даже в десять этажей.
Я изо всех сил старался представить себе все эти чудеса, о которых рассказывал Гарик. Высокие многоэтажные дома, город, который в семь раз больше нашего села в, котором, — целых сто дворов. У нас все дома одноэтажные, только водокачка возвышается над поселком, где-то на уровне второго этажа, внутри нее, поместили бак, в который качают воду из артезианской скважины, это самое высокое здание. Правда, есть еще и силосная башня, круглая, белая с застроенной крышей из белой жести. К ней примыкает деревянная галерея с балкончиками, которые соединяются короткими наклонными лесенками. Когда ранней весной башня пустовала, мы, чуть ли не на цыпочках, крадучись подходили к отворенной двери первого этажа и, замирая от страха, заглядывали в ее казавшуюся бездонной, зияющую пустоту.
Если водонапорную станцию можно было сравнить с двухэтажным домом, а силосную башню с кремлем, то это, пожалуй, и все общее, что я находил между нашим поселком и Москвой. Оставалось совсем необъяснимое, автобусы и троллейбусы, да еще стали говорить, что в Москве строится метрополитен, железная дорога в тоннеле, под землей. Эти удивительные вещи были настолько неправдоподобны и не объяснимы, что я старался о них не задумываться. Жаль только, что нет книжек с картинками, где были бы нарисованы все эти чудеса.
Мне уже семь лет, с шести я научился читать, мама хочет осенью отправить в школу. Когда папа привозит из города книжечку, я прилипаю к ней, и ничто и никто не может оторвать меня, пока не прочту всю от начала до конца. Книжечки эти все одинакового размера, с мягкими обложками. На наружной обложке большими ровными буквами напечатано: “Книга за книгой”. В одной из этих книжек рассказывалось о странном мужике Герасиме и маленькой собачке Муму, которую жестокая барыня велела утопить. “Бежит Луг”, “Бирюк”, “Мальчики”, — очень много интересных рассказов прочел я в этих книжках.
Очень хотелось больше узнать о мире, в котором мы живем. Когда узнал о больших городах, где живет много людей, как-то невольно стал задумываться. У нас в колхозе самый главный это председатель, есть еще сельсовет, в который входит пять колхозов, еще район, в который время от времени едет отец или мама. Над ними большой город Симферополь, правда, он меньше чем Москва, но в нем есть трамвай.
— Кто самый главный в этих городах? спрашиваю у мамы.
— Самый главный у нас в стране — это товарищ Сталин.
Почти одновременно на слуху появляются фамилии других “вождей”. Ворошилов, Буденный, Орджоникидзе. Иногда как-то глухо упоминается Троцкий. На самом пороге взросления, когда только стали расширяться горизонты моих знаний о мире, в котором живу, долгими вечерами, при тусклом желтом свете керосиновой лампы взрослые по вечерам стали внимательно читать газеты, вернее одну — “Крымская правда”. О том, что есть такие газеты, как “Правда, “Известия”, я узнал из разговоров взрослых. Но их выписывали только председатель, главбух, директор школы и еще несколько начальников.
Тогда в газете стали писать о врагах народа. Всего я не понимал, но очень возмущался вместе с родителями, когда узнал, что эти враги были очень большими начальниками, но вредили народу, клали в сливочное масло, битое стекло, делали аварии, убили одного из самых лучших вождей Кирова.
Если бы мы знали, что не только в Москве орудовали враги народа, что они расползлись по всем городам и селам всего огромного Союза. Что недалек тот день, когда их начнут корчевать повсюду. Если бы знали, что один из этих врагов мой родной отец. Не пройдет и года, как его посадят в тюрьму. Обвинять его будут в том, что он был против строительства в колхозе бани, как председатель ревизионной комиссии, был против колхозного огорода, а если добавить связь с заграницей…. Ведь он переписывался с родным братом, живущим в Америке, к тому же тот прислал ему бандеролью коммунистическую газету “Эмес” (“Правда, на еврейском языке).
Пока же продолжал свои мучительные раздумья об устройстве мира, который меня окружает и о том, кто в этом мире “главный”.
Наступила осень, я пошел в школу, которая была рядом с домом, даже двор наш смыкался со школьным. Построили ее в двадцать пятом году по типовому проекту. Теперь к ней пристроили еще три класса, и школа стала семилеткой. В ней обучались с пятого по седьмой школьники из сел всего сельсовета. Первой учительницей моей была Зина Исаевна Эйдлина. Она была одинока и жила в доме со своим братом и его семьей.
Учились мы на еврейском языке. Дома с нами говорили по-русски, отец с матерью между собой, по-еврейски. Читать я научился в шесть лет тоже по-русски. Было непривычно писать с права, на лево. Разумеется, специальных тетрадей не было, и последнюю страницу обложки приходилось заполнять как лицевую. Буква за буквой мы вскоре выучили все буквы еврейского алфавита и стали бойко читать и писать на родном языке. На еврейском мы обучались всего два года. С третьего класса обучение велось на русском языке.
Когда научились читать, учительница прочла нам на уроке рассказ о Ленине. Там в левом углу страницы был помещен большой портрет, и ниже на целой странице описывалась его жизнь. Биография Ленина так поразил меня, что когда вышли из школы, на пути домой я восторженно поделился моими мыслями со своим соседом по парте Исайчиком Эйдлиным и сказал, что когда вырасту, обязательно напечатаю рассказ о Ленине на русском языке.
Пришло время узнать мне досконально, откуда берутся и кем назначаются те, что самые главные. Стали писать в газетах о том, что в декабре состоятся выборы в Верховный Совет по новому закону, согласно новой Конституции.
Впервые выборы будут прямые и тайные. В газетах и школе взахлеб рассказывали, что новая избирательная система, самая демократическая в мире. Очень подробно говорили о процедуре голосования. Вход в кабины будет с одной стороны, выход с противоположной. После того, как гражданин опустит бюллетень в урну, он должен выйти через другой выход, чтобы ненароком не встретиться с избирателем, идущим голосовать. Особо оговаривалось, что строжайше запрещено присутствие посторонних в кабине для голосования.
Начинаться выборы будут в двенадцать часов ночи, и продолжаться двадцать четыре часа. Первые в истории свободные, тайные выборы. Моя любознательность не знала предела. А как выбирали до этого, как выбирали до революции? впрочем, если это действительно первые и свободные, значит, до нас вообще выборов не было и нашему народу впервые дается возможность самому избрать власть. Пытался узнать кое-что у мамы, но почему-то ничего вразумительного она мне не рассказала, и это в то время, когда на все вопросы она всегда отвечала толково и обстоятельно.
Так, например, где-то я прочел о китайцах, курящих опиум. Писали про опиокурильни, где вповалку лежат обкурившиеся, одурманенные китайцы. Нам было жаль несчастных китайцев, которые запрягаются в коляски вместо лошади, возят на себе белых господ и несут заработанные тяжким трудом медяки в эти зловонные опиокурильни. Кроме того, мама рассказывала, что людей в Китае очень много, больше, чем в любой другой стране мира. И еще добавила она, в начале века предсказывали, что придет время, когда всему миру будет угрожать желтая опасность.
Простая крестьянка, окончившая всего четыре класса приходской школы, она иногда очень ясно и понятно судила о мировых процессах. Каким-то шестым чувством я понимал, что это в ней от чтения каких-то, не похожих на теперешние газет и журналов. Я не мог понять, но чувствовал, что предреволюционный период, совпавший с ее юностью, таил в себе неведомые, и непонятные мне идеи.
А пока предвыборная кампания шла полным ходом. Кандидатом в депутаты выдвинули этническую немку Маргариту Христофоровну Шлегель. Маргарита Христофоровна не сходила со страниц газет. Появились предвыборные плакаты. Назначеные парторганизацией агитаторы ежедневно собирали свой контингент и рассказывали, какой хороший кандидат в депутаты нам достался, что мы должны быть счастливы, отдавая, свои голоса за такого достойного человека.
Я очень жалел, что еще не вырос, и не буду иметь права голосовать, но на какое-то время предвыборная кампания поглотила меня целиком, и каждой клеточкой своего тела я ощущал драматизм предвыборной борьбы.
Но вдруг, на каком-то этапе мой энтузиазм стал давать сбои. Дело в то, что все время я подспудно ждал, что вот-вот выдвинут еще одного кандидата, еще, еще. Их станет два, четыре, пять. Мысленно представлял себе, как войдя в кабину для голосования, воспользуюсь своим правом вычеркивать неугодных. Оставлю только одного, самого умного, самого достойного.
Время шло. Недалек тот день, когда все имеющие право голосовать пойдут на избирательный участок, получат конверт с бюллетенями, зайдут в кабину, скроются от посторонних глаз, возьмут в руку карандаш и…, и… вычеркнут. Оставят лучшего, достойного, но кого, в конце концов, будут вычеркивать? В списке только один кандидат Мария Христофоровна, если она кому-то не понравится, то, как же ее вычеркивать, ведь в списке больше никого не останется?
Что-то опять доносятся с кухни встревоженные голоса родителей. Прислушиваюсь. Рассказывает отец. На колхозной конюшне есть норовистая кобыла по кличке Маргарита. Дежурный конюх, простоватый мужик, живущий неподалеку от нас, завел эту самую Маргариту в стойло и начал чистить скребком. Кобыла по обыкновению баловалась, не подчинялась командам, повернулась боком и загородила ему выход. По привычке конюх попытался легким нажатием плеча на лошадиный круп освободить проход. Лошадь не уступала. Несколько раз, повторив безуспешную попытку освободиться из невольного плена, разгневанный конюх в сердцах воскликнул: — Маргарита Христофоровна, подвинься! —
Слово не воробей, назад не воротишь. Порочащие депутата слова слышали стоящие неподалеку колхозники. Что-то будет?! Весь наш маленький степной поселок замер в тревожном ожидании. Конюх, с уст которого вырвались роковые слова, ходил как в воду опущенный. К счастью, все обошлось, никто не донес.
Сколько я не пытался прояснить у мамы мучающий меня вопрос с вычеркиванием неугодного кандидата, ясного ответа от нее так и не получил. Каким-то подсознательным чувством я уже понимал, что ответа на мой вопрос в природе не существует. Где-то там установлены такие правила игры и несмотря на то, что они не совсем согласуются со здравым смыслом, этим правилам придется подчиниться и вообще, об этом, кажется, самое лучшее молчать.
Но вот молчать я как раз и не мог. Какой-то чертик сидел во мне и все время заводил. Спроси, спроси, спроси. Когда в очередной раз учительница стала рассказывать в классе о предстоящих выборах, моя душа не выдержала:
— Зинаида Исаевна, а как же будут выбирать, ведь кандидат только один — Маргарита Христофоровна. А если я не хочу, кого же тогда вычеркивать? —
Вопрос явно застал учительницу врасплох.
— Ну, как же ты не хочешь, ведь она хорошая, — неуверенно твердила она.
— Знаю, что хорошая, но если я хочу другого, как же мне быть? —
Ясного ответа не получил опять. Учительница твердила свое: ведь она хорошая, я же пытался донести до нее свою выстраданную мысль. Знаю, что хорошая, понимаю, но где тогда мое право выбирать?
Бесплатные опросы, рейтинги, голосование
Зачем тайное голосование, закрытая кабина и карандаш, который обязательно должен являться непременной принадлежностью в кабине для тайного голосования?
Кончилось тем, что, окончательно убедившись в безнадежности своей попытки получить ответ на такой простой вопрос, прекратил терзать учительницу. Стало ясно, что своим вопросом я вторгаюсь в область недозволенного, вопрос мой несет в себе какую-то тайну и опасен для окружающих. Я отступился. Так и осталась Маргарита Христофоровна единственным кандидатом в депутаты.
Наконец, наступил долгожданный день выборов. Если обычно двигатель местной электростанции останавливали в двенадцать часов ночи, то в эту ночь свет горел до утра. Ровно в полночь по селу разослали летучие отряды комсомольской кавалерии, они стали громко тарабанить в окна и двери. Не выдержав натиска, не выспавшиеся односельчане всю ночь тянулись к избирательному участку. К тому времени они глубоко усвоили установленные начальством правила. В ярко освещенной кабине, неплотно прикрытой ситцевой занавеской, долго, с недоумением вертели в руках карандаш, разглядывали лист бумаги с одной-единственной фамилией “хорошего“ кандидата. Затем поспешно совали бюллетень в конверт, испуганно озирались, выскакивали из кабины и твердым шагом направлялись к окрашенному красной краской фанерному ящику с узкой щелью. Опускали в неё драгоценный документ и торопились к вожделенному буфету.
Утром мама отпустила меня в клуб. К этому времени голосование закончилось. Рассказывали, что избирательная комиссия будет ждать до двенадцати часов ночи, только тогда вскроют урны и начнут подсчет голосов. Женщины сидели на скамейках, расставленных вдоль стен. Играла гармошка. Несколько пар кружились в танце на маленькой площадке в центре. В стороне группа мужиков что-то активно обсуждала. Прислушался. Говорили, что известный всему селу пьяница пастух ухитрился забраться в кабину для голосования и там уснуть. Только благодаря тому, что выборы уже закончились, к этому отнеслись снисходительно и ограничились лишь тем, что выволокли незадачливого избирателя на свежий воздух. Постепенно предвыборная кампания и все волнения, связанные с нею, ушли в прошлое. Я успешно закончил первый класс. Работал с отцом на кукурузном поле. Он шагал позади, держась за рукоятки культиватора, я верхом на лошади.
Осенью пошел во второй класс. Вскоре посадили отца, начались бесконечные семейные советы в тесной кухоньке за занавешенным окном. Мама из поездок в город привозила известия об огромных очередях с передачами в областной тюрьме, об огромном множестве людей, посаженных за решетку. Абсурдность обвинений, предъявленных отцу, заставляла задуматься, а так ли виноваты те, которых обвиняли, что подсыпали в сливочное масло, битое стекло, чьими преступлениями мы так возмущались. Забылись прошедшие выборы и первый народный депутат. В газетах перестало мелькать, а потом и вовсе исчезло имя Маргариты Христофоровны. Глухо говорили, что она тоже арестована и, будучи немкой, обвинена в шпионаже в пользу германии.
Шли годы, подошло время и мне идти на избирательный участок, воспользоваться дарованным мне самой великой Конституцией, правом выбирать. К тому времени жизнь научила, что не стоит задавать зловредных вопросов, а многолетняя беспрерывная пропаганда сделала свое черное дело.
Это как вера в Бога. Разумом, понимая весь абсурд происходящего, чья-то злая воля, всеобщий инстинкт гнали, толкали меня на избирательный участок, вкладывали в руки как святыню пустые, никчемные бумажки и заставляли бережно опускать их в щель деревянного ящика. Иногда, когда остатки здравого смысла, еще сохранившиеся частицы сознания зловредно шептали: — порви, уничтожь, выкинь в мусорный ящик эту бесполезную бумажку, — меня охватывало чувство бессознательного страха, казалось, что и стены имеют уши и легкая полотняная занавеска не скрывает меня от недоброжелательных взоров.
Неуверенно садился за столик, клал перед собой бюллетень, долго разглядывал набившую уже оскомину фамилию очередного партийного функционера или передового рабочего, уже тянулся к карандашу вычеркнуть, выполоть как сорняк, фамилию навязываемого мне в руководители человека. Рука останавливалась на полпути, густая волна липкого страха обволакивала душу. Вдруг кто-то увидит, отпечатки пальцев останутся на бумаге, нет, нет и нет, и на этот раз пусть все остается по-старому.
Рано утром, кто-то, после бессонной ночи, недрогнувшей рукой подписывал рапорт об очередной победе. Девяносто девять и девять десятых с радостью отдали свои голоса. И так продолжалось долгие, долгие, годы.