Мужчину зовут Ловаш. Меня зовут Лили и Лилиана — на оба этих имени надо оборачиваться или подходить. Когда Ловаш рядом, хорошо. По счастью, он почти всегда рядом. Когда я просыпаюсь, я обязательно вижу его, с чашкой кофе в руках. Из этой чашки он поит меня. В этот момент больше никого нет рядом, и мне хорошо. Я не люблю, когда кругом люди. Но они почти всегда кругом. Они шумят, что-то спрашивают Ловаша, целят в него какими-то штуками с большими стеклянными глазами. Когда подходят не люди, а добыча, Ловаш кладёт мне руку на голову. Мне это очень нравится. Я люблю, когда он гладит меня по голове; мне всегда хочется ластиться и прижиматься к нему, но он почти никогда не разрешает. Зато мне можно играть с его волосами, когда он их расплетает. Они гладкие, густые, тёмные. Одно их прикосновение ласкает кожу на моих ладонях и пальцах.
Мне не нравится, когда ко мне подходят какие-то люди, трогают меня, повторяют моё имя и что-то говорят. Я уже разбираю слова, но не могу их понять. И не хочу. А хуже всего, когда приходит волк с синими глазами. Я его боюсь. Он не разговаривает. Если я на полу, он садится на корточки, если я стою, он наклоняет голову – и заглядывает мне в лицо. Больше он ничего не делает. Я сама не знаю, почему его боюсь.
Ещё очень скучно, когда Ловаш приводит меня в большую комнату и садится там на кресло. В этой комнате ещё много кресел, там сидят люди и добыча. Все по очереди разговаривают, иногда шумят. Сначала я стою за креслом Ловаша, но потом устаю и потихоньку сажусь или ложусь, вытягиваясь у его ног. Мне скучно.
Когда рядом нет ни Ловаша, ни людей, я смотрю в окно. Когда Ловаш рядом, но занят каким-то человеком, и есть окно, я тоже смотрю. Там всегда что-то новое: то пройдёт кто-нибудь, то кошка на дереве сидит, то вороны летают, а то становится всё белым и чёрным. Белое и чёрное в окне было много раз подряд, а потом всё снова стало нормальное.
Когда мы едем в машине, я тоже смотрю в окно. Но ездить мне не нравится, меня начинает тошнить.
Ещё я люблю играть с пуговицами. Сначала у меня была одна, я нашла её на полу. Красивая, большая, зелёная с золотом. Потом Ловаш увидел, что я с ней играю, и подарил мне другую пуговицу, а потом сразу много. Я храню их в большой бутылке. Когда я одна, я высыпаю их на пол и раскладываю. Сначала надо выложить кружок, потом квадрат, а потом узоры.
Ловаш больше не даёт мне пить кровь. Теперь мне её дают только пожаренной. Тоже вкусно, но пить мне так понравилось, что даже иногда ночью снится — вот Ловаш надрезает кожу на своей руке, я приникаю к ране губами, и он улыбается мне сверху так ласково…
***
Человек, который ждёт нас с Ловашем в комнате с книгами, очень необычный. У него длинная, до груди, серая борода, на голове — странные волосы и маленькая круглая шапочка. Он заговаривает со мной и предлагает конфету с ромом — я люблю такие конфеты. Затолкав лакомство в рот, я вытягиваюсь на ковре — в этой комнате всегда можно. Ловаш, наклонившись, гладит меня по голове. Я блаженно вздыхаю.
Они говорят, и слова сыпятся в мою голову, как пуговицы в бутылку, одно за другим, закрывая друг друга от моего взгляда. Люди очень много разговаривают, и, когда они рядом, Ловаш тоже начинает много разговаривать.
— Очевидно, раз обряд её так изменил, на самом деле она не была достаточно привязана к вам, мой император. Обряд ломает «волка», только если есть куда ломать. Ручной «волк» просто остаётся ручным.
— Это совершенно невозможно. Вы можете спросить хотя бы её жениха. Её привязанность была на грани… дочерней. Это ему казалось странным.
— А вам нет?
— Мне — нет. Лиляна, на самом деле, была ласковой и привязчивой девушкой. Просто к ней почти никто не подходил достаточно близко.
— Сирота?
— Вроде того.
— Да, такие обычно легко привязываются. Но я пересмотрел все обстоятельства проведения обряда — по моему мнению, больше ничто не могло привести к такому результату. Разве что та часть, которая была видна только Лилиане. Ведь во время танца она впала в транс. Он, скорее всего, сопровождался видениями, основанными на её жизни или снах — именно так обычно и бывает.
— Для чего обычно?
— Для обрядов такого типа. Лилиана, вы помните, как танцевали для Луны?
Я бормочу:
— Я люблю танцевать.
— Это бесполезно. Я пробовал расспрашивать её из любопытства. Она отвечает почти бессвязно.
— И всё же не может быть, чтобы она ни разу не вспомнила и не сказала этого вслух. Постарайтесь каждый день разговаривать с ней о проведённом обряде и подмечать наиболее странные фразы. Например, «Мухи кусаются» или «У деревьев страшные руки».
— У деревьев хорошие руки, — авторитетно заявляю я, успев понять последние слова раньше, чем забыть их.
— Конечно, девочка моя. Так вот, запоминайте эти фразы и ещё лучше — записывайте их. А через месяц покажите мне. Возможно, мне удастся из этого что-нибудь выудить. Больше, увы, я не могу пока ничего посоветовать. Если вы действительно уверены, что она была привязана к вам…
— А если не была? Что делать тогда?
— Тогда уже ничего не сделать. У заклятий свои законы, и иногда они жестоки.
Когда странный человек уходит, Ловаш разрешает сесть к нему на колени и прижаться. У него тёплая широкая грудь, и тёплые крепкие руки — он обхватывает меня, чтобы мне было удобней.
***
Теперь ночью, когда я ложусь спать, Ловаш приходит и говорит со мной. Мне не нравится, что он так много говорит и меня заставляет. Но нравится, что он стал приходить не только утром. Тем, как я отвечаю, Ловаш явно недоволен, и это меня огорчает.
Приходит добыча. Это мужчина, и Ловаш называет его «Манни». Он сначала говорит со мной, но мне скучно, и я ухожу от него подальше. Тогда он отворачивается к Ловашу, и они болтают. Пересыпаются-переливаются у меня в голове пуговицы, чтобы уже ночью исчезнуть, как леденец во рту.
— Совсем как ребёнок. Мне кажется, её не распрашивать надо, а дать в руки карандаши и альбом, и пусть рисует. А потом спросить, что изображено, и подумать над самыми частыми сюжетами. Как-нибудь так.
— Ожидал от тебя чего-нибудь более внятного.
— А что, недостаточно внятно, да? Смотри, можно ещё так: попробовать выяснить, что с ней происходило до ритуала, может быть, что-то странное, необычное, что повлияло на неё саму и то, как она прошла обряд. Может, ей кто-то что-то о тебе сказал плохое, и она перестала тебе доверять, может быть, она что-то не то съела, где-то не там спала… Множество вариантов. Ну, тут опять — или выспрашивать, или рассматривать рисунки, наведя её на идею рисовать именно о том периоде. Потом ещё можно попробовать разные проверенные в других условиях меры. Может быть, поцелуй — ведь её сознание находится как будто во сне.
— Поцелуй принца? Или того, кто её любит? Или того, кого она любит? Или вообще кого?
— Не знаю. Надо, наверное, перебирать варианты.
Я подхожу к Ловашу и робко трусь головой о его плечо. Вообще так нельзя делать, когда рядом кто-то есть, но мне стало тревожно и потому очень хочется, чтобы Ловаш меня погладил или обнял. Он кладёт мне руку на голову.
— Вообще не понимаю, в чём тут проблема. Рядом с тобой хорошенькая девочка, не склонная умствовать, «пилить» и вообще слишком много болтать, зато явно тебя обожающая — смотри, как она ластится, уж наверняка будет не против, если…
— Закрой рот.
Ловаш зол. Я оскаливаю зубы, чтобы показать добыче, что тоже зла.
— Ладно, просто дурацкая шутка.
Теперь Ловаш меньше разговаривает, когда приходит ночью. Зато он стал просить меня рисовать. Он даёт мне карандаши и бумагу, но я не хочу рисовать. Я не умею, и мне это не нравится. Ловаш настаивает, и я даже плачу: карандаш не хочет слушаться моих пальцев. Тогда Ловаш придумывает игру: выкладывать картинки из пуговиц. Вот это по мне! Каждое утро я выкладываю картинку, а Ловаш сидит рядом с какими-то бумагами в руках. Он то читает бумаги, то смотрит на пуговицы. Когда всё готово, он задаёт вопросы. Мне нравится разговаривать о моих пуговичных мозаиках. Обычно я выкладываю то, что мне только что приснилось. Что я плыву по течению реки. Снизу вода, сверху вода, везде вода. Сквозь неё сверху смотрит на меня луна, и мне очень спокойно.
Один раз я просыпаюсь от того, что мои губы трогают. Рядом со мной лежит волк с синими глазами, он обнимает меня и целует в рот. Я отворачиваюсь и прошу его уйти. Он зовёт меня по имени, и я начинаю плакать. Тогда он уходит. Я ещё долго плачу, пока одна из тех женщин, что дают мне чистую одежду и заплетают волосы, не приносит чашку с кофе. Я спрашиваю, где Ловаш, и она обещает, что он скоро придёт, и мы вместе поедем на машине. Так и происходит. Ненавижу машины, в них всегда тошнит. И ещё в них всегда приходится ехать два раза: сначала в другое место, потом из другого места. Ночью я говорю Ловашу, что не хочу больше видеть волка, он меня пугает и мне не нравится, когда он меня целует.
― А если тебя поцелую я? Тебе понравится?
― Мне всегда нравится.
― Если поцелую в губы.
― Понравится.
― Хорошо.
Он прижимает меня к себе сильнее обычного и накрывает мой рот своим. У него мягкие губы, сначала прохладные, потом тёплые. Мне сразу и хорошо, и страшно. Я дрожу.
После поцелуя он очень быстро уходит и потом так больше не разрешает делать. Жалко.
Чтобы задобрить его, я выкладываю совсем новую картинку.
***
― Это бесполезно. Она не помнит ничего и никого, даже меня, её память начинается только с обряда. Я раньше подозревал даже, что только после него, но она сегодня изобразила луну, ведущую её за руку по небу. Ну, во всяком случае, это она так сказала. На вид это была просто мешанина из пуговиц.
― А что изображала раньше? ― «Манни» рассматривает меня удивительно бесцеремонно. Он мне не нравится.
― Два сюжета. Свой танец и свой сон. Будто она утопленница, плывущая по реке. Внутри реки.
― Ей это часто снится?
― Всегда.
― А она тебе не говорила, каким образом обрела «волчью» сущность?
― Эрдёг[1], да! Она утопилась в Сане!
― Значит, во время обряда она проходила именно своё утопление. А то, что она продолжает видеть его сейчас, каждую ночь, наверняка что-то да значит, или я должен порвать свой диплом психиатра. Помнишь, ты её спрашивал, почему она не танцует?
― Она сказала, что ей страшно.
― Правильно. Ей страшно, что повторится то, что случилось во время обряда. Когда она танцевала в последний раз. И я уверен, что это тоже связано с её снами. Кстати, ты поцелуи ещё не пробовал?
― Они не помогают.
― А ты ещё попробуй. Помогут или нет, а девочке приятно.
― Ты старый дурак, Манни. И шутки у тебя пахнут старым дураком.
― Ай, ладно. Лучше бы сказал спасибо! Теперь тебе есть с чем идти к твоему каббалисту-волковеду.
― Да, за это ― спасибо.
Я лежу на ковре и мне хорошо. Потому что Ловаш улыбается и ещё потому, что я ем орехи. Их принёс «Манни».
Ловаш больше не приходит ко мне ночью. Это грустно. Зато волк с синими глазами тоже больше не приходит. Я иногда вспоминаю его, когда беру в руки синие пуговицы, и это воспоминание меня тревожит. Хорошо, что он больше не заглядывает мне в лицо. Один раз я спрашиваю у Ловаша, куда ушёл волк.
― Ты хочешь с ним повидаться?
― Нет!
― Если захочешь, скажи. Он живёт рядом.
― Я не хочу.
― Хорошо.
***
Я снова еду с Ловашем на машине. Но теперь мы не заходим в другой дом, как всегда, а выходим возле леса. Ловаш, я и два волка ― один охраняет меня, другой Ловаша ― идём по тропинке и выходим на полянку. У волков в руках корзинки с едой. Пока они раскладывают еду, я скидываю ботинки и босиком бегаю по мягкой, очень яркой траве, срываю весенние цветы: белые, синие, жёлтые. О! Так хорошо! Ловаш зовёт меня кушать. Я подбегаю и отдаю ему букетик. Ловаш улыбается и засовывает цветы в карман рубашки. Накануне опять приходил странный человек с бородой и принёс конфеты с ромом. Я съела сразу несколько.
― Похоже, мы нашли изъян в ритуале. Девочка не прошла через смерть полностью. Она утонула, но не всплыла. Я думаю, ей не хватило сил. Вы говорили, что она чуть не напала на вас по завершении обряда и успокоилась, только выпив вашей крови. Может быть, она была голодна …
― Я накормил её часа за два до ритуала.
― … или какое-то время не получала вампирской крови.
― Старый идиот! Простите, это не вам. Это я ― старый идиот.
― Мой император?
― Лилиана чуть ли не две недели пробиралась по оккупированной Богемии. Перед этим она угодила в засаду и осталась без запасов колбасы. А я ― старый идиот! ― даже не подумал, что в Богемии она не могла охотиться. Мне надо было дать ей крови до обряда!
― Видимо, так.
― Что делать теперь?
― Разум Лилианы не утерян. Он, образно говоря, дремлет, отделённый от нашего мира толщей воды. Надо искать способ поднять его на поверхность.
― Вы можете этим заняться?
― Могу. Но не обещаю скорого результата… как и результата вообще. Что же, по крайней мере, у неё теперь есть шанс.
Когда солнце начинает клониться, мы снова садимся в машину и едем. Я гляжу в открытое окно на то, как мелькают деревья. Машина въезжает на мост, и происходит что-то странное. Звуки! Будто кто-то очень сильно стучит или хлопает. Машина виляет, и накреняется, и вдруг въезжает в перила, проламывает их, и входит в воду, а вода входит в машину ― холодная, коричневая. Мне страшно; я кидаюсь в окно, чтобы поплыть наверх. Вдруг вода сильно-сильно трясётся ― меня словно бьёт по голове. В глазах становится черным-черно.
***
Когда я открываю глаза, я вижу чёрно-серебряные ветки ивы. Я лежу под ними, словно под балдахином кровати, на постели из воды, тины, веток и бумажных стаканчиков; когда я поворачиваю голову, всё это начинает колебаться. Ивы растут из почти отвесного склона. Крутой берег ― это глубокая вода. Мне страшно.
Я пытаюсь подплыть к берегу, шевеля руками. Вода очень холодная, и закоченевшие руки слушаются с трудом. Я плыву к берегу долго-долго, и река вокруг шевелится, грозя закрыть моё лицо гадкой тиной и холодной водой. Она несёт меня вдоль берега, из которого торчит много-много деревьев и кустов. Они всё время закрывают от меня небо, только иногда проглядывает между ветками месяц. Наконец, мне удаётся схватиться одной рукой за одну из длинных веток, опустивших свои пальцы в воду. Тут же я хватаюсь второй. У меня сильно дрожат руки, но я держусь изо всех сил и потихоньку перебираю по ветке руками, подбираясь к берегу. Мне очень надо вылезти и согреться. Это очень трудно, но я выкарабкиваюсь, цепляясь за ветки, стволы и корни. Сажусь верхом на тонком, но крепком стволе, держась обеими руками. Потом карабкаюсь вверх по берегу. На нём много ив, есть за что держаться. От напряжения и холода дрожит всё тело, ногами упираться и толкать себя ещё труднее, чем цепляться руками. Я лезу, лезу, лезу. Вылезаю на тропинку ― там меня рвёт грязной водой. Очень болят голова и грудь. Я иду по дорожке, потом сворачиваю с неё, потому что мне вдруг кажется, что кто-то преследует меня, и становится страшно. Я пробираюсь между кустов, долго-долго, наугад. От ходьбы я немного согреваюсь, и слабость уменьшается. Я не останавливаюсь, чтобы не замёрзнуть снова.
Небо светлеет, и я чувствую, что у меня больше нет сил. Я вижу большое дерево с дуплом у земли, забираюсь туда и засыпаю.
Во сне я снова оказываюсь на реке, но теперь вода кругом грязная. Я погружаюсь в неё, но не полностью; моё лицо на границе между водой и воздухом, и тина облепила его. Течение несёт и несёт меня. Мне очень холодно, а грудь болит оттого, что не могу вдохнуть.
***
Когда я просыпаюсь, уже день. Меня трясёт, мне сразу жарко и холодно. Болят колени, локти, плечи — их словно выворачивает кто-то невидимый. Трудно дышать, всё время кашляю. Тина и грязь засохли на мне, и кожа чешется. Свет режет глаза. Хочется есть и пить, но я в состоянии только отползти в кусты по нужде и так же вернуться обратно. Плохо, мне очень плохо. Я сижу на траве, закрыв лицо руками. Я раскачиваюсь и скулю. Потом приходит ночь. Потом снова день. Я засыпаю. Просыпаюсь от дождя. Сначала несмелый, он вскоре превращается в холодный ливень. От прикосновения воды, которая мне кажется ледяной, всё болит. Но я рада, потому что могу утолить жажду. Я набираю воду в горсти и пью, снова набираю и снова пью. Очень сильно болит голова. В животе от голода будто бритвы с иголками. К утру дождь стихает, а я нахожу силы встать. Мне надо найти еду. Я бреду, шатаясь от боли и слабости, наугад. Меня сотрясает кашель. Я стараюсь сдерживать его. Мне кажется, что кто-то злой может его услышать и напасть на меня. Раскисшие ботинки мешают; я снимаю их вместе с носками и оставляю. Потом я снимаю волглый жилет и тоже кидаю. Без него рубашка наконец высыхает, идти становится легче. Я не разбираю дороги, и сучья царапают мне ноги, руки и лицо; я прикрываю ладонью глаза. Наверное, я прошла уже почти весь лес. Значит, я скоро выйду к людям и поем.
Но выхожу я на небольшую поляну на берегу лесной реки. В ней вода тёмная, но нет ни тины, ни мусора. Полянка покрыта молодой травой, и по этой траве раскидана мужская одежда: рубашка, джинсы и трусы. На ветку одного из прибрежных кустов нацеплена шляпа. Я застываю на границе между лесом и полянкой. Я не вижу мужчины, хотя понимаю, что он где-то здесь. Я смотрю на воду. Из неё выныривают голова — лицо облеплено волосами — и плечи. Поводя руками, мужчина плывёт к берегу. Потом встаёт в воде и убирает с лица волосы. На меня взглядывают яркие синие глаза, и я вздрагиваю от узнавания.
Я гляжу на волка, и он, застыв, глядит на меня. Его тело блестит от воды, цветом оно — как мороженое крем-брюле. Тёмные соски и впадина пупка делают его туловище похожим на строгое, чуть удивлённое лицо. Он шевелит губами, словно что-то говорит мне, но я ничего не слышу. Он говорит снова. Я просто смотрю и смотрю на него. Я не могу понять, что лучше: попросить у него помощи или уйти и спрятаться. Но я чувствую, что больше не могу идти. Я слишком слаба, слишком устала.
Волк перестаёт говорить и, поглядывая на меня, просто выходит на берег. Неторопливо, не делая резких движений, натягивает прямо на мокрое тело бельё, одежду. Я настороженно слежу за ним. Шляпу он надеть не спешит, держит в руке. У него снова шевелятся губы — я не слышу ни звука. Кажется, волк это понял и осторожно подходит ко мне, протягивая руку. Трогает моё плечо, мой лоб, хмурится. Берёт меня за руку и ведёт через поляну. Там, почти у кромки воды — узкая тропинка. Мы идём по этой тропинке — я еле переставляю ноги — пока не выходим к маленькому домику на опушке. Возле него стоит женщина и мешает большой ложкой в кастрюле, установленной на походной плите. Под кастрюлей пляшет рыжий огонь. Увидев нас, женщина взмахивает руками, быстро-быстро шевелит губами — её я тоже не слышу. Потом она бросает ложку на колченогий деревянный столик поодаль от плиты и быстро подходит ко мне.
Волк не заходит за нами в дом. Внутри только одна комната. Женщина ставит меня посередине, трогает лоб, раздевает. Уходит в маленькую дверку и возвращается с мокрым полотенцем, трёт им мою кожу — мне неприятно, но я не могу сопротивляться, у меня нет сил. Надевает на меня длинную рубаху. Вычёсывает мне волосы щёткой и только после этого даёт лечь в кровать. Я прошу поесть. Она залезает в узкий буфет, вынимает оттуда разную еду, приносит на тарелке. Я пытаюсь сначала взять печенье, но мне трудно жевать, и я съедаю несколько кусочков сыра, скорее давя их и обсасывая, чем кусая. Потом я засыпаю.
[1] эрдёг (венг.) — чёрт