Я возвращаюсь в номер, закрываю дверь. На столике, среди судков, лежат деньги — кажется, Кристо оставил все. Я заталкиваю их в сумочку. Я знаю, что мне делать. Если пруссы будут — и неизвестно, сколько продержатся — в Праге, то и в Кутной Горе тоже. Я должна вывезти семью, пока эти деньги что-то значат и пока есть время.
Мне не удаётся поймать такси или дальнобойщика: практически все шофёры — мужчины призывного возраста. Я покупаю в подвернувшемся киоске автомобильный атлас и выхожу из города пешком: по моим прикидкам, до Кутной Горы день- два пути, с учётом необходимости прятаться и отдыхать. Решаю не спать, пока не доберусь.
По дороге к Праге мчатся автомобили, грузовики, автобусы, бронеходы. Слишком много мужчин для моих нервов, так что я иду не по обочине, а параллельно дороге, стараясь выбирать безлюдные места. Туфли я просто оставляю на скамеечке в одном из пражских дворов, и теперь мой шаг лёгок, мягок и свободен. «Волка ноги кормят,» — всплывает в голове, и я усмехаюсь. Это раньше они меня кормили; теперь — спасают.
Хорошо, что сейчас лето. Мало одежды, не так устаёшь. И хорошо, что жары нет — в Богемии мягкий климат, в Хорватии было тяжелее.
Проходя через Ржичани, я покупаю еду и колу и устраиваюсь на обед в лесопарке у восточного края городка. За пять часов хождения полями и кустами я успела утомиться, и теперь хочу дождаться ночи. Главное — не заснуть; мне не нравится мысль остаться беспомощной, пусть даже и в таком укромном месте. Я жую, не чувствуя вкуса еды. За последние месяцы я слишком привыкла всё время чувствовать поддержку и присутствие или Батори, или Кристо. Оставшись снова одна, я чувствую себя неуверенно.
Коротая время до полуночи, я лежу, раз за разом прокручивая ярчайшие воспоминания последних недель. Чувствую острое сожаление, что не распознала природу Надзейки при встрече, не расспросила её, как следует. Немного жалко Златко — хотя он, конечно, по пьяни урод уродом, но трезвый-то он попытался меня уберечь от обнаружения дружками-копателями. Фыркаю, вспомнив некрологи. Снова немножко сержусь на Кристо, что он тогда оставил меня, чтобы сбегать в салон связи пообщаться с Марийкой; потом обижаюсь, что он так просто взял и ушёл на войну, пока на меня продолжается охота. Хотя, конечно, его можно понять — ярость за убийство отца всё ещё свежа. В конце концов, он догадался вынуть из кармана деньги и оставить их мне с половиной колбасы. «Заботливый у тебя жених,» — сообщаю я сама себе, горько усмехаясь. Тут же вспоминается, как Кристо застукал Батори целующим меня в лоб на кухне. Неудивительно, что у него был такой взгляд! Ой, я хороша — сама его упрекала тем, что уж больно в глаза бросается его личная жизнь… а он тем временем постоянно натыкался на возможные свидетельства моей. Батори… я вызываю воспоминание о нашем поцелуе в ресторане, и на меня вдруг накатывает что-то такое странное, страшное, тяжёлое, что я не могу нормально вздохнуть. Сердце колотится мелко и быстро, ноги и руки слабеют. Кажется, я дрожу. Спокойно, Лиляна, спокойно. Дыши. Это был всего лишь поцелуй. Или… моей природой заложена невозможность какого-либо намёка на отношения с вампирами? Но ведь в ресторане мне не становилось плохо?
Оставшиеся часы я занимаюсь преимущественно тем, что мысленно складываю мандалы из пуговиц.
***
В Кутну Гору я вхожу около полудня. Ноги гудят, и очень хочется есть — после Ржичан я нигде не останавливалась. А ещё больше хочется спать. Я трачу ещё тридцать-сорок минут, чтобы найти цыганский квартал; у входа в него меня перехватывает одна из соседок моих дяди и тёти, молодая цыганка Папина. У неё запоминающаяся походка: чуть вперевалку.
— Бог мой и Святая мать, Лилянка! Ты откуда такая?!
Такая — это в мятой и слегка ободранной пыльной юбке, с босыми испачканными землёй и травой ногами, в пропахшей потом блузке, лохматая и с кругами вокруг глаз. Представляю, как с этим великолепием смотрятся серьги и браслеты.
— Пешком из Праги шла. Вы же знаете про войну?
— Так Прагу же пруссы вчера взяли! Почти всю! Как ты вышла, там же на каждой улице или танки, или стрельба?
— Я до пруссов успела. Сразу, как узнала, что они к Праге идут.
— А где Кристо?
— Воевать остался.
— Да, наши парни тоже побежали на вербунку. И молодые мужики.
Папина провожает меня к дому дяди Мишки; по пути к нам присоединяются другие цыганки и дети. Они рассматривают меня, пытаются расспрашивать все разом. За меня что-то отвечает Папина. От громких голосов у меня звенит в голове. Вдруг кто-то расталкивает цыганок, прижимает меня к себе: тётя Марлена.
— Ох, тётя… Мне бы помыться… и поесть… и поспать. Нет! Нельзя спать. Тётя, надо уезжать. Танки идут.
— Подожди… пойдём.
Она ведёт меня за руку в дом.
Душ. Свежая одежда. Огромная чашка крепчайшего кофе.
— Дядя Мишка, надо ехать.
— Сейчас поедете. Бабы вещи укладывают. Только куда вот…
— В Пшемысль. У меня там двухкомнатная квартира до конца года оплачена.
И Батори под боком.
— А цыгане?
— А цыгане… в гумлагере уже много бараков освободилось.
— А пустят?
— А мы не спросим. Зайдём да займём пару. Я покажу дорогу.
Внизу стоят машины. Я изумляюсь, видя, что за рулём каждой — по подростку. В автомобили загружаются дети, женщины, старухи; все друг другу что-то кричат. Мужчины стоят и наблюдают. Дядя Мишка тоже не торопится садиться.
— Вы остаётесь?
— Да. Посмотрим, как оно выйдет. Вдруг пруссы мимо пройдут… или не дойдут вовсе. Нас же разграбят, если просто дома кинем.
— А если дойдут?
— Ну, что же.… Смотреть не станем.
В дяди Мишкином «Кайзере Фридрихе» на заднее сиденье умостились Илонка, Патрина, Томек и Рупа. Держат на коленях две большие сумки. За рулём — соседский Мук пятнадцати лет. В таком возрасте, кажется, и прав не дают. Я сажусь на соседнее сиденье; тётя Марлена суёт мне в руки какой-то свёрток.
— А вы?
— В другой машине поеду.
Наш автомобиль трогается первым. Следом, одна за другой, словно бусы, разворачивающиеся в линию, когда кто-то потянул за нитку, трогаются остальные машины.
— На Остраву дорогу знаешь? — без особой надежды спрашиваю я Мука, но он кивает. — Только надо будет не по шоссе мимо Брно, там сейчас всё машинами занято, а так… дорогами.
Мук снова кивает:
— У меня там дядя живёт. Мы туда часто ездили, и дорогами тоже.
Наш караван выезжает из города под взглядами высыпавших на улицы чехов. Да, есть такая примета: если из города поехали цыгане, значит, скоро земля здесь станет горячей. Цыганские пятки первыми чуют, когда она накаляется. И чехи смотрят и смотрят на нас так горестно, словно не знали из новостей, что война уже рядом… в паре часов хода на танке.
Мы останавливаемся дважды: в Остраве в Моравии и в Новом Сонче в Галиции. Пограничники пропускают нас без вопросов. То ли получили указания сверху, то ли сами всё понимают. В Остраве полицейский спросил, почему за рулём подросток.
— Мужики воюют с пруссами, — отвечаем мы хором. Он отпускает нас.
Две семьи, включая Мукову, остаются в Остраве у родственников. За руль к нам теперь садится семнадцатилетний Матеек, мой троюродный брат. Дорогу до Нового Сонча он не знает, мне приходится подсказывать ему, сверяясь с атласом. В Новом Сонче мы ночуем, сняв на полсотни человек восемь номеров в дешёвой гостинице: дети на кроватях и диванах, взрослые на полу. После раннего завтрака едем дальше, до гумлагеря на окраине Пшемысля. Шлагбаум на въезде опущен; я с другими женщинами подхожу к охраннику в будке. Сначала мы уговариваем пропустить нас, но он отказывается. Тогда несколько женщин хватают его за руки, а одна жмёт на кнопку. Мы держим охранника, пока наши машины проезжают, а потом выбегаем. Пока он звонит начальству, мы успеваем подъехать к пустым баракам и занять с вещами комнаты — все, кроме моей семьи. На звонок прибегает сначала комендант и начинает ругаться с цыганками, а потом появляются Госька и ещё две волонтёрки. Мгновенно оценив ситуацию, Госька набирает в грудь воздуха и буквально в пятнадцать минут убеждает коменданта решать вопрос не с беженцами, а с Министерством охраны здоровья и общества.
— Ну, смотрите, только вода и электричество в эти бараки не подаются, и пищевого довольствия вам не полагается, — напоследок говорит комендант. — А если что не так, вас отсюда полиция дубинками гнать будет, а не я — укорами.
Он уходит, а Госька утешает:
— Ничего, пока они там будут всё выяснять, мы вам успеем официальный статус беженцев оформить. А беженцев стопроцентно будут в гумлагеря скидывать, куда ещё?
Волонтёрки уходят с молодыми цыганками — показать, где можно набрать воды.
Моя семья выходит из лагеря пешком, иначе Матеека не пустят назад. Сумки и свёртки мы несём на себе. По пути я пытаюсь обменять богемские кроны на наши жолты, но кроны, оказывается, с сегодняшнего утра не принимаются. Приходится нам идти через полгорода пешком. При виде нас — навьюченных, встрёпанных, да я всё ещё босая — люди замирают, потом спешно достают мобильные телефоны и начинают снимать. Во дворе мы производим настоящий фурор. Дети орут:
— Цыгане! Лилиана Хорват!
Домохозяйки вывешиваются в окна. И это хорошо ещё, что день рабочий — а то был бы полный аншлаг.
Я обнюхиваю ручку моей двери. Если внутри и есть засада, то упыри давно не пользовались дверью — от ручки не пахнет ничем, кроме ручки. Держа наготове «шило», я открываю дверь. Родственники замерли, не решаясь переступить порог. Я быстро проверяю квартиру: пусто. Шкафы и тумбочки разворочены, их содержимое горками лежит на обеденном столе и диване. Наверняка бабушкины серьги уже исчезли… если только Батори не догадался позаботиться о сохранности моих вещей. Ого, мой телефон! Значит, всё-таки догадался.
— Заходите.
Илонка и Патрина, ахнув, начинают в четыре руки разбирать мои вещи. Тётя Марлена уходит на кухню с мальчиками; хлопает дверцами холодильника и шкафчиков, чем-то погромыхивает.
— Смотри-ка, ничего не взяли, — Патрина показывает мне шкатулку с украшениями. На месте и серьги бабушки, и мои браслеты, бусы и кольца.
— Отлично. Теперь мы сможем достать денег. Положи на телевизор, чтоб на виду была.
Илонка уносит моё бельё в спальню. Возвращается оттуда с лукавой улыбкой:
— Какая у тебя кровать узкая! Как вы с Кристо размещались?
— А что ты так спрашиваешь, словно уже у нас на свадьбе погуляла? — резко отвечаю я. Илонка смущается:
— Извини… просто шутка.
Наведя порядок, мы разбираем вещи, взятые из Кутной Горы. Одежда, украшения, немного еды, толстый фотоальбом, почему-то два одеяла. Впрочем, они пригодятся: постелить на пол.
Когда и с этим почти покончено, я слышу, как в замке входной двери ворочается ключ. Напрягаясь, хватаюсь за «шило». Тихим, «волчьим» шагом выхожу в прихожую.
— Сожри вас многорогий! Батори!
— Я тоже, как всегда, рад вас видеть. А теперь, когда с приветствиями покончено, я намерен сделать вам внушения. Какого, простите, чёрта вы рушите всю конспирацию?! Я понимаю, почему вы возвратились именно сейчас и именно в эту квартиру, но нельзя это было сделать как-нибудь так, чтобы вас при этом не показывали по телевизору?!
Ой.
— А что, показывают?
— И ещё как. Ваше утомлённое личико — в экстренных выпусках новостей.
— Экстренных?! Даже не думала, что так популярна.
— Да не в вас дело. А в караване из цыганских машин, вторгшихся в гумлагерь. И в полусотне цыган, безо всяких документов занявших барак.
— А, кстати! Вы можете обеспечить их статусом беженцев и разрешением на проживание в гумлагере?
— Они и без меня получат. Общественное мнение против пруссов, а значит, за беженцев из Богемии. В городе опять антинемецкие беспорядки. Уверен, через неделю толпы галицийских подростков ринутся в сторону Праги бороться за славянское братство.
— А что в этом смешного?
— Ничего. Я думаю, вам сейчас нужны деньги?
— А у вас ещё есть?
— Пока да.
— Если это накладно, я просто пойду продам украшения.
— Я умоляю вас! Вы цыганка или нет? Берите, пока дают, — Батори достаёт так хорошо знакомый мне бумажник и вынимает все банкноты, которые в нём есть, оставив себе только банковские карточки. Я больше не жмусь и забираю их. — Всем добрый день!
Обернувшись, я вижу, что в проёме гостиной стоят Патрина и Илонка, а с кухни смотрят на нас тётя Марлена и мальчишки.
— Сегодня до вечера я посижу у вас, — продолжает, как ни в чём ни бывало, Батори. — Если надо, прямо сейчас могу сходить за продуктами. На ночь приедет кто-нибудь от меня. Пока ваша жизнь в опасности, у вас, во-первых, будет кто-нибудь дежурить. Во-вторых, куда-либо выходить вашим родственникам я не рекомендую — их могут убить из злости или взять заложниками. А вас я прошу выходить только со мной. И, кстати, вы можете уже пользоваться телефоном.
Мне это не нравится, но спорить в присутствии свидетелей не хочется: боюсь случайно наговорить лишнего.
— Ладно, — бормочу я. — Сходите пока в магазин.
Стоит закрыться двери за спиной Батори, как родственники накидываются с расспросами. Я вяло отбиваюсь: хороший знакомый, поклонник, да, Кристо его хорошо знает, нет, за эти деньги он ничего от нас не захочет, кроме того, чтоб я поддержала его политическую программу, да, я вляпалась в политику, а вообще — я вовремя вспоминаю об этом — он Госькин хахаль, ну, той девушки, которая на коменданта кричала, она моя подруга. Именно этот факт наконец успокаивает родственников, и я запоздало соображаю, что они приняли Батори за моего любовника. Тьфу, чёрт.
Я включаю телефон и показательно набираю Гоське:
— Гось, привет! Тут твой Ловаш заходил, он у меня задержится до вечера, ладно? В целях безопасности, ты же знаешь, наверное… Да. Как там в лагере?
В лагерь уже успели приехать сначала телевизионщики, а следом, после выпуска новостей, какой-то чиновник, опять же в компании репортёров. Под прицелом камер он отечески расспросил цыган о том, как устроились, и обещал статус беженцев в течение трёх дней, а до той поры выдачу сухого пайка за счёт его личного чиновничьего кармана. После чего потрепал по голове особенно умильных на вид детей и уехал. Сухого пайка цыганам пока не выдали, но обед они себе уже сварили и съели — из своих продуктов.
— Интересно, кто позвонил телевизионщикам? — интересуюсь я. Госька скромно отзывается:
— Да я же молодец у нас!
Да, Госька молодец. Мне хочется расцеловать её в обе щеки.
Тётя Марлена даёт мне в руки тарелку супа. На кухне всем не разместиться: я сажусь на диван. Я ем суп и вдруг понимаю, что мне кажется неправильным. У меня нет ощущения войны. Когда бродила по Вуковару — было. Когда до Кутной Горы добиралась — было. Когда ехали на машинах, когда охранника за руки держали, когда в бараке вещи раскладывали — было ощущение войны. А здесь, дома — нет. Словно бежала-бежала из-под грозовой тучи, выбежала на солнечное место, а туча вдруг сама собой пропала даже с горизонта. Почему так?
Илонка включает телевизор и сразу натыкается на выпуск новостей. Западная Богемия занята пруссами почти вся. На улицах Праги идут бои. Танки расстреляли памятник королю Вацлаву, желая ударить по духу чехов. Внезапно: страшное, в голове не укладывающееся. Съёмка мобильным телефоном откуда-то с крыши дома. Улица, по всей длине которой шеренгой стоят люди: разоружённые (или не вооружавшиеся) мужчины, дети, женщины, старики. Солдаты выгоняют из домов всё новых и новых людей, заставляют вставать в ряд. Солдат очень много, все с автоматами. Вдоль шеренги идёт прусский офицер, кричит по-немецки. Я с трудом разбираю слова — у мобильника слабая звукозапись:
— Сейчас каждый десятый будет расстрелян. Чтобы вы знали, кого надо бояться и слушаться.
Он повторяет и повторяет эту фразу, а за его спиной идёт солдат и, отсчитывая, стреляет. (Илонка и тётя закрывают глаза Томеку и Рупе). Некоторые люди молятся, но большинство просто остолбенело. Один пожилой мужчина в очках, наблюдая, как отсчитывают, быстро заставляет поменяться с собой местами белокурого мальчонку лет десяти-одиннадцати на вид. Оказывается, мальчик был десятым; ухмыляясь, солдат стреляет в мужчину, пугая, наставляет автомат и на ребёнка. Помедлив, восклицает:
— Айн[1]! — и идёт дальше.
Но офицер и солдат не доходят и до середины строя. Какая-то встрёпанная, кажется, еврейская женщина вдруг гневно кричит и бросается на солдат, стоящих в шеренге напротив. В неё тут же стреляют сразу несколько, и она падает. Поздно: люди словно просыпаются, кричат, толпой кидаются на солдат, которых раз в пять меньше. Некоторые женщины, наоборот, убегают прочь, хватая под руку попавшихся детей. Солдаты стреляют. Какой-то старик кидает клюку в автоматчика и тут же падает; падают и другие. По асфальту расползаются тёмные лужи. Люди кричат и падают, падают, падают. Запись обрывается.
— В западной части Богемии сейчас не работает сотовая связь. Это видео двенадцатилетняя Рубина Коваржова передала остравскому телевидению, сумев сначала спрятаться, а потом выбраться с оккупированной части Богемии к родственникам в Моравии, — сообщает диктор.
— Что ж это за война такая, каждого десятого? — бормочет потрясённо тётя. — Как же так можно, не в запале, не в сердцах! Бог наш и Святая мать! Ведь не турки, такие же католики, как мы!
— И турки такого не устраивали, — возражает Патринка, крестясь. — Ведь и в детей стреляли, тараканы! «Десять», и всё!
И я не могу понять. Конечно, когда на тебя толпа прёт — станешь стрелять. Но как можно даже не убивать, а смотреть, как ходит человек, отсчитывает до десяти и в другого человека, беспомощного, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, стреляет? Я бы, наверное, такому гаду сама в спину выстрелила. А эти чёртовы пруссы стояли и смотрели! Я замечаю, что у меня трясутся руки, вот-вот выпадет из них тарелка, а ложка дребезжит о её края.
Война снова нагнала меня.
Я поднимаю глаза на Батори. Я хочу спросить, сможет ли он остановить войну, когда обретёт власть над вампирами, но молчу из-за родственников. Вампир отвечает мне взглядом, и я читаю по нему: он понял мой вопрос. И да, он остановит войну.
Вечером его сменяет некто Адам Стефанович. На вид — обычный галицийский мужик лет тридцати трёх — тридцати шести, только сильно усатый и какой-то нелюдимый. Я усаживаю его, как и Батори, в единственное кресло.
Вечерние новости опять кажутся пересказом дурацкого, для щекотки нервов придуманного триллера. Защитники Праги сдались, Прага полностью под Пруссией. Оказывается, администрация города не успела эвакуировать женскую школу-пансионат при пражском монастыре Святой Агнессы Чешской. В какой-то момент она привлекла внимание пруссов. Монахинь-воспитательниц привязали, распяв, на танки и бронеходы. Остановив украшенные таким образом машины возле линии обороны, пруссы объявили о захвате в заложники около трёхсот девочек. Некоторых из заложниц показали, высунув связанными из люков танков. И девочкам, и монахиням обещали жизнь и неприкосновенность, если пражане бросят оружие. Они бросили и вышли, поднимая руки. Прага не продержалась и трёх дней.
Видео с заложницами пруссы передали в западную Богемию сами — дали диски одной из девочек-воспитанниц, десятилетней Гелене Ружковой, и велели ей перейти полосу земли между двумя армиями, когда стемнело и стихла стрельба. Тоненькую беленькую девочку, ковыляющую по заросшему, закиданному солдатскими телами пустырю, заснял на телефон один из богемских солдат. Меня просто злость берёт — в наш век развитых технологий, почему у нас есть способ снять видео и поделиться им со всем светом и нет хорошего оружия, которое бы быстро вернуло пруссов в их законные границы? Какое-нибудь облучение, ядовитый газ, дальнобойные пушки!
Кровать я отдаю тёте Марлене, диван — беременной, как оказалось, Патрине. Мальчики устраиваются на одном одеяле и укрываются другим, для нас с Илонкой я тоже достаю одеяло и плед. Вообще-то я не люблю ложиться спать так рано — всего лишь в час ночи — но и сильно выделяться перед остальными не хочу. По счастью, я умею заставить себя заснуть.
Адам так и сидит в кресле, суровый и усатый, словно какой-нибудь древний польский король.
***
С утра меня будит Илонка, помогает сесть и вручает кофе.
— А я с твоего телефона вашей Гоське звонила. Нашим в лагере уже с утра выдали паёк, обещают и электричество на днях подвести, и воду пустить. Всё равно лагерь готовится к приёму беженцев. В Моравии их уже очень много, не знают, куда девать. Говорят, опять Галиция часть возьмёт. Ещё туда несколько немецких семей поселили, потому что погромы. Я испугалась, что их депортанты забьют, а ничего. Косятся немного, и всё. Им всем твоя Госька работу провела, что немцы не виноваты, что немцами родились, а живут они в Галиции уже всю жизнь и войны не начинали. Я тоже так думаю. Солдат, что по мирным людям стреляли, их надо на кусочки разорвать — а эти-то что?
— А что богемская армия? Наступать будут или за заложников побоятся?
— А богемские власти объявили всех, кто пока не спасён, временно мёртвыми.
— Это как?!
— А так. Все, кто под пруссами оказались, считаются уже умершими. Пока их назад не отобьют. Иначе так придётся всю Богемию сдать и в рабах ходить. А эти будут каждого десятого стрелять, чтобы помнили, кто хозяин, — Илонка впервые на моей памяти грязно ругается, найдя для пруссов с десяток сочных определений. — А Моравия выслала часть своих войск в поддержку богемским.
Целый день телевизор включён. То и дело повторяются новости: въезд в Пшемысль нашего каравана, моё с цыганками шествие по улицам (владелец телефона особое внимание уделяет моим грязным поцарапанным ногам, что, видимо, символизирует в его сознании нечто особенно жалостное), автобусы с эвакуированными детьми в Моравии, расстрел мирных жителей в Богемии, монахини, распятые на танках.
Вместо Адама с нами сидит «волк» по имени Драго, сменивший вампира перед рассветом. У него бритая налысо голова.
До вечера я маюсь, не зная, куда приткнуться. Один раз залезаю на сайт памяти меня, почитать, что пишут в связи с моим воскресением. Обнаруживаю сразу две статьи, написанные так бредово, что только сплюнуть. По одной из версий меня, например, украли цыгане, держали чуть ли не в рабстве, а теперь заставили пустить в квартиру. Рыча от ярости, пишу пространное сообщение на своей страничке, рассказывающее, что я совершала чудесное турне в компании жениха по красивейшим городам Венской Империи, как-то: Кошице, Будапешт, Сегед, Нови Сад, Загреб, Вена и Прага, мысленно желая авторам статей облиться ядом от зависти. Подумав, приписываю просьбу молиться за жениха, оставшегося в Богемии биться с прусскими захватчиками. Во-первых, романтично, а во-вторых… вдруг хоть немного поможет.
Илонка и Патрина в четыре руки перешивают старый пододеяльник на пелёнки. На мой взгляд, об этом ещё слишком рано беспокоиться — у Патрины и животика почти не заметно, но им, видно, просто хочется занять руки. Мальчишки играют с Драго в карты. Тётя Марлена всё возится на кухне.
Интернета в восточной Богемии теперь уже нет, но вчера ещё был; я читаю сообщения-сводки тех богемцев, что подумали о возможности делиться таким способом информацией. Пишут, наверное, то же, что могут написать в любом оккупированном городе: сбитые богемские флаги и гербы и поднятые вместо них прусские, расклеенные по стенам приказы о соблюдении комендантского часа, запрете на не немецкую речь в общественных местах, призыве лиц, достигших тринадцати лет, на общественные работы и сдаче имеющихся у населения драгоценных металлов и камней в комендатуру.
В десять вечера в новостях показывают новые кадры: публичная казнь пленных защитников Праги. Сначала на Староместскую площадь прусские солдаты выгоняют военнопленных, раздетых до белья. Некоторые – совсем подростки с виду, в таких мы вглядываемся пристально, боясь и желая увидеть Кристо. Толпу почти голых мужчин уплотняют, оставляя хороший обзор огромной виселицы, похожей на очень длинный турник с несколькими подпорками. Только на этом турнике болтаются верёвочные петли, а под ними стоят длинные скамейки, похожие на те, что обычно можно найти в школьных спортзалах. По другую сторону «турника» сгрудились девочки в форме пансионата Святой Агнессы; на них точно так же направлены автоматы. Команда, и солдаты наугад отделяют несколько десятков пленных, подгоняют их к виселицам, расставляют по одному под каждой верёвкой. Несколько петель остаётся свободными, и солдаты отсчитывают ещё шесть или семь человек. Несколько пруссов без оружия в руках споро заковывают отобранным пленным руки за спиной, подталкивают их на скамейки, становясь рядом, надевают петли на шеи. Такое впечатление, что им это не в диковинку.
Потом каждый прусс становится с одного конца своей скамейки и, нагнувшись, хватается за неё рукой. Команда — и опора вылетает из-под ног пленных пражан.
Видео опять передано с ребёнком, но на этот раз маленькую посланницу, Еву Лутт одиннадцати лет, вытолкнули до того, как стихла стрельба, и шальной пулей ей перебило плечевую кость. Тем не менее, девочка дошла до своих и только там упала в обморок от боли и потери крови. Ей срочно оказали помощь и переправили в хоспиталь.
— Сатанисты, язычники, тварины чёртовы! — ругается тётя.
Мне звонят с одного из телеканалов, просят рассказать, как пруссы вошли в Прагу.
— Но я вышла из Праги сразу, как мы узнали, что Пруссия напала на Богемию. Я не застала их танков…
— А ваш жених?
— Остался воевать. Он гражданин Богемии. Его мать сейчас в гумлагере в Пшемысле.
— Вы видели своего жениха среди военнопленных в новостях? Его не повесили?
— Нет.
— А как его звали?
— Его зовут Кристо Коварж.
— Родственник Рубины Коваржовой?
— Вряд ли. Он прусский цыган.
— Простите?
— Он получил богемское гражданство после депортации.
— О, так его ещё и депортировали зимой!
Это выискивание изюмин в булке начинает меня раздражать, и я спрашиваю, достаточно ли им этой информации.
— А вы не могли бы приехать и рассказать это всё в эфире?
— Это исключено.
Телевизионщик долго уговаривает меня, но сходимся мы только на телефонном интервью. Я кратко пересказываю историю депортации Кристо, момент, когда мы узнали о войне, и моё бегство сначала из Праги, потом из Кутной Горы. Мне приходится дважды подчеркнуть, что наши парни и мужчины остались в Богемии, потому что мой собеседник пытается вырулить историю в нечто жалкое до гадливости из просто тревожного.
Я слышу свой голос по телевизору уже через полчаса. По счастью, почти ничего не отрезали, и смысл рассказа не исказился. Диктор драматично подчёркивает, что мне пришлось бежать из города босой (да что они так привязались к моим голым пяткам?!) на следующий день после празднования дня рождения. Можно подумать, в любой другой день начало войны было бы не таким обидным.
Вечером и ночью с нами снова Адам, под утро возвращается Драго, а в полдень его сменяет Батори. С ним приходит Госька.
— Ну, как вы здесь разместились?
Я немножко смотрю, как она болтает с остальными, в лицах изображаю коменданта, чиновника, комиссию по беженцам, телевизионщиков и наших цыган, и тихонько отхожу на кухню к Батори.
Дверь прикрыта, и, войдя, я понимаю, почему: чтобы запах шкварок не расползся по квартире. У Батори засучены рукава рубашки, на левом запястье знакомо белеет пластырь.
— Зачем же вы… У меня есть с собой.
— Ну, вот пусть пока и полежит. Кстати, то, что у вас есть, принадлежало прежде не Крстивою Вутечичу?
— Кому?!
— Меня разыскал сербский вампир с таким именем. Утверждал, что пара «волчат» ворвалась в его дом, забрала у него половину крови, а потом агитировала присоединиться ко мне. Благодарил за идею не убивать вампиров.
— О! И что с ним теперь?
— Представьте себе, у него нет ни «крёстного», ни «крестников», поэтому: по счастью, он может принимать решения самостоятельно, и, к сожалению, после того, как он решил присоединиться к нашему движению, наши ряды пополнились только на одного человека.
— Но вы же не заставите его кого-нибудь срочно «изменять»?
— Хорошая идея.
— Не надо!
Батори аккуратно подхватывает лопаточкой кровяную лепёшку и шкварки, высыпает их на тарелку и ставит.
— Присаживайтесь, ешьте. Вампиров не должно быть слишком много, могут начаться проблемы с пищей, да и не только с ней. Я предпочитаю пока задействовать тех, что уже существуют. В империи, кстати, будут действовать законы, регулирующие размножение вампиров.
— Вилочку мне достаньте, пожалуйста.
— Да, конечно.
Я дую на подцепленную шкварку и вдруг вспоминаю:
— Вы сказали, что не встречаетесь с женщинами цыганской крови, чтобы не наплодить безоглядно «волчат». А как насчёт обычных детей? Вы за ними как-то следите?
— Конечно. Я ношу амулет, предотвращающий случайное зачатие. При отсутствии у женщины цыганских предков он отлично работает. Я, знаете ли, предпочитаю точно знать, сколько у меня детей, где они находятся и хорошо ли едят.
— А сколько?
— Лилиана, это очень личный вопрос.
Я уже успела заметить: если он назвал меня полным именем, пиши пропало. Ничего не скажет, только сердиться будет. Поэтому я вздыхаю и съедаю шкварку, а за ней потихоньку и всё остальное. Батори наблюдает за мной, прислонившись, по обыкновению, плечом к холодильнику.
Ставя тарелку в раковину, я решаюсь на вопрос:
— А это правда, что вампиры не могут влюбиться?
Батори рассматривает разноцветные плитки пластикового паркета.
— Так, как люди — увы, не могут. После обострения чувств сразу за изменением ничего подобного уже повториться не может. Но мы умеем вожделеть, восхищаться, привязываться, испытывать нежность. А это всё тоже — любовь, хоть и не влюблённость.
— Ясно. Спасибо.
***
Неизвестно, как бы обернулось дело после принятия решения о временно мёртвых заложниках и прибытия помощи из Моравии, но через несколько дней с юга в Богемию вступают австрийские войска. Вот это становится настоящим шоком — хотя Батори и утверждает, что не было ничего более ожидаемого: немцы устали от множества социальных проблем, появившихся после развала Империи и затосковали о былом величии.
— Так вы знали, что война будет?
— Я надеялся, что успею раньше.
Не проходит и недели, как Богемия оказывается захвачена. Количество солдат и оружия у Австрии и Пруссии поражают, они явно готовились к этой войне несколько лет. А я не понимаю, как можно принимать у себя туристами людей, в которых собираешься стрелять? Как можно было раскланиваться на дипломатических приёмах? Я, в общем-то, ничего не понимаю и большую часть дня провожу в интернете, читая новости и публичные дневники. Пруссы продолжают акции устрашения; богемцы сначала протестуют, но самые активные погибают, и остальные смиряются. Возможно, они рассуждают: были же мы уже под немцами…
Моравия спешно набирает призывников. Вряд ли для ответного удара — просто в Богемии полегла чуть не половина армии, а это какое угодно государство заставит нервничать.
— Если наши выжили, — говорит Илонка, — то они добираются сюда.
— Парни не знают, что мы в Пшемысле, — возражаю я. — Они, скорее, пойдут в Ясапати. Так что только если мужики. И Кристо.
— Может быть, после войны всё легче пойдёт. И тогда мы к мужикам поедем…
— Илонка, ты говоришь о людях, которые депортировали цыган меньше года назад. Просто за то, что они цыгане.
— Так это они из Пруссии депортировали, а из Богемии, наверное, не будут…
Но Моравия встречает депортантов на границе уже двадцать шестого августа. Огромная толпа из цыган и евреев — у каждого пять килограммов багажа — плотно встала на нейтральной полосе вдоль всей границы. Больше миллиона человек.
[1] айн (нем.) — один