На поезд нас Госька просила не провожать — отец не поймёт, мозг потом грызть будет. Так что мы наскоро попрощались перед его приходом, и я повела Кристо в одну из тех забегаловок, у которых ставят свои фуры дальнобойщики.
— Куда же мы? — спрашивает Кристо.
— В Вену.
— Почему в Вену?!
— Большой город, легко затеряться. Ну и вообще — хочется.
— А почему не в Кошице? Или Брно?
— А почему не в Вену?
— Не могу теперь на немцев смотреть. Не по себе делается.
— Ну уж перетерпи как-нибудь. Мы там ненадолго задержимся, поедем потом в Богемию.
— В Кутну Гору?
— Если хочешь, то туда.
— Нет!
— Тогда в Прагу. Давно хотела встретить день рождения в Праге.
— Ясно.
Дальнобойщик с подходящим маршрутом находится только часа через полтора. Нам приходится подождать, пока он поест на дорожку.
— Кристо, а ты к Гоське-то того, не приставал? — несколько запоздало интересуюсь я. Кузен заливается краской:
— Ты же мне сказала, чтобы не это самое, когда помогает кто-то…
— Сказать-то я сказала, да кто знает, услышал ли кто. Ты скажи, чего о вампирах на каждом углу вопишь? Тебя мать с отцом не учили, что это — цыганские дела?
— Учили… Жалко её стало. Красивая. А она Надзейке твоей родственница, да? Похожи как сёстры.
— Нет, не родственница.
Кристо молчит. Думает о своём, уставясь в пространства. Вдруг говорит:
— А у меня тоже день рожденья в августе… Только в конце. Двадцать девятого числа.
— И что я должна сказать по этому поводу?
— Так… ничего.
***
Путь до Вены занимают почти всю ночь. Мы выходим, чуть-чуть не доезжая — на случай, если кто-то следит за тем, кого привозят дальнобойщики (это соображение Кристо, которое я, ради разнообразия, принимаю). Мы не спеша идём по предрассветным предместьям блистательной Вены.
Вена! Город-праздник, город-игрушка, город-бал, город-песня! Уже шестнадцать лет, как развалилась Империя, но поколения за поколением галициан, венгров, пруссов, богемцев, словаков вырастают с образом Вены — города кокетливых прачек, лучших яблочных штрудлей, кинофестивалей и дворянских балов, чувственнейшего из вальсов, рождественских сказок и, конечно же, знаменитой оперы. Вена — легкомысленная и очаровательная, роскошная и элегантная, лукавая, переменчивая Вена ждала нас в часе пути. Нет, на самом деле я никогда не мечтала её посетить, но теперь, когда она оказалась так близко, сердце моё забилось, как у всякой девушки бывшей Венской Империи. Боже, да ведь и в детстве мы все играли в венские балы, утаскивая под производство элегантных нарядов материнские комбинации и нижние юбки — за шелковистость и нежные цвета.
— А где мы днём будем спать? — спрашивает Кристо. — Опять в отеле свиданий?
— Если не удастся найти ещё одного дворника-цыгана.
— А в Вене есть цыгане?
— А где их нет?!
— В Пруссии.
После воспоминания о депортации уже не хочется разговаривать. Мы молча проходим по спальным районам на окраинах, рассматривая уже вышедших на работу дворников. Почти все они — сербы, словаки и чехи, иногда встречаются и немцы. Наконец, нам везёт: в одном дворе шаркает метёлкой по асфальту тётка цыганской наружности. Я заговариваю с ней по-цыгански. Недолгие переговоры, передача денег «деткам на конфетки», и Ра́ни — так зовут тётку — отводит нас в дворницкую каморку. В высотке постройки семидесятых годов дворницкая расположена в первом этаже, несколько уменьшая фойе; в ней предусмотрена кухня, вернее, кухонька, в которую попадаешь сразу, открыв дверь. В кухоньке нашлось место не только раковине и плите (газовой, подключённой к трубе), но также неширокой разделочной тумбе и холодильнику. Посуда расставлена на полках. Напротив стены с полками — широкие двери стенного шкафа. Рани тихо просит нас разуться и ставит кеды в шкаф, потом ведёт нас в комнату, где ещё спит её семья. Эта комната совсем немногим больше той, в которой я провела своё детство, и в ней очень нехватает окна. Чтобы ориентироваться, Рани оставляет открытой дверь на освещённую кухню. В полумраке я вижу спускающиеся от потолка светлые занавески, отделяющие как минимум две кровати от остального пространства, высокий гардероб и прижавшийся к нему квадратный стол, узкий стеллаж с книгами и фотографиями, тумбу с телевизором в углу, дверь в санузел в дальней стене. Пол покрыт немного вытертым болгарским ковром, подаренным, должно быть, некогда на свадьбе Рани и её мужу. Рани показывает нам: мол, садитесь. Или ложитесь. Прижимает палец к губам. Мы понятливо киваем. Я сажусь по-цыгански, а Кристо тут же вытягивается на ковре, положив голову мне на бедро. Видя моё возмущённое лицо, разбитно подмигивает. Хитрый, щенок! Мне сейчас неловко поднимать шум — все спят. Я корчу кузену страшную рожицу, но его этим не пронять: закрыв глаза, он дремет, а то уже и спит. Ну да, он же у Госьки раньше меня проснулся. Потратил время зря — на то, чтобы запугать девушку.
Голова у Кристо, хоть и пустая, а не сказать, чтобы лёгкая, но я терплю. Проходит около часа (бедро немного немеет), и за одной из занавесок начинается какое-то шевеление. Наконец, оттуда выходит — и сразу чуть не спотыкается об меня — цыган лет тридцати пяти, бородатый и всклокоченный, в одних только брюках. Хмурится, пытаясь разглядеть нас. Я здороваюсь по-цыгански — шёпотом. Это его успокаивает, и он уходит в сторону санузла. Выйдя, берёт со стола сигареты и уходит из дворницкой. Наверняка решил совместить курение и расспросы жены. Через пятнадцать минут он снова возникает, уже вместе с Рани. Продолжает одеваться, пока жена готовит ему кофе и бутерброды. Наскоро перекусывает, и они оба уходят. Ну да: будний день, все нормальные люди работают. Я прикидываю время: около половины седьмого. Кем же работает хозяин, что так рано встаёт? Точно не клерком… и не танцовщицей. Я пытаюсь тихонько пошевелить затёкшим бедром. Кристо не отзывается. Дрыхнет, скотина малолетняя. Я осторожно поднимаю его голову руками, вытягиваю ноги и еложу, пытаясь пересесть и не выронить белобрысую бошку. Осторожно кладу её на ковёр. Мне бы и самой, что ли, поспать с дороги, но как-то неловко ложиться на пол — всё же девушка. Я вздыхаю и готовлюсь ждать, пока не придёт Рани и что-нибудь не придумает.
У Рани с мужем, оказывается, двое детей: четырнадцатилетняя дочь Каринка и девятилетний сын Гёрге. Они спали на узкой, железной, как в школах-пансионах, двухъярусной кровати, Каринка снизу, а Гёрге сверху. Оба очень спокойные — непривычно спокойные для цыганских детей. Они напомнили мне меня в детстве, только, пожалуй, не такие чумазые и рассеянные. Оттащив Кристо на сложенный Рани диван — ночью он был двухспальным супружеским ложем — я сажусь завтракать со всеми. Завтрак семьи прост, но не так суров, как у Шаньи и Эржебет в Пшемысле: кофе с молоком, яичница с сосисками. Дети рассматривают меня удивлённо, но вопросов не задают.
— Надолго вы думаете у нас остановиться? — спрашивает Рани.
— На три дня. Потом уедем. Если вам неприятно, что мы ночью не спим, мы можем уходить вечером и возвращаться с утра.
— Да мне-то ничего…
По-видимости, некоторые возражения имеет муж, но Рани не произносит этого вслух.
— Ну и договорились. Ночью будем гулять. У вас в Вене ведь хорошее освещение?
— Да. Особенно в центре. На бульварах очень красивые фонари… Туда туристы специально по ночам ходят.
Гёрге, поев, уходит гулять. Я помогаю Рани и Каринке прибраться; потом Каринка забирается с какой-то книжкой на постель. Я сажусь в ноги Кристо, а Рани пристраивается смотреть телевизор с табурета. Ночные занавески все уже отодвинуты, чтобы комната казалась просторней.
— Смотри, какая учёная дама растёт, — добродушно усмехается Рани, показывая глазами на дочь. — Всё читает. В библиотеку записалась, чтобы книжки брать.
Она словно бы высмеивает Каринку, но я чувствую, что гордится. Я всматриваюсь в обложку в руках у девочки: подростковый детектив. Мда, не сильно-то учёным на таких книгах вырастешь. Ну ладно, как говорят, чем бы девчонка ни тешилась, лишь бы подолом не цеплялась.
Рани не очень удобно, но я не решаюсь ей предложить поменяться местами. Смотрю с хозяйкой вместе какие-то сериалы, только чтоб скоротать время до моей очереди спать. Наконец, около часа бужу Кристо и подаю ему кофе с молоком. Рани накрывает обед: капустный флекерль (бульон под него доставала из холодильника — видать, на ужин накануне было мясо), чесночные гренки и снова кофе, любимый напиток Венской Империи. Поев, Каринка быстро собирает остатки флекерля из кастрюли и отложенные гренки в судок с крышкой и уходит кормить обедом отца. Я кое-как помогаю Рани и укладываюсь спать. Надеюсь, я во сне выгляжу достаточно благопристойно.
***
Кристо предлагает доехать до центра на знаменитом венском метро, и я, конечно же, соглашаюсь.
В толпе кузен выделяется своей обросшей причёской без намёка на прядь-косицу. В другом австрийском городе это вызвало бы кривые взгляды, но Вена привыкла к неформалам. В узких чёрных брюках, щёгольских лакированных туфлях на пятисантиметровом каблуке, чёрной шляпе, чёрной рубашке «под старину» — с имитацией «венгерских» петель, похожих на цветы или лапы геральдических зверей, кузен напоминает «готика» , не хватает только пары серебряных украшений — и да, парню это чертовски идёт.
― Почему ты не носишь перстней? — спрашиваю я.
― Дома остались. Сначала был траур, я снял. А потом забыл с собой взять, когда к тебе поехал.
― И я забыла, когда из дома уходили…
Единственное моё украшение — два небольших золотых колечка со вздутиями-«бусинками» в мочках ушей. Мне становится немного жалко: оказаться вечером в центре Вены без роскошного наряда, без ожерелья и причёски…
― Ничего, — Кристо словно подслушал мои мысли. — В чёрном ты выглядишь даже элегантно.
― Спасибо.
Покинув метро, мы идём на огни и шум. Бульвар премьера д’Эсте больше похож на парк. Горят не только фонари — на деревьях развешаны разноцветные гирлянды. Много нарядных, оживлённых людей; некоторые женщины даже в коктейльных платьях. Доносится музыка. Несмотря на довольно поздний час, мороженщицы, колбасницы и торговки сладкой ватой стоят со своими тележками. Касса у Кристо. Он предлагает мне подкрепиться вурстиком, но у меня от волнения пропал мой обычный аппетит. Хотя — мне хочется сладкой ваты. Продавщица с улыбкой наматывает мне на палочку розовое облако, а кузену — оранжевое.
― У тебя что, с апельсиновым вкусом? — ревниво спрашиваю я.
― Угу.
― Дай попробовать!
― Неа.
― Да один кусочек.
― Неа. Мне самому нравится, я весь съем.
― Дай, ну дай, — я, смеясь, тянусь за оранжевым облаком, а Кристо отступает и отступает, деловито его надкусывая. — Ну, ладно тебе! Дай тогда деньги, я себе такой же возьму!
― Деньги надо экономить, — наставительно отвечает кузен и наконец протягивает мне свою вату. Я сразу отхватываю зубами огромный клок. Конечно же, он меня обманул — у его порции самый обычный карамельный вкус. А у меня теперь от жадности всё лицо липкое. Мы помогаем друг другу доесть вату и бродим между деревьев в поисках фонтанчика.
― Если не найдём, придётся вылизывать тебе щёки, — вздыхает Кристо. — А то тебя мухи съедят. Или муравьи утащат…
Но фонтанчик находится, и мы приводим себя в порядок вполне цивилизованным способом, заодно запив приторную сладость.
Тропинка выводит нас к танцплощадке. Там играет настоящий живой оркестр. Музыканты как раз заканчивают чардаш; распорядитель объявляет вальс. Конечно же, Штраусса.
― Позволишь пригласить? — Кристо протягивает мне руку.
― Только если не венский. Обычный.
― Как ты могла заподозрить!
Он выводит меня на площадку. Обхватывает талию. Юбка у меня не годится, чтобы её подхватывать, и свободную руку я кладу Кристо на плечо. Он мешкает секунду, чтобы поймать такт и ритм, и мы начинаем кружить среди других пар. Последний раз я танцевала вальс на выпускном и очень боюсь сбиться, но кузен ведёт так уверено, что мне остаётся только переставлять ноги. Меня охватывает знакомое наслаждение от гармонии музыки и тела, и я ощущаю острое сожаление, когда оно заканчивается.
― Жаль, что я не танцую танго, — вздыхаю я в ответ на объявление распорядителя.
― Это говорит девушка, которая только что боялась растления венским вальсом! — фыркает Кристо. Мы находим себе скамеечку — на этом бульваре они только двухместные — и присаживаемся. На площадке теперь страстно, на нерве, вышагивают парочки с деланном-томными лицами. Особенно хороша эффектная брюнетка с ярким макияжем, чуть не змеёй обвивающая своего партнёра. Я смотрю минуты две, прежде, чем до меня доходит: Ирма Надь, вампирша из списка Батори. Я раздумываю, делиться ли этой информацией с кузеном, но не нахожу причин. Ирма и Ирма, леший с ней.
Мы танцуем ещё пару вальсов, когда их объявляют, и отправляемся бродить по бульвару. Некоторые уголки темны от кустов и низких крон — почти везде в этих островках ночи шепчутся парочки. Только часа в три-четыре люди начинают расходиться, и я вдруг понимаю, что чем безлюднее, тем меньше моё напряжение. Кристо, кажется, тоже это чувствует. Он находит уютную тропинку, на которой нет ни души.
― Романтично-то как, — комментирует он. — В таких местах и в такие часы девушкам надо читать стихи. Только я ни одного стихотворения не помню. Разве что песни декламировать с выражением…
― А я одно помню.
― Да? Я, конечно, не девушка, но ради такого момента послушаю.
― Если тебя не смутит, что оно про младенца Иисуса и Вифлеемскую звезду…
― Ой. Такого стихотворения я бы ещё полгодика подождал, пожалуй.
Часам к восьми утра мы подходим к дому Рани. После всех этих вальсов и фонариков на деревьях у меня мечтательное настроение, и я мурлычу под нос.
― Прекрати сейчас же, — неожиданно зло требует Кристо.
― Ты чего?
― Эта песня! Эту «Луну» сочинили не иначе, как чернокнижники. Мало того, что она липнет, так ты ещё и с ума от неё сходишь. Не могу её слышать!
― Ты просто параноик какой-то, — обижаюсь я. — Испортил мне теперь всё настроение. Первая сегодня сплю я. И раньше обеда меня не буди.
Кузен не находит нужным отвечать. Впрочем, вечером он ведёт себя кротко, как овечка. Когда мы заходим на бульвар, минуты на две исчезает и возвращается с букетом крупных лиловых фиалок:
― Вот… извини за резкость.
― Какая прелесть! Что же я буду с ними делать?
― Пирожных напеки. Варенье ещё, говорят, можно сварить или конфеты сделать. Я верю в твоё кулинарное чутьё, так что… поступай с ними как знаешь.
Я смеюсь. Пару цветочков из букетика я засовываю в нагрудный карман его чёрной рубашки — за неимением петлицы. А вот куда девать остальные…
― Дай сюда, — говорит он. Вынимает ещё фиалку и, заправив мне волосы за левое ухо, осторожно вводит под них стебелёк. — Ну вот, половину пристроили.
Его пальцы всё ещё на моих волосах. Он смотрит на меня с совершенно непонятным выражением лица и вдруг наклоняется. Прежде, чем я соображаю, что он собирается делать, его губы касаются моих. Поцелуй длится… нисколько он не длится, мягкое, лёгкое, почти мимолётное прикосновение — Кристо тут же выпрямляется и даже отступает.
― Ты чего?!
― Так. Момента ради.
― Не делай этого больше.
― Ладно.
Я отбираю остатки букета и просто кидаю их в урну.
― Я опять тебе настроение испортил?
― Нет. Просто не делай так больше, и всё.
― Не буду.
Некоторое время мы молча бродим по бульвару. Потом Кристо спрашивает:
― Но танцевать ведь можно, да?
― Танцевать — можно.
― Тогда пойдём! Здесь в тысячу два раза интереснее, чем в клубах.
― Истинная правда. Хотя бы потому, что мы здесь танцуем не для маскировки, а сами для себя.
― Ага.
Мы идём к танцплощадке, и танцуем вальс, а потом польку и чардаш. Пока звучит мазурка, мы отходим к одной из скамеечек.
― Знаешь что, — говорит вдруг Кристо. Мне почему-то кажется, что он хочет вернуться к вопросу с поцелуем, и я напрягаюсь:
― Что?
― Просто отлично, что мы едем в Прагу. Я сегодня днём думал-думал и понял, где мы можем разузнать об этом ритуале, для которого тебя Батори готовит. У еврейских книжников!
― В смысле, каких-таких книжников? У каббалистов, что ли? Так они только ерунду всякую высчитывают, что им до вампирских ритуалов.
― Да нет, я о… ну, в общем, есть такие люди среди евреев, которые всяким волшебством интересуются и собирают информацию со всего мира. И поскольку они тоже знают о вампирах — может, и о вампирской магии тоже. А в Праге их целый район. Только тогда нам стоит в воскресенье встретиться с кем-то из упырей от Батори. Что-то мне подсказывает, что такие сведения забесплатно не выдают.
― Ну, тут и воскресенья ждать не надо. Видишь на той скамейке бабу в красном платье? Ирма Надь, вампир. Сейчас подойду к ней. Подожди здесь.
В ходе кратких переговоров Ирма достаёт из сумочки кошелёк и отдаёт мне. Я открываю: в нём крупная сумма наличными. Пытаюсь вытащить банкноты, но Надь останавливает:
― Этот кошелёк приготовлен специально для вас. Просто берите.
Я благодарю и возвращаюсь к кузену.
― Может, всё-таки попробуем танго? — Кристо жадно смотрит на танцплощадку.
― Да я его ни в жизни не танцевала.
― Я тоже. Но мы его за две ночи уже двести раз посмотрели. Уж как-нибудь д а повторим! Скучно так сидеть-то.
― Пригласи упыриху, она его точно танцует.
Я была уверена, что Кристо, по своему обыкновению, нахохлится, но он легко поднимается и подходит к госпоже Надь. Лёгкий поклон, движение губ — мне не слышен их разговор, но я вижу его результаты — вампирша и мой подопечный рука об руку выходят на танцпол и начинают вышагивать на напружиненных ногах. Надь вертит бёдрами, оплетает Кристо ногой, выгибается и извивается — никогда не видела более непристойного танца… и более красивого. Вампирша Батори и мой «волчонок» действительно хорошо смотрятся вместе, оба стройные, гибкие, упругие в движениях. На них засматриваются и другие зрители; когда музыка утихает, им аплодируют. Кристо и Надь синхронно кланяются и расходятся. Распорядитель объявляет очередной вальс. Кузен подходит ко мне с вытянутой рукой, готовой принять мою ладонь. Я подаюсь навстречу с внутренним сопротивлением: моё отвращение к его близости, отступившее было в Югославии, снова вернулось. Но мне неловко показать это, и вот — я уже кружусь в его полуобъятьи: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три… Его смуглое лицо сосредоточенно, брови почти сошлись над переносицей, губы крепко сжаты. Он ловит мой взгляд.
― У тебя что-то болит? — спрашивает Кристо, когда мы возвращаемся на скамейку.
― Да нет… почему?
― Ты такая напряжённая…
― Это ноги… после Вуковара. Иногда побаливают, — вру я. — Принеси мне мороженого. Только в рожке.
― Сейчас.
Я ем мороженое и вяло гляжу на танцующих.
― Может быть, ты хочешь в ресторан? — предлагает Кристо. — Мы можем найти местечко потише.
― Лучше в кино.
― Сейчас. Я спрошу кого-нибудь…
Кузен снова исчезает. На этот раз его нет довольно долго: минут пятнадцать. Когда он возвращается, я вижу, что фиалок в кармане его рубашки больше нет, а губы у него вспухли. Он садится рядом, и меня обдаёт запахом женских духов.
― Ну смотри, тут есть рядом целых три кинотеатра. В одном крутят авторское кино, во-втором — старинные фильмы, третий — обычный.
― Никуда я не хочу. Отойди от меня. Меня сейчас стошнит от этой вони.
― Какой? Ты чего?
― От тебя вампиршей воняет. Мерзейший парфюм. Кстати же, губы оботри. А ещё лучше — мороженого съешь, а то они у тебя кричат: ребята, я тут только что в кустах с одной тёлкой баловался.
Кристо вскакивает на ноги.
― Да что вы, бабы, за существа такие! Одна чуть не с задранным подолом лезет, насилу отбиваюсь, другая истерики закатывает — интересно ей, с кем я где баловался! Ты просто уже на ровном месте находишь, к чему придраться!
Он размашисто уходит куда-то прочь от танцплощадки. « Скатертью дорога!» — проносится сердитая мысль. Но уже через две минуты я остываю. Чёрт знает, что на меня только что нашло: видно, нервы сдают или просто слишком уж долго я бок о бок с другим «волком» живу. И чёрт знает, куда мог побежать обиженный подросток! Может быть, сразу топиться. Я вскакиваю и бегу по дорожке, на которой видела Кристо последний раз. Но как я ни спешу, я его не нагоняю; разогнавшись, я выбегаю к выходу с бульвара. Должно быть, он свернул где-то по пути, и я разворачиваюсь обратно, забегая то на одну дорожку, то на другую. Нахожу ещё одну танцплощадку и какую-то беседку; мешаются люди, но я стремительно лавирую между ними. Я заглядываю в затенённые уголки, и на меня сердито смотрят парочки. Я кружу и петляю, но нигде не вижу кузена. Наконец, меня выносит обратно на «нашу» танцплощадку. Я оглядываюсь и бегу дальше, но из какого-то поворота выскакивает Кристо и хватает меня за руку:
― Тьфу ты, шибанутая! Я тебя уже чёрт знает сколько ищу!
Я молча пытаюсь ударить его в грудь кулаком, но он перехватывает и вторую руку:
― Да что такое!
― А какого лешего ты убежал?! Меня одну оставил! И… чего ты голый?!
На Кристо нет рубашки. На голой груди блестит серебром крестик. Волосы из-под шляпы свисают мокрыми сосульками.
― Я просто сходил к фонтанчику умылся. А рубашку выкинул, чтоб тебя запах не раздражал. Да что ты такая нервная-то, на тебя что, эти твои женские дни надвигаются, что ли?
Я выдираю правую руку и отвешиваю ему звучную пощёчину:
― Не смей говорить мне такие вещи!
Он отступает, прижав ладонь к щеке:
― Да не буду я, не буду, Лилян! Ты чего… плачешь-то чего опять?
― Ничего я не плачу. Тебя жалко, — сумрачно цитирую я.
― Тогда можно я на тропинку вернусь? А то мне кусты спину царапают…
Я отодвигаюсь, давая кузену место на дорожке.
― Лилян, если тебя чего ещё бесит, ты лучше сразу скажи, а?
― Да ничего меня не бесит… уже. Извини. Я зря взорвалась. Спасибо, что… рубашку выкинул.
― Тогда пойдём в кино?
― Пойдём. Туда, где старинные фильмы. Если ты в другое не хочешь.
― Да нет, мне нравится старое кино. Там всегда музыки много, поёт кто-нибудь.
― Ну, и пойдём тогда, — я беру его за руку, твёрдо решив про себя купить в первой же попавшейся на глаза аптеке что-нибудь успокоительное и пропить курс.
***
В Праге мы всё же решаемся снять номер в одном из нелегальных отелей свиданий. Ничего другого мы просто не придумали. Это унылая комната даже без окон, мы торчим в ней целыми днями, засыпая и просыпаясь по очереди: восемь часов я, восемь — Кристо. Только ранним утром мы выходим за продуктами и исследуем еврейские райончики и районы. Поскольку в этот час не спят только дворники и старики, нужного человека получается найти не сразу.
Эта букинистическая лавка ничем, кажется, не отличается от других — только с мезузы, футляре со свитком внутри, который обычно висит у двери всякого еврейского дома в Праге, смотрит на нас глаз с пронзительно-голубой радужкой. На улице, где всё, кажется, выдержано в тёплых коричневых, красноватых, песочных тонах это голубое пятно тревожит, словно запах кровососа на дверной ручке во время охоты.
Восемь утра, но за прилавком уже сидит продавец — этакий библейский почтенный старец, разве что помельче и поуже в плечах. Важная, пышная, длинная седая борода, крупный нос, бифокальные очки, грубый рыбацкий свитер, лиловый бархатный берет. Он задумчиво пьёт кофе. Тонкие пальцы в коричневых пятнах уверенно сжимают хрупкую, прихотливо изогнутую ручку чашечки белого фарфора. На двери звякает от движения старый бронзовый колокольчик, и продавец поднимает глаза.
— Доброе утро, — нестройно здороваемся мы, робея.
— Доброе утро, «волчата», — отвечает он без большого удивления. — Что, ещё спать не легли?
— Я — «волчица». Это только он — «волчонок». И я по делу… мне надо спросить… что-то.
Мы подходим к прилавку ближе — Кристо чуть позади меня. К моей досаде, наши шаги нерешительны и мелки.
— Можете обращаться ко мне «дядя Зев», — мягко говорит старец, заметив нашу робость.
— Хорошо. Что касается нас, мы бы хотели сохранить… своё инкогнито.
Еврей улыбается.
— Нет. Так не делаются эти дела. Я назвал вам своё имя, и вы назовёте свои имена. Иначе я не смогу с вами говорить дальше. В таких местах, как это, свои правила, молодые люди. Итак, я слушаю вас?
— Лилиана. И Кристо. Нам нужны сведения… надо определить ритуал… к которому, возможно, готовится один вампир.
— Это очень интересный вопрос! Но он будет стоить вам денег, это не те сведения, которые дают бесплатно.
— Да, мы готовы заплатить.
— Действительно готовы? — старец наклоняется, что-то отыскивая внутри прилавка, и, выпрямившись, ставит перед нами что-то вроде пепельницы из хрусталя и серебра. — Пожалуйста, кладите сюда всё, что у вас есть при себе.
— Но при нас все наши деньги! Других у нас нет!
— Так я не понимаю, вам нужна эта информация или вы и без неё походите?
Я достаю кошелёк Надь и, не раскрывая, кладу в «пепельницу». Но Зев не шевелится и смотрит на меня выжидающе.
— Но ведь у нас больше… А! Поняла! — я вытаскиваю серьги и кладу к кошельку; какое счастье, что это не бабушкины. Старец подцепляет одну и рассматривает:
— Хорошее золото.
Он роняет серьгу обратно к кошельку и убирает «пепельницу» в прилавок. Наверное, мы без труда могли бы перепрыгнуть тёмную деревянную столешницу и отобрать назад и деньги, и украшения, когда Зев ответит на наш вопрос, но я уверена, что этого лучше не делать.
— Ритуалы держатся на разных компонентах, как-то: слова, предметы, жертвы, обстоятельства. По ним же они могут быть опознаны. Что же вам известно о компонентах искомого обряда, Лилиана и Кристо?
Мне требуется собраться с духом, чтобы огласить условие, поставленное мне Батори, но тут Кристо из-за моего плеча произносит:
— Песня.
— Какая?
— Лилян…
— Слегка переделанный романс Лорки. «Луна, луна».
— О! Похоже, кто-то мечтает править миром. Или, по крайней мере, другими вампирами. Эта песня, видите ли, в первую очередь — рецепт и пророчество. И только во-вторую — компонент ритуала. Не знаю, понимал ли сам Лорка, что он пишет. Возможно, на испанском вообще не упомянуты нужные детали, и их внёс переводчик. Собственно, это реформация уже существовавшего прежде обряда покорения Сердца Луны, сделавшая его не таким опасным и трудным в исполнении… но всё ещё слишком опасным и трудным, чтобы участники решились на него в здравом уме.
Пальцы Кристо легонько касаются моей руки у локтя.
— Цель обряда — получить собственного ручного белого волка, так называется это существо в текстах вампиров. Обладатель такого может убивать себе подобных, и все обращённые им также приобретают это свойство. Для обряда требуются, соответственно, двое: вампир и «волк». И основную работу делает именно «волк» — он должен покорить Сердце Луны своим танцем. И всякий танец тут не подойдёт… его надобно подобрать под упомянутый романс, требуется хорошее чувство музыки и настроения, и это та часть ритуала, которую никак нельзя рассчитать заранее. Тут уж у «волка» или получится, или нет. Поэтому отбирать его следует по двум критериям: умению замечательно танцевать…
Пальцы над моим локтем сжимаются.
— … и склонностью ко впадению в трансовое или полутрансовое состояние, чтобы он полностью сосредотачивался на танце и обряде. Приветствуется и тонкая нервная система, дающая повышенную чуткость к музыке. Другими словами, требуется натура артистическая, истерическая и даже экзальтированная и в то же время созерцательная, замкнутая, отрешённая, которая бродит по нашему миру очарованно, как во сне. Далее, как ни странно, ритуал надо проводить, ориентируясь на цикл солнечный, а не лунный. В дни равноденствия. Точнее, в ночи. Правда, не всякая ночь подойдёт — в новолуние обряд не удастся. Во время ритуала танцующему «волку» доведётся пережить смерть — Луна проведёт его за руку по небу. А вот вернёт ли обратно… зависит от того, будет ли покорено её Сердце. Соответственно, и танец происходит в помещении с этим артефактом. Интересно, что в романсе пляшет Луна, в то время как фактически выходит наоборот — танцует Ребёнок. Впрочем, возможно, он в этот момент воплощает Луну и потому сливается с ней.
— Что значит — Ребёнок?
— О, об этом идут давние споры. Одни утверждают, что определяя роль «волка» как Ребёнка, реформатор обряда подразумевал его девственность… это же самое простое объяснение. В ритуалах часто в качестве жертвы берётся девственник.
Пальцы Кристо впиваются в мою плоть, словно когти. Я слегка дёргаю рукой, и он ослабляет хватку.
— Другие утверждают, что «волк» должен быть ребёнком «вампира»-Всадника.
— Всадника?
— Именно. «Летит по дороге всадник» — вампир, очевидно, должен быть рыцарем в самом что ни на есть буквальном смысле этого слова. Прошедшим при жизни рыцарское посвящение. В старой версии обряда такого ограничения не было, но без него, по видимости, не действуют и другие новшества.
— А что если… вампир никогда не был рыцарем, но носит имя «всадник»?
— Интересное предположение. Возможно, это один из способов обойти ограничение.
— А «волк» должен быть его родным ребёнком или он может использовать приёмного… названого? — спрашивает за моей спиной Кристо.
— Об этом тоже ведутся дискуссии.
Я раздумываю над словами романса, выискивая ещё возможные зацепки.
— Жасминовая шаль… не может быть ограничением? Цветы расцветают по весне…
— Это ограничение, но совсем другое. Цветы жасмина — символ полуночи; в Средневековье считалось, что именно в этот час они расцветают. Так и обряд следует начинать в полночь.
Я прикусываю кончик языка. Что-то ещё…
— А где оно, это Сердце Луны?
— Никто не знает. В месте, обозначенном, как цыганская кузня — но мало ли цыганских кузен в бывшей Венской Империи? Кто знает, что за семья хранит эту тайну?
— Ясно. Хотя… один вопрос. Вам есть ещё что-нибудь сказать про этот ритуал?
— Есть, Лилиана. Не стоит в нём участвовать. Слишком велик шанс не вернуться из прогулки. Теперь же прощайте. Я сказал вам всё, что мне было известно.
— Спасибо… дядя Зев.
После тёмной лавки солнце просто слепит. На глазах выступают слёзы.
— Я говорил тебе… этот обряд опасен. И к тому же после него Батори не нужны будут никакие «волки». Достаточно будет того, «ручного», — Кристо кладёт мне руку на плечо. Я резко разворачиваюсь, стряхивая её, и иду по улице. Мне не двенадцать лет. Я не буду принимать решений, не попытавшись хотя бы поговорить с Батори, что бы я за ним ни подозревала.
Тем более что мы увидимся уже завтра.
***
Когда я думала об этом дне, я надеялась перед поиском Батори по ресторанам Вацлавской площади заглянуть в пару магазинов и принарядиться. Но увы, после старого Зева у меня нет ни грошика. Пока Кристо спит, я мою и расчёсываю волосы — больше мне никак не улучшить свою внешность. У чёрной блузки чуть вытянуты локти, а юбка заметно помята, но что делать! Я оставляю кузена в номере, положив ему под локоть остатки колы, и спешу — пешком — к площади. Два часа пути для меня теперь пустяки, я привыкла к дальним переходам.
Мне не приходится долго искать, заглядывая в рестораны и кафе. У дверей третьего или четвёртого на моём пути стоит Эльза в своём мальчишеском облике и ест яблоко. Она кивает мне:
— С днём рождения. Он в кабинете, спроси распорядителя зала.
По видимости, Батори пришёл с Ференцем, и настроение моё падает ещё ниже. Я робко приглаживаю волосы, прежде, чем войти в кабинет, указанный распорядителем; заступаю за тяжёлые бархатные занавеси.
Батори в кабинете один, как всегда — невероятно элегантный в своём дорогом костюме. На столе перед ним — только стакан дынного нектара. Увидев меня, он поспешно поднимается:
— Лили! Рад вас видеть — с днём рождения!
— Спасибо. Я тоже… рада, — бормочу я.
— У вас кончились деньги? Так быстро? — он мгновенно оценивает мой внешний вид… и, наверное, запах пота после дальней прогулки. — Ничего страшного, я дам вам ещё. Очень хотел бы вас обнять, но у вас такое лицо, словно мы опять поссорились, пока меня не было.
Батори смотрит на меня вопросительно, но я молчу.
— Присаживайтесь, я закажу шампанского… и, конечно, чего-нибудь поесть. Вы доверитесь мне?
Я киваю, усаживаясь на диванчик напротив его. Несмотря на успокоительное, которое я стала принимать, моё сердце сейчас очень сильно бьётся. Батори звонком вызывает официанта и делает заказ, удивительно точно угадывая мои предпочтения. Впрочем, давно пора перестать удивляться — я для него если не как открытая книга, то близко к тому. От мысли об этом мне неуютно, и я слегка ёжусь.
— Вам холодно? Дать вам пиджак?
— Нет, спасибо. Я хотела…
Я запинаюсь.
— Спросить меня о чём-то?
— Да.
Мой взгляд блуждает по скатерти.
— Скажите, это вы подбросили номер моего телефона моим родственникам в Кутна-Горе?
— Конечно.
Я не ожидала такого ответа… именно в такой форме и таким тоном. От удивления я даже поднимаю взгляд.
— Вы… подстроили, чтобы Густав убил маленькую Марийку?
— Нет. Лили, не ожидал у вас таких подозрений. Я просто был уверен, что он хоть кого-нибудь убьёт, раз уж туда приехал. И убьёт так, что это не останется незамеченным общиной — Густав был редкостная скотина. Думал, что цыгане увидят это в новостях и испугаются. Позвонят вам. Вот то, что он начнёт с цыган, я точно не знал заранее. Более того, я не предполагал такой возможности — мне казалось очевидным, что, даже если в самой общине нету «волка», всё равно они знают, где его найти.
— И вы можете вот это всё доказать?
— Что я подбросил газету или что я не натравливал Густава на девочку?
— Второе.
— Не могу. Но я действительно этого не делал.
Официант появляется с шампанским и блюдом фруктов. Пока он не уходит, мы молчим.
— Вы верите мне? — спрашивает Батори. Я не знаю, что сказать. Мне очень хочется поверить, и именно поэтому я опасаюсь. Не дождавшись ответа, упырь с тихим хлопком открывает шампанское и разливает по бокалам. Я беру свой за тонкую хрустальную ножку. Батори поднимает бокал стоя.
— За вас, Лили. Сегодня ваш день.
Я киваю и пью. Пузырьки щекочут мне нёбо, и через пару секунд в желудке теплеет. Я кладу в рот виноградину, но не спешу её надкусить. Мне нужно собраться с мыслями, чтобы задать следующий вопрос. Наконец, у меня получается его сформулировать, и я разжёвываю сладкую ягодину.
— А почему бы вам не избавиться от «волков», когда у вас будет ваш ручной? Тогда ведь они не будут вам больше нужны.
— Мне все нужны. Я хочу, чтобы никто больше не умирал… конечно, насколько это возможно.
— Но ведь раньше вы сами убивали. Убивали?
— Да. Я был изрядной сволочью.
— И что же изменилось? Умер ваш «крёстный»?
— И это тоже. Но… Знаете легенду об императоре Ашоке?
— Нет.
— Одним из царств Древней Индии правил безжалостный царь Ашока. Чтобы стать царём, он убил своего брата, наследника трона, но этого ему было мало. Он хотел стать императором и получить в свою власть всю Индию. Он покорял в войнах царство за царством, пока не пришёл черёд маленькой процветающей Калинги. Безжалостный Ашока разбил одно войско Калинги, и другое войско, а третьего не было, и армия Ашоки уже подступала к столице. Тогда собрались все жители столицы и стали думать, что делать: воинов почти не осталось. Один старик сказал: «Я всё ещё могу поднять меч». И его юная дочь сказала: «А я уже могу поднять меч». И её маленький брат сказал: «А я могу удержать кинжал». И рано утром армию Ашоки встретило третье войско Калинги, и стояло оно твёрдо, и билось насмерть, но было полностью разбито. После боя, пока воины Ашоки собирали раненых и убитых, император вышел на поле, и увидел, что земля красная. И ещё он увидел тысячи мёртвых и умирающих — детей, женщин и старцев. Он бродил и бродил между ними, пока не увидел того, кто вёл их в бой — принца Калинги, такого юного, что у него ещё не появилось волос на щеках. Принц отважно смотрел в глаза Ашоке, восседая на колеснице. Когда император подошёл ближе, он увидел, что мальчик мёртв, и тело его пригвождено стрелами. И тогда Ашока обещал, что никогда больше не развяжет войны, и что все его подданные будут одинаково счастливы под его правлением и равны перед его законом. И Индия процвела под рукой его, и жила в мире и довольстве… Вот точно так же однажды и я огляделся, и увидел, что моё поле усеяно трупами. Только в руках этих женщин и детей нет оружия. И я понял, что однажды сделаю так, что люди перестанут убивать друг друга.
— Став императором?
— Да. Это в некотором роде традиция нашего рода. Вспомните, величайшим и добрейшим из правителей земли Польской был…
— Стефан Баторий, да. Иштван Батори.
— Иштван Батори. И он был не единственным из Батори, славным своим правлением. Я надеюсь стать ничуть не хуже.
— Это правда, что во время обряда мне придётся умереть?
— Не умереть, а пройти через смерть. Это немного другое. Собственно, именно для таких, как вы и я, в этом нет ничего необычного. Ведь и вампиры, и «волки» проходят через смерть, чтобы стать такими, как они есть.
— Я не проходила через смерть. Я такой родилась.
— Лили… все «волки» в подростковом возрасте проходят через особый период. Они начинают странно, беспокойно себя вести. Пытаются покончить жизнь самоубийством. Очень важно, чтобы в этот момент рядом был кто-нибудь, кто знает, в чём дело. Поскольку, когда «волчонку» удастся убить себя, ему в рот нужно влить человеческую или «волчью» кровь. Иначе он не вернётся. Умрёт. Если же он получит кровь, он перенесёт тяжёлую болезнь, но останется среди живых. И после этого ему будет необходима уже кровь вампиров.
— Но я никогда себя не убивала.
— Этого не может быть, Лили. Вы могли забыть… пожелать забыть. Но в возрасте шестнадцати-семнадцати лет вы тяжело болели. А перед этим — убили себя. И кто-то дал вам своей крови. Обычно это делает наставник.
— Нет, я…
— Подумайте, Лили. Вы болели в этом возрасте?
— Воспалением лёгких, в семнадцать лет. Но я не…
Мои пальцы впиваются в скатерть, в столешницу, белея от напряжения. Мне вдруг становится трудно дышать.
Вода в моих лёгких… бурая, гнилая вода… не Бодвы. Сана — реки Пшемысля. Я содрогаюсь от холода, некогда проникшего в мой желудок и бронхи.
— Лили? Вам нехорошо?
— Это он мне велел забыть.
— Кто?
— Мой брат. Я пила его кровь. О Господи…
Я задыхаюсь, то ли от слёз, то ли от памяти о мерзких, бурых водах Сана.
— Тихо, тихо, — шепчет мне на ухо Батори. Он обнимает меня, прижимая к тёплой груди. — Тихо, Лили. Что вы. Всё хорошо. Тихо…
Официант, вошедший с горячим, кидает на меня короткий, но выразительный взгляд. Я отворачиваюсь, пряча мокрое лицо в рубашке вампира. Но, как только мы остаёмся одни, отодвигаюсь:
— Это поэтому «волчата»… не доживают?
— Да, Лили. И об этом не принято беспокоиться у вампиров. Я же считаю такой подход преступным. Преступным! Каждый из моей семьи, кто стал отцом «волчонка», следит за его судьбой и вовремя сообщает ему, что он есть.
— А вы? У вас есть такие дети?
Впервые я вижу, чтобы Батори смешался. Медленно, словно взвешивая каждое слово, он говорит:
— С тех пор, как я понял, что хочу следовать путём Ашоки, я следил, чтобы мои женщины никогда не имели цыганской крови в ближайших семи коленах. Обычно это нетрудно вычислить. Цыганская кровь сильна, и бюрократия позволяет отследить генеалогию. Но однажды я ошибся. По всем бумагам эта женщина была польской дворянкой чистейшей воды. И в её лице не было ни следа южной крови. Совершенное балтийское лицо. Но, видимо… жёны не всегда рожают от своих мужей, а северная кровь иногда одолевает южную. Та женщина забеременела от меня.
Я чувствую, как кровь отливает от моих щёк. Мой голос слаб, когда я задаю вопрос.
— Вы… мой… отец?
Батори поднимает на меня взгляд, и его лицо искажается. Теперь холодеют не только мои щёки — само сердце словно обдаёт морозом.
— Вы… мой… отец?!
— Лили, — шепчет он. — Моя Лили… если бы вы только знали…
Он набирает воздуха в грудь.
— Если бы вы только знали, какое искушение было сейчас ответить: да. Но это не так, Лили. Моя дочь умерла в шестнадцать лет. Потому что рядом не было никого, кто знал бы, что она такое. И я узнал только случайно, уже после её смерти. Лили, чему вы улыбаетесь? Я не понимаю.
— Простите, Бога ради… это нервное, — я прячу лицо в руках; из моего горла вырывается странный звук, то ли короткое рыдание, то ли рык. — Простите. Мои соболезнования.
— Ничего. Это было уже восемь лет назад. Она была примерно вашего возраста…
Я слышу, что он наливает себе шампанское. Прошу, не отнимая рук:
— Мне тоже, пожалуйста.
Он наливает и мне. Я беру бокал и осушаю его так, без тоста — и почти без вкуса.
— Вы знаете, я же приготовил вам подарок, — Батори лезет в карман и достаёт обитую бархатом коробочку.
— Только не серьги моей бабушки! Я не хочу их получать на каждый праздник.
— Тогда вам придётся подождать, пока я сбегаю в магазин, — слабо улыбается вампир, но протягивает коробочку мне. В ней лежит крохотный серебряный кулон на тонкой цепочке: плоский цветок лилии. Лепестки покрыты белой эмалью. Пестик и тычинки, крохотные прожилки искусно выполнены из серебра.
— Спасибо. Это очень мило.
Я немного вожусь с застёжкой, надевая кулон на шею. Поправляю волосы.
— С чёрным очень хорошо, — одобряет Батори. От того, что он сидит так близко, у меня кружится голова.
Или от двух бокалов шампанского. Я совершенно не умею пить.
И уж совсем не знаю, почему, но я его спрашиваю:
— Можно, я вас поцелую? В губы. Один раз.
Второй раз — да, точно, второй раз в жизни я вижу растерянного Ловаша Батори.
— Лили… я не уверен, что это будет правильно.
— Это просто поцелуй. И никто не узнает. А цыганам главное чтобы всё было тихо.
— Да, но… я имел в виду… у вас же есть Кристо.
— При чём тут мой «волчонок»?
— Он не говорил вам?
— Говорил что?
Батори раздумывает.
— Когда увидите его, спросите, почему он просил вас пока не ехать в Кутну Гору. Это не то, о чём вам должен сказать кто-то ещё.
— Я спрошу. Батори… Ловаш. Сейчас я спрашиваю вас. Можно, я вас поцелую? Подождите! Я вам обещаю… клянусь… если вы согласитесь, я буду участвовать в вашем обряде.
— Но… один раз?
— Да. Просто один поцелуй. Настоящий. В губы.
— Хорошо.
Он смотрит на меня, ожидая, когда я возьму то, что попросила — но я просто парализована его согласием. Я не могу пошевелиться, только гляжу в ответ. Проходит не меньше минуты, пока он понимает, что со мной происходит. Тогда он притягивает меня к себе, обнимая, и касается моих губ своими. Мягко, нежно; потом крепче, уверенней — да, так мне нравится больше, и я нахожу смелость ответить. И его губы, и его руки, и его тело — очень тёплые, почти горячие. От этого жара голова кружится ещё сильнее; я чувствую, как кровь приливает к лицу. Рот и язык Батори отдают шампанским. В отличие от Кристо, изображавшего поцелуй в переулке, он не гладит меня. Но его руки и пальцы сжимают меня то крепче, то мягче, и мне это очень, очень нравится. Чёрт, мне это не просто нравится — я схожу с ума, меня колотит! Поцелуй длится долго, очень долго — но увы мне, не бесконечно. Батори отстраняется от меня. Мой первый порыв — прижаться к нему, обнять его, но мне удаётся сдержать себя.
— Наверное, мне лучше пересесть. А вам – поесть, — говорит вампир и действительно возвращается на свой диванчик. Теперь мы снова разделены столом. Мне неловко, и я вижу, что ему тоже. Он касается согнутыми пальцами губ, словно хочет вытереть их и не решается, и смотрит на меня… нет смысла себя обманывать — он смотрит на меня с жалостью. Я утыкаюсь в тарелку с уже почти холодным жарким.
— Я должен уехать.Сегодня в десять у меня поезд. Но мы увидимся незадолго до равноденствия.
— Хорошо.
— Не стесняйтесь пользоваться моей сетью. Пожалуйста.
— Хорошо.
— И давайте я сразу дам деньги, — Батори вытягивает бумажник, вынимает несколько крупных купюр. Я зажимаю их в ладони, не зная, куда положить. Подумав, затыкаю за лямку лифчика. Не в туфлю же совать…
— Вы даже оружия с собой не взяли?
— Если бы я оказалась одна против группы — не было бы смысла.
— В таком случае я прошу вас не ходить одной.
— Хорошо.
Мой праздничный ужин заканчивается в молчании. Батори вызывает мне такси, но я выхожу немного раньше, чем надо. Оказывается, от шампанского меня сильно укачивает.
***
Когда я открываю дверь в номер, обнаруживается, что Кристо не спит. И он очень зол. Кузен сидит на диване, скрестив руки на груди, и сверлит меня взглядом.
— Ммм, я немного пьяна, — признаюсь я. — Но это просто шампанское. В честь моего дня рождения. И я принесла деньги.
Я кидаю свёрток из банкнот на диван рядом с Кристо.
— Это как-то связано с тем, что от тебя пахнет мужским одеколоном и… самкой? — мне кажется, или он с языка скусил совсем другое слово, более кинологическое?
— Это не мужской, это одеколон Батори.
— Ты оставила меня здесь одного, спящего, чтобы пойти развлекаться с Батори? Я уже недостоин присутствовать на твоих праздниках, да? И недостоин находиться в безопасности?
Да, у него действительно есть повод злиться на меня.
— Извини.
Я иду в ванную, чтобы выполоскать рот после поездки. Когда я возвращаюсь, кузен сидит в прежней позе. Деньги валяются рядом с ним — не похоже, чтобы он их попробовал хотя бы пересчитать.
— Если ты настроен поговорить…
— Настроен.
— … то у меня к тебе есть вопрос. Почему нам нельзя ехать в Кутну Гору?
Ого! Кажется, у меня сегодня день растерянных мужчин. Сердитая поза Кристо расползается, как намокшая газетная бумага. Он наклоняется, оперевшись локтями на колени, сцепляет руки и пристально на них смотрит, будто проверяет — крепко ли? В результате мне приходится созерцать его белобрысую макушку.
— Лилян… Помнишь, ты, когда мы под дождь попали, говорила, что семья найдёт тебе в мужья какого-нибудь убогого? — собравшись то ли с духом, то ли с мыслями, спрашивает Кристо.
— Хочешь сказать, мне уже кого-то нашли?!
— В общем, да. Меня.
Чёрт. Мне надо присесть. Я делаю несколько неверных шагов к кровати и падаю на неё.
— Так. Хм… Не можешь мне налить вина?
— Да. Сейчас.
Он двигается чуть торопливей, чем обычно; вынимает из бара бутылку, стакан. Слегка разбавляет вино минералкой — из красного оно превращается в розовое. Можно подумать, такая я пьяная стану со стакана чистого вина.
— Спасибо.
Я пью кислую, чуть пузырящуюся жидкость, пытаясь собраться с мыслями.
— Так… можно с самого начала?
— А что считать началом?
— Ну… например, почему я последняя, кто об этом узнаёт. Даже Батори — и тот в курсе. Но не я.
— А он откуда?
— Видимо, кто-то из «волков» его семьи тоже знал. Вопрос не в этом. Почему ты мне сразу не сказал?
— Сначала я думал, что ты знаешь. Это казалось таким очевидным. Помнишь, мы с тобой танцевали на Пасху? Так танцуют только помолвленные. Если, конечно, не на сцене.
Я вспомнила хихикающих Илонку и Патрину.
— Но ведь и брат с сестрой могут…
— Могут, но… в общем, все это восприняли именно как танец жениха и невесты. А потом я понял, что ты ничего не знаешь. Потому что ты со мной говорила не как с будущим мужем. Просто как с «волчонком».
— А почему ничего не сказал?
— Мне показалось, что тебе это не понравится.
— Да уж.
Я пытаюсь отхлебнуть ещё вина, но обнаруживаю, что оно закончилось.
— И когда нас успели… сговорить? Я в Кутной Горе два раза в жизни была.
— Когда мне было девять лет.
— Что?! Моя мать не стала бы…
— Твой брат.
— Пеко?! Мне нужно ещё вина.
— Да. Сейчас.
Пока Кристо наполняет мой бокал, я пытаюсь подумать что-нибудь умное. Что-нибудь умнее, чем просто «Пеко?!». Когда Кристо было девять, мне было тринадцать, а Пеко — двадцать один. Ну да, взрослый уже — с учётом того, что моя мать не общалась с роднёй в Кутной Горе, единственный взрослый из моих близких родственников, с цыганской точки зрения.
— Так он что, был знаком с твоим отцом?
— Ещё как. Отец каждое лето ездил в Куттенберг, как и твой брат. Они много общались, с тех пор, как Пеко помог упокоить вашего с ним отца.
— Как это помог?!
— Моему отцу была нужна помощь. Он попросил Пеко.
— Да ведь ему всего семь лет было!
— Да. Но он был крепкий парнишка. Я не знаю всех подробностей, но в процессе дядя Джуро, то есть ваш отец, сильно укусил его, так что даже пришивать мясо пришлось. Так Пеко и слезы не проронил.
Я вспомнила шрамы на коже брата. Один из них, оказывается, был не от собачьих зубов.
Неудивительно, что он всегда был такой странный.
— Отец опекал твоего брата. Много проводил с ним времени. Я думаю, отец и рассказал Пеко всё то, чему он тебя потом научил. И я точно знаю, что твой брат несколько раз помогал отцу в охоте.
— И они решили закрепить свою дружбу сговором.
— Да.
— То есть, ты всегда знал, что однажды женишься на мне?
— Да.
— Но ведь ты меня никогда не видел.
— Пеко передавал фотографии.
— И ты младше меня.
— Только на четыре года. Это обычное дело. Знаешь, как говорят — молодой муж ласковей.
— Да уж. Ты знаешь, твой покойный отец, мир его праху, был шибанутый. Попросить семилетнего мальчика упокоить собственного отца. В голове не умещается.
— Ему нужна была помощь. А твой брат уже привык общаться с упырём. Это в любом случае действует на сознание.
— Интересные соображения. Чёрт, у меня не укладывается в голове! Почему мой брат мне никогда ничего не говорил?!
— Я не знаю.
— Налей мне ещё вина.
— Может быть, хватит?
— Я всего лишь праздную свой день рождения. Это тоже безнравственно?
— Нет.
Кристо забирает мой стакан и вновь отходит к бару.
— Значит, если мы появимся в Кутной Горе, нас поженят?
— Думаю, они ожидали, что мы через месяц-другой приедем. С простынёй.
— Святая ж Мать! — я принимаю стакан и тут же делаю глоток. Гадость какая. — И что ты намерен с этим делать?
— С чем?
— Со мной.
Кристо говорит, тщательно подбирая слова:
— Я не хотел бы, чтобы это было против твоей воли. Особенно если тебе нравится кто-то другой… Но если помолвка будет расторжена, моя мачеха будет очень огорчена. И молва пойдёт. Ей это будет тяжело. Я бы хотел жениться на тебе.
Очень романтично, детка.
— А как же Марийка?
— Я перестал с ней общаться. После того, как тот верзила чуть не… — Кристо запинается, и я подсказываю:
— Чуть не изнасиловал меня.
— Да.
— И ты тут же, из чувства долга, поставил крест на своей любви. Очень большое и светлое, должно быть, было чувство. Особенно учитывая ещё и Язмин.
Он смотрит угрюмо, но молчит. Лишь когда я допиваю вино, произносит:
— Тебе это тоже хорошо. Ты же сама говорила: у других, мол, раз-два и свадьба.
— Я говорила не «раз-два», а «любовь-морковь». Любовь, понимаешь?
— Любовь всегда можно найти. А свадьба сама по себе. Во-первых, после неё уже не надо беспокоиться о девственности. Во-вторых, если что-то не сложилось, через год можно развестись. И сойтись с тем, кто тебе нравится. В-третьих, обычные цыгане относятся к тебе лучше. Потому что ты для них понятней, если в твоей жизни есть что-то привычное, такое же, как у них.
— Помолчи. Меня сейчас стошнит.
— Это от вина.
— Нет. Это от жизни.
Кристо отходит к дивану. Подбирает деньги.
— Я схожу в магазин.
Да хоть к ежам лесным. К дьяволу на его тринадцать рогов.
Мне хочется кинуть стаканом в стену, но я аккуратно ставлю его на барную стойку, когда за моим наречённым (моим, но не мной!) закрывается дверь. О да, я знала, что с возрастом узнаёшь много нового, но представляла себе это процесс более плавным. А не так: исполнилось тебе двадцать три года, и ты — раз! — узнаёшь, что когда-то пережила смерть, два! — что ты с тринадцати лет просватана, три! — что твой подопечный, мальчишка, которого ты шпыняешь, давно готовится шпынять тебя и постоянно, как теперь уже ясно, примеряет на себя роль твоего мужа и господина. Я вспоминаю, как в Эделене Кристо кинул мне: «Приготовь обед». Да, это были интонации, с какими цыган обращается к жене. И они прорывались постоянно. Надо было быть дурочкой, чтобы принять их за подростковый гонор.
Он говорил о том, что мне даст свадьба. И умолчал о том, что мне будет за отказ от неё. Вероятней всего, обе семьи почувствуют себя оскорблёнными, и я лишусь поддержки цыган. Даже ещё незнакомых — новости в цыганском мире распространяются быстро. Лишусь не только помощи — которую получала, оказывается, ещё даже не зная об этом — лишусь и праздников в кругу большой, шумной, дружной семьи. Утренней переклички из распахнутых окон. Танцев в фойе. Пасхального хлеба. Всего, что сделало меня счастливой в двадцать два года.
Или нет. Возможно, сначала семья предпримет ещё две-три попытки. Мало ли одиноких «волков» или цыган-вдовцов с детьми на руках. («Вообще-то мало,» услужливо подсказывает внутренний голос).
У меня даже голова болит от всех мыслей. Может быть, мне просто отложить эту проблему на потом? Собственно, Кристо так и делал последние полгода. Просто не заглядывать к родственникам. А там как-нибудь само решится. Например, найдёт себе Кристо новую Марийку, да и женится украдкой. И тогда все меня же будут жалеть. Нужно просто немного времени, чтобы всё само собой утряслось.
И в любом случае, мне ещё два месяца необходимо сохранять свою девственность. За это время может случиться много всего.
Когда Кристо возвращается, я уже спокойна. В его руках сразу несколько бумажных пакетов: с едой из ресторана, с колой, со свежими рубашкой и блузкой и с плоской коробкой, обвязанной ленточкой. Коробку он протягивает мне:
— С днём рождения.
Внутри — целый набор: серебряные серёжки явно цыганского дизайна, перстенёк, два узорных браслета.
— Ты что, разом все деньги решил потратить?
— Нет. На всё ушло меньше четверти. Ты разве не видела, сколько упырь тебе дал?
— Нет. Спасибо.
Я примеряю украшения. Браслеты выбраны очень хорошо: обычно те, что мне дарят, легко сваливаются, потому что у меня тонкая кисть. Перстенёк налезает нормально только на мизинец. Серёжки лёгкие, ажурные, в ушах почти не чувствуются. Эх, в таком бы виде — да встречаться тогда с Батори. Я вспоминаю его полный жалости взгляд. А как он на меня ещё мог смотреть? Потная, запылённая, в мятой несвежей одежде, без единого колечка — не прекрасная дама, но нищенка и бродяжка.
Кристо старается не то угодить мне, не то утешить: накрывает на стол, потчует, наливает ещё вина, произносит тосты. Я гляжу в его лицо, расслабленное плохо скрываемой растерянностью: где же я видела здесь мужчину? Пацан, сопляк, щенок. И я с ним обручена. Я вяло ем и пью. От вина мне хочется спать — я ложусь на кровать, как и в прошлые дни, не раздеваясь, только вынув серьги из ушей. Несколько секунд комната летает вокруг меня, кружась и колыхаясь. Потом я проваливаюсь в мутный, мучительный сон.
***
Проснувшись, я обнаруживаю на своём плече руку спящего Кристо. Должно быть, вино свалило и его — последнее время он придавал больше значения вопросам безопасности. Мы оба одеты, но я всё равно непроизвольно касаюсь юбки в том месте, где соединяются ноги, словно пытаясь убедиться, что ничего не было. Открытая бутылочка с колой заботливо поставлена на тумбочку у моей головы. Выдохшийся напиток на вкус омерзителен. Особенно омерзителен от того послевкусия, что появляется утром после вечерней попойки. Дождавшись действия кофеина, я встаю, подхватываю чистую блузку и бреду в ванную — без душа я сегодня не человек.
Когда я возвращаюсь, Кристо уже сидит на диване и угрюмо жуёт остатки праздничного ужина. Светлые, почти прозрачные брови сдвинуты над переносицей, на загорелом лице платиновой пылью блестит щетина.
— Что, головка бо-бо? — интересуюсь я. Он осторожно кивает. Судя по пустым бутылкам, мой наречённый вчера «заполировал» вино бутылочкой брэнди. И его, к несчастью, не вырвало — иначе похмелье было бы мягче. — Я могу сходить за квасом или пивом.
Он опять кивает.
После полулитра кваса и контрастного душа ему действительно становится полегче, и он окончательно уничтожает несчастный ужин.
— Наверное, нам пора идти дальше, — предполагаю я.
— Я тебя вчера так и не спросил.
— О чём?
— Ты отказалась участвовать в обряде?
— Нет. Даже наоборот. Я поклялась в нём участвовать.
— Но это же глупо! Я не понимаю, зачем тебе это нужно. Может, ты всё-таки влюблена в упыря?
— Может быть.
Кажется, он надеялся на другой ответ.
— Он же гуляет с твоей подругой.
— Я в курсе.
— И подбросил газету с номером твоего телефона.
— Но не устраивал смерть девочки.
— Это он так сказал.
— Да.
Кристо явно намерен развивать тему, но в нашу дверь громко стучатся. Я открываю. Это мадам-портье. Она взбудоражена — нет, она в панике — нет, кажется, у неё истерика.
— В полдень прусские танки вкатились на землю Богемии и теперь идут в сторону Праги! Пруссия объявила войну. Объявляется всеобщий призыв среди граждан Богемии и добровольный — среди гражданок.
Я не успеваю задать ни одного вопроса, потому что она уже отворачивается и бежит к следующей двери. Из предшествующих выскакивают кое-как одетые мужчины, выглядывают испуганные женские лица. Я не успеваю даже сообразить, что мне делать в этой ситуации, как Кристо оттесняет меня и тоже выскакивает в коридор.
— Кристо! Куда ты?!
Он приостанавливается.
— Ты что? Призыв!
— И что? Ты же не чех!
— Я — гражданин Богемии! И, сожри меня многорогий, я ждал этой войны больше полугода!
— Но ты не можешь просто оставить меня! Кто будет меня защищать?
— Глупышка, — Кристо возвращается ко мне и крепко обнимает. — Я и буду тебя защищать. На фронте. А ты… давай на восток. В Праге будут бои. Найди Люцию и держитесь вместе.
Он целует меня в лоб и тут же снова убегает.
— Кристо!
Но он уже скрылся за поворотом на лестницу.
А что делать мне?
Я возвращаюсь в номер, закрываю дверь. На столике, среди судков, лежат деньги — кажется, Кристо оставил все. Я заталкиваю их в сумочку. Я знаю, что мне делать. Если пруссы будут — и неизвестно сколько продержатся — в Праге, то и в Кутной Горе тоже. Я должна вывезти семью, пока эти деньги что-то значат и пока есть время.