ПАМЯТЬ СТАРОГО ДВОРА. ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Экстра прима из Берлина! – вопил я, отбивая дробь сапожными щетками на перевернутом вверх дном ящике. Дело было в том, что в середине лета 1942 года немцами производился массовый угон населения в Германию. В списки угоняемых попали и мы с матерью. Летом 1942 года немцы отбирали для угона только физически здоровых людей возрастом от 15 до 45 лет. Поэтому всех проверяла медицинская комиссия.
При прохождении этой комиссии матери стало плохо, она потеряла сознание, и ее отправили домой. Когда она пришла домой, то рассказала, что при попытке врача ее прослушать, она, по ее выражению, «сомлела». После этого мать слегла, и основным добытчиком стал я.
Я уселся со своим ящиком и набором сапожных щеток под стеночкой в ряд с несколькими «чистильщиками» и призывно завывал про «экстру приму из Берлина», в ожидании клиентов. Наконец, на мой ящик стала огромная нога, с отвернутым на ботинок грубым шерстяным носком. Такие ботинки носили служаки дивизии «Эдельвейс». Я, высунув язык, начал «драить» этот ботинок. Я чистил его старательно, надеясь заработать, но, видно, не судьба: когда я уже заканчивал чистку первого ботинка, из – за угла выбежал румынский солдат, за ним гнался немец. Напротив меня немец догнал румына, и они начали борьбу. Румын обеими руками вцепился в белокурую «шевелюру» немца и старался повалить того на землю. Немец, пытаясь ответить противнику тем же, начал хватать того за голову. Но румын был лыс, как коленка. Руки немца скользили по лысине румына, судорожно хватая пальцами воздух. В связи с отсутствием растительности на голове, румын почти победил своего противника, но тут на помощь немцу бросился мой «эдельвейс» в одном чищенном, а другом не чищеном ботинке.
Охотники почистить обувь, побросали «чистильщиков» и кинулись помогать своим. Румыны – румынам, немцы – немцам. Завязалась драка между союзниками. Собралась толпа «недочеловеков». Все болели за румын, подбадривая их криками и советами, куда и как бить. Какая – то бабушка с авоськой, в которой была пустая бутылка, стукнула этим предметом в лоб расфуфыренную даму, позволившую себе кричать на румына, что он «проклятый Антонеску». Чистильщики же покатывались со смеху и исподтишка стукали «поклонницу» Антонеску кто куда попадет. Но тут прибежали полицейские и на мотоциклах подъехали немецкие жандармы с бляхами на груди. Дерущихся растащили, погрузили немцев в подъехавший грузовик, а румын «повязали» румынские жандармы, выскочившие из находящейся неподалеку, сигуранцы – румынской жандармерии.
Тех из нас, кто не успел из – за нездорового любопытства, убежать, взяли в окружение полицейские, уже успевшие нацепить на себя черную форму. Вскоре ,отобрав ящики, сапожные щетки и гуталин, отпустили, предупредив: «чтобы мы вас больше в этом районе не видели». Не выпустили только бабушку, у которой в авоське была бутылка.
В тот же день я узнал из – за чего началась драка немца с румыном. Оккупационные власти примерно раз в месяц проводили повальные обыски. По квартирам парами ходили вооруженные солдаты: один немец, другой – румын. Они входили в квартиру, тыкали штыками в полы, прикладами стучали в потолки, заглядывали в поддувала печек, высыпали крупы из горшков, взламывали замки шкафов, если их нечем было открыть. В случае обнаружения чего – либо подозрительного, хозяин уводился и часто больше не возвращался.
Когда пара солдат, проведя обыск, вышла из квартиры нашей соседки тети Маруси, эта тетя обнаружила пропажу женских золотых ручных часиков и кинулась за врагами. Она их догнала на входе в соседнюю квартиру и как могла, объяснила им причину своего возмущения. Румын слушал, молча, молчал и немец. И когда замолчала и тетя Маруся, немец, молча, стукнул румына прикладом по шее и у того изо рта высочили тети Марусины часики.
Обиженный румынский завоеватель закрыл рот и, молча, как бы сказали сегодня, «дал немцу по тыкве». И началось.
Обо всем этом я вспоминал в полудреме, прижавшись всем телом к моему дружку по кличке Ухаб. В подвале, превращенного в развалку бомбами дома пограничников. мы спали, чтобы не замерзнуть, тесно прижавшись, друг к другу. Начало светать, от утреннего холода все проснулись: и Ухаб, и Зёза, и Чабур, и Гридас, и Судак. Новая одежда не грела нас так, как наши надежные лохмотья. «Хорошие девочки и мальчики», видно, под свои пальтишки и курточки, поддевали еще кое – какие одежки. А мы свои кое – какие одежки, сдури, оставили на вешалке в Доме пионеров.
Новые одежки не только грели плохо, мы выглядели в них, если бы кому – то пришло в голову нас рассматривать, полными идиотами и клоунами. Когда мы влезли через окно в раздевалку Дома пионеров, нам было не до выбора. Мы похватали, что попалось под руку, но свои «одёжки» развесили на вешалках и очень смеялись, представляя удивление тех, кто обнаружит вместо своих одёжек, наши.
Несмотря на холод, мы смеялись и сейчас, было над чем: впопыхах, мы нахватали с вешалок девичьих одежек: пальтишек, курточек, вязаных шапочек, беретиков, варежек. Нацепив все это на себя, и глядя друг на друга, мы покатывались со смеху. Насмеявшись досыта и от смеха согревшись, сели в кружок и решили покурить « по-солдатски», через трубочку. В то время школьные ручки были деревянные или металлические — трубочки, в которые с одной стороны вводилось перо, с другой – карандаш. Перо и карандаш выбрасывались, а трубочка использовалась, чтобы через нее плевать в людей комочками мокрой бумаги. Мы же через нее курили «по — солдатски». Табак был в большом дефиците: пробавлялись «бычками» — окурками, подобранными на улице. Часто смешивали этот «табак» с сухим навозом. Вот эту смесь, свернув в «цыгарку» из газеты, мы и курили, передавая дым изо рта в рот для его экономии.
Но в этот раз «трубку мира» мы докурить не успели: нагрянула милиция и мы под конвоем были доставлены в отделение. Милиционеры потешались, глядя на нас, и явно нам сочувствовали.
Нас посадили в камеру, а мы орали: «Мусора! Мы немцев не боялись! А то вас испугаемся!» и безбожно матерились, вспоминая за каждым словом фамилию начальника городского отдела милиции полковника Бычкова.
Наконец, нас по одному начали вызывать для того, чтобы «хорошие» мальчики и девочки могли опознать свои вещи. Когда же вызвали меня, то в кабинете следователя я увидел моего старого друга Лерочку. Он бросился ко мне, как к родному, и стал просить следователя меня отпустить. Но тот был непреклонен. Но через двое суток нас всех выпустили и даже переодели в флотскую форму, выдав все от брюк и тельняшек, до фланелек, гюйсиков и ботинок. Не дали только бескозырок, но мы их достали сами, поснимав с постоянно пьяных героев – черноморцев, которых немцы уважительно называли «Шварцен тот» — черная смерть. Но мы с гордостью носили эти бескозырки, «как носили герои чуть, чуть набекрень» — так пели в одной из песен – «бескозырка, ты подруга моя боевая».
Не выпустили только Судака, как главного организатора этого «ограбления». Ему дали три года лагерей для несовершеннолетних преступников. В результате Судак отсидел восемнадцать лет: ему добавляли за два побега, за драку с поножовщиной и за какие – то другие дела.
В развалке меня вскоре нашел Лерочка. Повел нас с Ухабом в столовую и накормил от пуза. А заодно рассказал, что папа его уже адмирал и отпустили нас из милиции, и приодели по его, папиной, просьбе.
Мы потеряли своего атамана – Судака. Атаманом все признали меня. Но чтобы укрепиться в атаманстве, надо было пройти испытания, о которых я не знал.