PROZAru.com — портал русской литературы

Луна, луна, скройся! Гл.5

После поездки в Сегед мне действительно легче. Я теперь не только занимаюсь делами гумлагеря, но и танцую — трижды в неделю, на своём обычном месте. Зрителей теперь собирается гораздо больше, чем раньше, и ящик для денег наполняется чуть не доверху.

Как будто с моим образом жизни это действительно имеет значение…

Батори не появляется — видимо, серьёзно занят своей Язмин — но звонит регулярно. Собственно, я уже привыкла, что никто, кроме него, и не звонит. Диск он мне передал, и вечерами я кружусь по гостиной, по два часа без перерыва, доводя себя до изнеможения. «Луна, луна» уже не скользит по коже, вызывая странный зуд и дрожь — нет, она стесала меня до оголённых нервов и теперь проводит по ним своей тревожной мелодией, как наждачкой. Я начинаю дрожать с первыми же тактами, а однажды, обессилев, обнаруживаю, что сорвала горло. Видно, я не только танцевала, но и пела. Да, я вспоминаю — я определённо пела.

И каждую ночь я прыгаю с крыши на крышу. Упыри в домах поднимают головы, прислушиваясь к стуку моих шагов, смотрят в потолок, но не шевелятся. Я прыгаю и прыгаю, и добираюсь до леса, и уже почти готова долететь до башни, высокой золотой башни, сверкающей в свете круглой и большой луны, но всегда просыпаюсь раньше. С ощущением полёта и предвкушения…

— Ты прямо убиваешься с этим гумлагерем, — хмурится Госька Якубович. Она тоже волонтёр, и на этой почве мы сдружились. — Самые трудные задания берёшь, беготню всякую… Не выкладывайся уж настолько, нас тут много, всё потихоньку так и так двигается.

— Нет, всё здорово. Я так сама хочу. Потом отдохну… На Пасху к родне поеду — зовут.

— Цыгане?

— Да, дядя Мишка из Куттенберга.

Моя мать всё-таки оформила гражданство семье сестры через родство, и я помогла им снять небольшой, но приличный апартман на краю города. С тех пор от них ни слуху, ни духу — то ли знаться не хотят, то ли навязываться, шут их разберёт. А вот кутнагорская родня меня внезапно вспомнила, и я живу предвкушением новых каникул. Что ни говори — а мне правда очень не хватает простой человеческой семьи, большой и дружной. Пусть даже только на праздники. Я уже прикидываю подарки Томеку, Рупе, Илонке, Патрине, тёте Марлене, дяде Мишке, благо с моим спартанским образом жизни деньги Густава тратятся медленно.

В лицее форма была совсем другая, чем в школе: матросская блуза, синяя с белым галстуком на каждый день и белая с красным по праздникам, с брюками или короткой плиссированой юбкой. Мать желала видеть меня в юбке, Пеко — в брюках, в результате заказывать решили то и другое. Обошлось это недёшево, но как же мне шёл этот костюмчик, в отличие от мешковатого халата с пуговицами на спине, в котором мы ходили в школе! Я, кажется, впервые почувствовала себя симпатичной. Странное это было ощущение — я больше привыкла к себе-жалкой.

По общему уровню подготовки я заметно отставала от соучениц, но никто меня не дразнил ни за это, ни за происхождение, ни за бедность. Лицей был от моего дома примерно в полутора или двух километрах; денег на проезд мне не давали, я просто вставала пораньше и шла пешком. Дорога пролегала преимущественно пустырями, то по краю болота за фабрикой, то по обочине шоссе, то вдоль овражка. Вдоль разбитых асфальтовых дорожек стеной росли высоченные, неухоженные кусты; прохожих было мало, и я словно шла — а чаще бежала — по огромному заколдованному лабиринту. Это было почти так же чудесно, как сидеть на крыше. Я, кажется, каждый раз надеялась, что всё-таки заблужусь, и однажды выйду в какое-то странное и чудесное место, а ещё лучше — так и буду бродить вечно, вечно…

Но каждый раз, увы, выходила к мосту через железную дорогу, а после него — почти в центр города, на бульвар, где возвышался памятник премьеру д’Эсте и скромно и смирно стояло за узорной чугунной оградой здание лицея его имени, постройки 1912 года, трёхэтажное, со странной, какой-то средневеково-монашеской планировкой, с тёмными деревянными панелями на стенах в кабинетах, с лекторскими подиумами, со старинными партами с откидывающимися крышками и углублениями для чернильницы и пера. Каким чудом сохранились эти реликты? Не знаю, но они сообщали процессу обучения нечто ирреальное, мистическое, и легко представлялось, как сидят за этими партами студенты в мантиях, внимая монаху, толкующему о началах философии или теософии, а доска за его спиной исписана греческими буквицами и алхимическими значками.

Но главным достоинством лицея была, конечно, Надзейка, моя закадычная подруга с лицом, словно скопированным с портретов гордых венгерских княжон времён зловещей Эржебеты Батори. Сама Надзейка, впрочем, по-венгерски не говорила ни слова, и фамилия у неё была обычная: Пшеславинская. В лицей она являлась в суровых ботинках, костюм у неё был потёрт, заштопан и даже заплатан — на локтях, при этом она отлично говорила и на немецком, и на французском, а мать её ходила в дорогущем меховом манто. Тёмные длинные волосы Надзейка носила распущенными. Два передних зуба у неё были криво обломаны. В школьной сумке лежали кастет и дорогой портсигар, а на шее болталась на шнурке бронзовая пентаграмма. Я думаю, никто не удивился, что мы с ней сошлись: Надзейку неодолимо тянуло к тёмной стороне жизни, а я в ней жила (и даже более, чем я тогда знала и могла предположить).

Совместных развлечений у нас было три.

Во-первых, мы шли в один из старых домов на улицах возле бульвара премьера д’Эсте и проникали в подъезд. Мы поднимались на последний этаж и усаживались на лестнице, ведущей к чердаку, с той стороны, где нет перил, свешивали ноги над гулкой бездной и… делали уроки. Надзейка доставала портсигар и закуривала сигариллу, вонявшую тревожно и сладковато. Сумки-планшеты укладывались на колени, словно импровизированные парты, сверху распластывались тетради. Пеналы и учебники выкладывались на ступеньки между мной и Надзейкой (которая всегда садилась чуть выше, то ли неосознанно соблюдая социальную иерархию, то ли просто из молодечества), и, перешучиваясь, заглядывая друг к другу в тетради, мы заполняли белые листы математическими закорючками или нарочито-глубокомысленными эссе о природе всех и всяческих вещей. Этим эссе полагалось изобиловать цитатами на латыни и иметь один из канонических ритмических рисунков. Мы каждый раз задавались вопросом, отчего их не заставляют писать прямо в стихах и на китайском, и хихикали, умудрившись придумать особо благочинную на вид и дурацкую по нам одним ведомым причинам и критериям фразу.

Во-вторых, мы придумывали шифры. Шифры эти были самые простые: на каждую букву придумывался свой значок. К концу первого года мы остановились на одном, выглядевшем особенно таинственно, и напропалую переписывались им на уроках, за что постоянно имели замечания от учителей.

Наконец, мы просто играли в ножички, словно самые простые мальчишки с улицы Докторской или Вишнёвой, прямо в саду лицея или в одном из дворов тех старых восьмиэтажных домов, которых так много вокруг бульвара премьера д’Эсте.

К сожалению, третий год Надзейка не доучилась. На летних каникулах Турция попробовала отхватить кусочек у Королевства Югославия, и шестнадцатилетняя Надзейка рванула в самую гущу событий, не забыв взять ножик, кастет и портсигар. Больше её никто не видел.

Госька Якубович — почти точная копия Надзейки, только волосы острижены вызывающе коротко, да ещё ассиметрично. Ну, оно и ясно — ей не приходится оглядываться на дворянских предков, происхождение у Госьки самое что ни на есть демократическое. Ходит она всегда в чёрном: чёрные узкие джинсы, чёрная водолазка, чёрная короткая куртка, чёрные митенки и чёрные высокие ботинки на толстой тяжёлой подошве. Всё это украшено металлическими пуговицами, клёпками и цепочками. Зубы у неё не обломаны, зато голос — хрипловатый, дерзкий — знаком настолько, что, когда я впервые его услышала (Госька спорила с каким-то бюрократом за одним из бараков гумлагеря, и звенел её голос потому особенно ясно и громко, а виртуозности атакующего закостенелую чиновничью совесть матерка завидовали случившиеся тут же грузчики), меня даже судорогой пробрало. На этот голос я пошла зачарованно, как крыса на песню волшебной дудочки, и, увидев такие знакомые чуть раскосые чёрные глаза, нос с горбинкой и бледное от злости лицо, не удержалась, вскрикнула, подпрыгивая вплотную:

— Надзейка!

Иногда я подозреваю, что всё-таки тогда не ошиблась. Например, в те моменты, когда я прихожу к Гоське в гости, и она выходит из дворницкой, садится со мной на лестницу, ведущую на чердак, свешивает в гулкую бездну ноги в полосатых шерстяных носках с дыркой над ногтем большого пальца и закуривает тошнотно и сладковато пахнующую сигариллу.

Завтра мне ехать в Кутна Гору, и я решаюсь попросить:

— Госька, можно я от вас на крышу выйду?

— Зачем тебе?

— Так. Посижу.

Госька смотрит на меня оценивающе, потом встаёт:

— Сейчас, подожди…

Она исчезает за дверью, но скоро появляется снова:

— Пойдём.

У Якубовичей кухня устроена всё-таки в каморке, да и мебель у них скуднее: двухярусная кровать (снизу — мать, сверху — Госька), гардероб, раздвижной стол и тумбочка с телевизором. Мать лежит на постели с книгой в руках. Я неловко здороваюсь, и она кивает мне. У неё обмякшее, усталое лицо уработавшейся за жизнь женщины. Госька проходит вперёд, с усилием открывает створки окна, и я выбираюсь на мокрую, пахнущую дождём и шифером крышу. Уже довольно поздно, в небе висит круглощёкая луна. Вокруг, совсем как во сне, серебристые крыши. Я закидываю голову — не для того, чтобы всмотреться в небо, а оттого, что горло будто что-то стеснило, и я вытягиваю шею, стремясь освободить его. Я чувствую странную, странную дрожь, и вдруг мир вокруг начинает вертеться и прыгать, а я — я лечу!

Лечу!

Мне сладко и страшно, и я не чувствую ног и рук, я несусь в пространстве бестелесная, как призрак, и вдруг кто-то схватывает меня поперёк живота — почему кто-то? это же Госька — и кричит:

— Лилянка! Сумасшедшая!

Мы балансируем на самом краю крыши, мокром и скользком, почти наступая в водосточный жёлоб.

К моему удивлению, на вокзале в Праге меня встречает не только дядя Мишка, но и незнакомый мне юноша лет восемнадцати-девятнадцати, одетый по цыганской моде. Собственно, удивляюсь я не его присутствию — цыгане часто делают что-нибудь за компанию — а тому, что он «волк». Запах другого «волка» всегда слегка тревожит, заставляет нервничать, и поездка проходит в некотором напряжении.

Юношу зовут Кристо, и он, как выясняется, приходится мне каким-то дальним родственником (объяснение, с какого именно боку, занимает у дяди Мишки несколько минут). Волосы у него ещё светлее, чем у меня, пепельные пряди падают из-под шляпы на шею, уши и лоб. Глаза настолько льдисто-пронзительно синие, что мне становится не по себе, когда он смотрит на меня. На моё счастье, он чаще глядит куда-то в космическое пространство, сквозь людей и предметы. Кристо — один из немногочисленной группы депортантов, которых Пруссия оставила на границе с Богемией. Теперь он — временно — живёт в доме у ещё одного своего местного родственника, дяди Иржи Рупунороя.

Город немного изменился с тех пор, как я здесь побывала. Все вывески на немецком наконец заменены на чешские. На дядином автомобиле (как потом оказалось, на всех машинах этой марки в городе) сбиты железные буквы «Кайзер Фридрих». Несколько магазинов стоят пустые, с разбитыми витринами и без вывесок — должно быть, их владельцы были немцами.

Так же, как и в прошлый раз, меня встречает всё семейство, и из машины меня вытягивают сразу за две руки. На этот раз меня обнимают и целуют все по очереди, передавая друг другу, словно эстафетную палочку, и снова за какие-то считанные мгновения, словно вихрем подхваченная, я оказываюсь на кухне перед огромной чашкой чая и десятью тарелками, улыбающаяся во весь рот и даже немножко шире. Все мои родственники и свойственники сидят или стоят возле стола, только Кристо привалился к стене у окна и снова смотрит своими синими глазами куда-то в десятые измерения.

Снова со всех сторон сыплются вопросы, и я только успеваю отвечать. Да, в нашем гумлагере полно цыган, несколько бараков; нет, я работаю не с ними, я больше мотаюсь по городу по разным поручениям — пугать людей не хочу (Рупа смеётся, ему уже непонятно, как можно бояться тётю Лиляну); да, Шандор Ружейка из группы «Родав» действительно женился; нет, видео со свадьбы у меня нет, но его выкладывали в интернет; да, я всё танцую и живу всё там же…

Кристо шевелится у подоконника, и вдруг все разом вспоминают о каких-то своих делах и исчезают с кухни — я едва успеваю понять, как это произошло. Убегают даже малыши. Я вопросительно смотрю на «волка» — или он ещё «волчонок»? — и тот, словно восприняв мой взгляд как приглашение, садится на одну из табуреток возле стола, ровно на таком расстоянии, уменьшить которое на сантиметр-другой будет уже неприличным.

— У тебя с собой есть? — тоном завзятого наркомана спрашивает он вполголоса. Мне требуется пара секунд, чтобы сообразить, про что он.

— Ну, вообще немного, на месяц примерно.

— Плохо. У меня совсем закончилась, хотел попросить. Здесь что-то пусто, брожу-брожу, пока на след не напал. Хоть в Прагу на охоту езжай.

— А ты и езжай.

— Да я поеду… просто сроки выходят. После Пасхи придётся носом землю рыть.

Голос у Кристо ещё какой-то подростковый, скрипучий.

— Ну, я тебе тогда оставлю. Мне есть где быстро взять. На охоте, главное, не торопиться… Стой, подожди, а ты что, без наставника?

Кристо молчит, потом произносит глухо:

— Он при аресте сопротивлялся.

Теперь я знаю, что это — значительная проблема. Парнишка ещё не натаскан, охотиться в одиночку для него смертельно опасно. Ясно теперь, зачем нас понадобилось вот так срочно оставлять наедине — семья очевидно ждёт, что я помогу решить проблему. Надеюсь, он им придумал объяснение более романтическое, чем «колбаса».

— Я вообще не представляю, как натаскивать, — бормочу я. — Вот же… ёж ежович.

Не сказать, чтобы Кристо выглядел удивлённым. Скорее, меланхолично настроенным.

— Неважно, — решительно говорю я. — Выкрутимся как-нибудь. Давно подпитывался?

— Две недели почти. Растягиваю…

— Тогда… ставь пока сковородку на огонь, сможешь?

— Ага.

Вечером я звоню Батори. Пожалуй, я бы не стала этого делать для себя — хоть бы помирала, но мальчишку правда жалко. Навалилось же на одного пацана столько всего…

— Да, Лили, — вампир отзывается почти сразу.

— Мне, — я запинаюсь, но заставляю себя продолжить, — нужна ваша помощь.

— Что я могу сделать?

— Мой кузен лишился наставника. Парню и двадцати нет, он… зелёный совсем. Вы не могли бы… ну, попросить одного из ваших «волков»? Чешское гражданство у него есть, так что перемещаться по венским странам он может.

— Очень сложный вопрос. Как я говорил, у меня в семье «волков» шестеро. Но… Они не сами по себе, три пары «наставник — ученик». Ни один «волк» не возьмёт второго «волчонка».

— Ну, может быть, знакомые «волки» из дружеских кланов…

— А вот это — реальный вариант. Я даже навскидку могу назвать одного достаточно тёртого, чтобы выступить в этой роли.

Он замолкает, и я жду продолжения.

— Лили?

— А?

— Вы что, не поняли?

— Поняла что?

— Возьмите его себе и натаскайте.

— Да я же не умею!

— А ваш брат умел? Только знал. Причём не из своего опыта знал — добывал информацию. Вы этому вашему мальчику можете дать гораздо больше. Я даже удивлён, что вы сами не взяли его — надо же иметь какие-то родственные чувства.

— Но… послушайте, да я его старше всего на три-четыре года!

— Вы думаете, его сейчас именно это интересует? Лили, я всегда готов вам помочь с вашими проблемами, но не с надуманными же! Забирайте вашего кузена в Пшемысль и как следует отмуштруйте. До свиданья.

Я сердито гляжу на замолкший телефон. После Сегеда я такого обращения никак не ожидала. Только большого смысла дуться теперь нет. У меня нет ни одного знакомого «волка», а родственничек действительно в аховом положении. Но держать его под боком… снять пацану отдельную квартиру? Глупое расточительство, да и семья не поймёт — не принято у цыган роднёй брезговать. Патовая какая-то ситуация.

Я снова набираю номер Батори.

— Ещё какой-нибудь вопрос? — сухо осведомляется упырь.

— Да. У нас кровь почти кончилась. До охоты надо перебиться.

— Я передам немного, когда вы вернётесь.

— Спасибо. Насчёт охоты… ваших в Пшемысле много? Неловко было бы случайно напасть.

— Четверо, считая меня. Вот что: пока не выходите сами, я вас наведу на лёжку. Специально ради ваших высоких чувств выберу самого жестокого упыря города.

— Ага. Спасибо. До свидания.

— До свидания.

Не могу сказать, чтобы моё раздражение серьёзно уменьшилось. Но некоторые повороты жизни приходится просто воспринимать как данность. А значит, нет смысла думать о них слишком много. Не больше, чем о том, что кирпичи красные, асфальт шершавый, а из туч иногда льётся дождь.

Пасху у цыган празднуют с такой же буйной радостью, как Рождество. Цыгане не только красят яйца, но и выпекают специальные пасхальные хлеба, длинные, пышные, с кусочками фруктов — что-то вроде кексов. Все принаряжаются, и цыганки снова ходят благоухающие сладкими духами, с блестящими от помады губами. На столы выставляются больие мягкие кролики — в пространство между их кружком сложенными лапами ставят миски с яйцами. На этот раз брожение начинается в полдень, после праздничной утренней мессы. Цыгане срываются с места целыми семьями и заваливаются друг к другу в апартманы. Наверное, в этом есть какая-то система, потому что хозяева всегда оказываются дома, но я её отследить не могу: движение выглядит совершенно хаотичным.

— С хорошей вестью мы пришли, цыгане! — кричим мы, всей толпой набиваясь в очередную гостиную, и голос у всех правда ликующий, и у меня, кажется, тоже, настолько заразно это алое, чистое, незамутнённое счастье. — Господь наш Христос ожил!

— Воистину, ожил, цыгане! — отвечают нам. Мы беспорядочно обмениваемся поцелуями и крашеными яйцами, отщипываем по куску пасхального хлеба, выпиваем чуть-чуть вина и бежим поздравлять дальше. В какой-то момент мы сами оказываемся дома и принимаем гостей с яйцами, поцелуями и поздравлениями, а потом бежим вниз, в фойе, и у дяди Мишки в руках тяжёлые цимбалы, а у Севрека — небольшой барабанчик, по которому надо бить ладонями, и внизу уже полно цыган, и начинаются танцы. Козлятами скачут малыши, сменяют их парни со своими замысловатыми коленцами, потом выходим мы — девушки — в красочных праздничных юбках, с волосами, распущенными по плечам, и вьёмся в хороводе, яркие и лёгкие, как бабочки, и вдруг все бабочки, кроме меня, разлетаются, а ко мне выскакивает Кристо — я смеюсь от неожиданности, но подхватываю парную пляску, бью каблучком, поворачиваюсь с ним вокруг невидимой оси между нами, потряхиваю бёдрами и щёлкаю пальцами, а «волчонок» выдаёт такие коленца, что дух захватывает — кажется, он большую часть времени висит в воздухе — и, наконец, мы расходимся, а в круг вступают молодые женщины, и Патрина с Илонкой, смеясь, теребят меня и шепчут:

— Замечательно, здорово станцевали, просто супер! Так хорошо смотритесь, такая красивая пара!

— Да вы что, девчата, — смеюсь я тоже. — Да я же рядом не валялась, он меня перетанцевал на раз!

Они заглядывают мне в глаза и прыскают, закрывая рты ладошками, будто я невесть как пошутила.

Долго ещё гуляет цыганский район; наконец, приходит время угомониться. У меня подсел от песен голос, и есть в этом какое-то особое удовольствие.

С утра дядя Мишка отвозит нас на вокзал. Вещей у Кристо на удивление мало: одна спортивная сумка. Я приехала с бо́льшим багажом.

Столько всего важного, о чём он не знает и о чём лучше сказать сразу.

— Пока не выходи из дома. Учи галицийский. Словарь я тебе дам, ещё телевизор тоже смотри. На немецком здесь все понимают, но если ты с твоей внешностью что-нибудь на нём ляпнешь, тебя просто побьют .

— А что с моей внешностью?

— Серебряных блондинов, — а как ещё сказать по-цыгански «яркий пепельный?» — здесь не бывает. Во всяком случае, твоего возраста. Примут за прусса.

— Ясно.

— Если я что-то сказала, как бы неожиданно и нелепо это ни выглядело, исполнять немедленно! От этого может зависеть твоя или моя жизнь.

— Ясно.

— Одежду мы тебе купим полностью новую. По-цыгански тебе теперь одеваться нельзя.

— Почему?

— Угадай, как быстро упырь сообразит, что белокурый цыган, которого он видит — «волк»?

— Ясно.

— Не бойся, в гостях у цыган будешь одеваться моднее всех. Волосы лучше всего сбрить… но ты же не согласишься, да?

Мотает белобрысой башкой.

— Поэтому мы просто подстрижём их чуть короче. Чтобы легко можно было скрыть капюшоном.

— Ясно.

— Если кто-то позвонил в дверь, а меня дома нет, не подходить. Даже просто в прихожую — не выходить.

— Ясно.

— Спать будешь вот на этом диване.

— Ясно.

— Если вдруг увидишь на кухне вампира с косичкой на затылке, не трогай и не пугайся. Он мой.

Молчит. Смотрит.

— Что язык проглотил? Тёмно стало? — с вызовом спрашиваю я.

— Нет… Ясно.

— Молодец. Как у тебя с образованием?

— Школа.

— Полностью?

— Да.

— Значит, приспособим тебя на какую-нибудь работу со временем.

— Зачем?

— Затем, что на добычу надейся, а сам не плошай.

— Ясно.

— Есть хочешь?

— Нет.

— Тогда иди голову помой. Я сейчас мастера на дом вызову. Будем тебе красоту твою обстригать.

Без рубашки, нахохленный, Кристо выглядит совершенным пацанёнком. Худой — но не костистый, как Пеко, а гладкий, с равномерно развитыми уплощёнными мышцами. На коже цвета топлёного молока — неожиданно тёмные соски. Пока парикмахерша бегает вокруг, отхватывая серебристые пряди, снова рассматривает в воздухе что-то невидимое нам, простым смертным.

— Готово, — объявляет мастер, ловко сворачивая с пацанячьих плеч вафельное полотенце. На затылке она оставила Кристо тонкую прядь, спускающуюся по шее.

— Состригите это, пожалуйста, — прошу я.

— Почему? Что он будет как французский коммунар? — удивляется женщина.

— Он цыган, у нас не принято.

Мастер с интересом взглядывает на меня и щёлкает ножницами над тонкой кузеновой шеей.

— А вы не та цыганка, которая по-немецки тогда пела? — спрашивает она.

— Да.

— Вы очень смелая девушка! Дай Бог вам и братишке вашему всякого счастья! Не знаю, как вас не побили.

— Ну, положим, полторы недели с сотрясением мозга я потом отвалялась, — говорю я. Специально для Кристо: не хватало, чтоб он заразился подобной «смелостью». И тут же вспоминаю, что пока он и двух слов из нашего разговора не понимает.

Женщина сочувственно цокает языком:

— Вот же озверел народ!

Я угощаю её кофе. Кристо пьёт с нами, так сосредоточенно, словно делает это впервые в жизни.

Я неловко меряю его сантиметром — шею, плечи, грудь, особенно неловко — бёдра. Кристо стоит неподвижно, подняв руки за голову, и снова рассматривает пространство. Вот же человек, которому всегда есть чем себя занять — и потому есть чем отвлечь себя от конфузливости ситуации. Результаты измерений я вписываю в специальные окошечки на сайте, предлагающем рассчитать размеры одежды. Конечно, от того, что на примерку кузена сейчас не потащишь, купить можно только что-то простое и невзыскательное к фигуре: майки, водолазки, толстовки, балахонистые куртки. Джинсы и кроссовки у него есть, остальное — подождёт. Наверное, я похожа сейчас на молодого отца, которому предъявили из роддома младенца, и он, наконец, должен быстро закупить всё то, что этому младенцу нужно и что народные суеверья запрещали ему покупать вдумчиво и неторопливо заранее. И точно так же пытаюсь сообразить: что ещё забыла? Что ему ещё надо — обязательно?

— Телефон у тебя есть?

Мотает головой. Лёгкие волосы больше не взлетают от этого движения — слишком короткие стали.

Телефон нужен обязательно. Меня же чуть не весь день дома не будет, надо с ним связь держать.

— Давай я тебе чаю сделаю?

— Что?

— Ты вся взбудораженная. Давай ты посидишь, а я тебе чаю сделаю?

Наверное, именно такое потрясение испытал бы тот молодой папаша, если бы младенец открыл свой розовый беззубый рот и вместо того, чтоб заплакать — заговорил. Я так настроилась на то, что мне теперь надо заботиться о пареньке, что проявление ответной заботы вышибает меня из колеи.

— Хм… да, ладно. Да. Отличная идея. Я пока закажу тебе одежду.

Ещё носки и бельё. Наверняка у него не очень большой запас. И бритву тоже надо: над верхней губой блестит белёсая полоса щетины. И зубную щётку. И мужские носовые платки. Я стремительно прощёлкиваю страницы сайта, отбирая в корзину необходимые предметы. И мужской дезодорант!

Неужели ничего не забыла, а? Нет? Тогда — заказать, доставка курьером.

— Вот. Сахар я уже положил.

Я хватаю кружку и делаю глоток, который тут же, плевком, возвращаю: чай слишком горяч, я обожгла язык и щёки. Я горестно мычу и убегаю на кухню полоскать рот холодной водой.

— Когда делаешь мне чай, обязательно разводи холодной водой. Из фильтра.

— Ясно.

Гуманитарный лагерь многолюден и шумен. Власти Галиции придумали хитрый способ, чтобы избежать толп тунеядцев, бродяг и безработных, захлестнувших Словакию: не раздавать гражданства, а находить родственников в странах Венской Империи. Предполагается, что переезд именно к родственникам и получение одного с ними гражданства поспособствуют более быстрой интеграции депортантов, то бишь родственники, у которых поначалу и будут проживать люди, будут их пинать на предмет найти работу и снять себе угол. В результате лагерь пока расселяется медленно. Быстрее всех убывают цыгане: у большинства есть родственники в Богемии или Моравии, и, хотя их адресов и телефонов депортанты почти никогда не знают, но имена и примерные даты рождения называют уверено, так что разыскать их — всего лишь дело времени.

Обязанность по уборке территории возложена на самих депортантов. Сначала они её исполняли рьяно, но, чем меньше их остаётся, тем грязнее становится в лагере. Самая чистая территория именно у цыган: всё, что может быть сдано в переработку за деньги, быстро собирают шустрые, всегда всклокоченные цыганята. Они бы и возле других бараков собирали, но там их гоняют, опасаясь, что стянут чего-нибудь нужное или ценное заодно с пустыми бутылками и рваными коробками. Очень аккуратно убираются верующие евреи и бывшие профессора — то ли в силу большей стойкости духа, то ли от большей чистоплотности.

Госька, бегая по своим санитарным обязанностям по баракам, надрывается, изощрённо стыдя разленившихся и подбадривая упавших духом. Она бы и сама схватила метлу и мусорный пакет, только времени у неё нет — по полдня она объясняет кладовщикам и приезжающим чиновникам, зачем надо больше выдавать подгузников, дамских прокладок, мыла, порошка, почему надо не детей налысо обстригать, а закупить и привезти средства от педикулёза. Чиновники отбиваются сконфуженно, но упорно, и Госькин голос от злости аж звенит. Депортанты так и говорят: «опять Госька в колокола забила». Мне кажется, что мне гораздо легче: в силу невеликой житейской сообразительности, я исполняю обязанности курьера, объезжая, а чаще обходя и оббегая организации и департаменты. Конечно, приходится мне и в очередях постоять, и настоять иногда на том, чтобы что-то при мне сделали, и заканчиваю я часто позже Госьки — но столько нервной энергии всё равно не уходит. А она ведь ещё ухаживает за стариками, лежачими больными, инвалидами, исполняет обязанности патронажной медсестры в бараках с новорожденными и постоянно проверяет рты, глаза и головы разновозрастным деткам. А недавно подралась с одним, с позволения сказать, отцом семейства, который решил кулаками утвердить свой авторитет над беременной женой и встретил нежданный отпор от налетевшего вдруг чёрного вихря — Госьки Якубович. Она ему поставил бланш и в лепёшку разбила ухо, а он ей сломал ребро и чуть не сдёрнул скальп, а потом ещё и жалобу написал. Едва не вылетела наша Госька из волонтёров, и снова «била в колокола» — впервые в защиту себя, и осталась, после того, как бесстыже задрала перед комиссией водолазку, обнажая огромный, в полбочины, синяк.

— У тебя же медицинское свидетельство было, — говорю я ей.

— Что та бумажка! Они этих бумажек каждый день мильон видят. Чтобы до человека дошло, надо быть лаконичным и выразительным. Я из-под лежачей больной пелёнку носила, показывала, чтобы дошло до бюрократов, что взрослые подгузники даже при наличии порошка и санитарок нужны. Видела б ты их морды!

Расправившись с бумагами, я забираю у знакомых и незнакомых людей коробки с «подарками»: одеждой, тетрадками, книжками, нитками и иголками, расчёсками и резинками, какими-то расходными материалами. Предполагается, что граждане должны всё это организовано нести в пункты милосердия, но таким путём вещи попадают к депортантам в лагерь только через несколько недель. Так что многие просто завели знакомство с волонтёрами и передают через нас всё то, что вообще-то вызывалось предоставить государство, а также то, что оно изначально сочло избыточным для выживания и что при этом делает жизнь и легче, и веселее. Коробки обычно передают безадресно, и я стараюсь разносить их по очереди, не пропуская ни одного барака. Иногда с подарками меня отлавливает Госька, деловито вскрывает их, выгребает какие-нибудь шампуни и прокладки и убегает. Я не спорю — насчёт санитарных горячих точек ей виднее, а вот некоторые обитатели лагеря злятся, будто у них своё, кровное отобрали. Написать жалобу они, впрочем, не могут — официально все эти вещи я принесла по своему почину и могу отдавать их или не отдавать кому захочу.

После вахты мы вместе идём к Гоське. У нас даже нет сил, чтобы особо поболтать: мы просто сидим на лестнице на чердак, свесив ноги с края, и таращимся в стенку. Госька смолит сигариллу и иногда вяло жалуется на показушность и бесчувственность государственной системы милосердия. Я киваю в нужных местах.

Домой возвращаюсь уже к полуночи. Кристо молча делает мне чай и бутерброды. Выполняет ли он мои задания, мне уже лень проверять: каждое утро я наставляю его выучить ещё десять слов из словаря и отрабатывать удары шилом. Для ударов у нас свой тренажёр — несколько кожаных, плотно набитых волосом подушек, на которых я рисую маркером точки. По этим точкам Кристо должен с размаху бить шилом, не удерживая подушку левой рукой и не поправляя её после удара. Цель — научиться попадать ровнёхонько в отметку маркера. Да и что тут проверять: не тренируется — сам дурак, это в его же интересах. Поэтому я просто бормочу благодарность за спартански-суровый ужин.

Наконец, включаю — негромко — «Луну» и танцую. Когда я только возвращаюсь в хатку, мне кажется, что ноги гудят и сил почти не осталось, но с первыми же звуками песни по моим нервам пробегают электрические заряды, и я бросаюсь в танец — как с края крыши. Руки сами находят верные движения, мышцы и суставы послушны, ноги как будто утрачивают чувствительность — я скольжу над полом, как призрак. Кристо внимательно смотрит с дивана, скрестив по-цыгански ноги. Должно быть, когда я танцую, меня выносит в те самые десятые измерения, которые он так любит разглядывать.

В пятницу вечером я подарки не разношу — выступаю в парке, поэтому и к Гоське не захожу, возвращаюсь домой раньше. Застаю кузена уткнувшимся в словарь. Всё-таки учит. Лезу за подушками: почти все зверски истыканы. Преимущественно мимо точек.

Хороший мальчик.

Кристо поднимает голову:

— Сделать чаю?

— Учи. Я сейчас ужин нам приготовлю.

Впервые вижу, как он улыбается. Оказывается, очень славно, совсем по-детски. Бедолага — я же его целую неделю на бутербродах держу. Надо придумать что-нибудь поинтереснее.

Батори на кухне молча и сосредоточенно чистит картошку.

На осознание этого простого факта мне требуется некоторое количество времени и усилий.

— Это твой вампир? — уточняет подошедший сзади Кристо. — Я его на всякий случай не трогал. И не боялся.

— Это ещё как посмотреть, кто чей, — флегматично отзывается Батори, выковыривая глазок. — Лили, вам известно, от чего возникает гастрит? А как трудно он лечится? Человеческое тело, Лили, крайне хрупко. Его надо беречь. А вы бутербродами питаетесь. Два раза в день.

— Давайте нож. Я дочищу.

— Нет. Вы лучше примите душ. Я отсюда чувствую, что вы только что активно двигались. Танцевали?

Я краснею.

— Да.

— Замечательно. Ужин будет готов где-то через сорок минут.

После душа я обнаруживаю, что от растерянности забыла взять полотенце и халат (продажа женской и мужской одежды на заказ). Мою одежду уже крутит, урча, стиральная машинка, и я застываю в раздумьи: то ли остановить процесс и надеть на себя мыльные джинсы и толстовку, то ли подождать, пока машинка их всё-таки достирает. Мелькает мысль попросить полотенце у Кристо или Батори, но к кому стыднее с этой просьбой обратиться, я не в состоянии решить. Пацан какой-то блаженный — с него станется просто распахнуть дверь и задумчиво на меня уставиться. Батори же потом год будет зубоскалить и отпускать двусмысленные шуточки о причинах моего к нему обращения.

Я с ожесточением рву с карниза весёленькую, в рыбках и яхтах, полупрозрачную пластиковую занавеску и тщательно в неё драпируюсь. Шурша и похрустывая на ходу, шествую через коридор и гостиную — Кристо поднимает от словаря удивлённый взгляд, но, слава Богу, молчит — и закрываюсь в спальне.

Господи, ну как же хорошо, что Батори всё это время был на кухне!

Я выпутываюсь из рыбок и корабликов и с облегчением переодеваюсь в домашний костюм.

— Зачем вы громили ванную? — любопытствует за столом упырь. На ужин он приготовил отварной картофель и жареную кровянку на шкварках. Поскольку на его руке белеет пластырь, я не интересуюсь, откуда у меня в доме колбаса. Кристо рассматривает пластырь внимательно и очень серьёзно.

— Ничего я не громила.

— Да? Мне показалось, что что-то рвали, что-то громыхало. А потом что-то шло и шуршало. Признайтесь, вы зачем-то оделись в занавеску?

Чёртов упырь, что ему стоило, как всегда, говорить по-галицийски? Нет, надо было перейти на немецкий.

Я успешно игнорирую неуместный вопрос, но, к сожалению, не Кристо. Он кидает на меня взгляд достаточно красноречивый, чтобы подтвердить догадку Батори. Конечно же, тот расплывается в клыкастой ухмылке:

— Вот это номер я пропустил! Лилиана Хорват — теперь в пластиковой упаковке! Да, видал я вас в постели, но охотно отдал бы это зрелище за созерцание вашего торжественного шествия в занавеске…

Кристо снова переводит на меня взгляд. Я с нажимом отвечаю на невысказанный вопрос.

— Он мне не любовник. Нет.

— Ясно.

— А раз ясно, сиди, в тарелку гляди. Картошку лопай.

Кузен послушно опускает взгляд, и меня захлёстывает стыд: всё-таки столь резкой отповеди он не заслужил. Чтобы скрыть неловкость, я тоже утыкаюсь в тарелку и сосредоточенно жую. К сожалению, картошка и кровянка довольно быстро заканчиваются, и мне снова приходится замечать Батори и Кристо. Впрочем, я, как настоящая женщина, всё равно нахожу, чем себя отвлечь. Я сгребаю грязную посуду и иду её мыть. Обе тарелки, обе чашки, обе вилки, сковородку, лопаточку, разделочную доску, кастрюлю, нож — промываю всё очень тщательно.

Увы, посуда тоже кончается. Прежде, чем Батори соображает уйти сам. А посылать того, кто только что кормил меня своей кровью, мне как-то неловко.

— Вы так напряжены, словно у вас это в первый раз, — говорит упырь, когда я оборачиваюсь, вытирая руки полотенцем.

— Первый раз что?!

— Это цитата. Я сказал вам это в нашу первую встречу. Вы сейчас точно так же скованно держитесь, как тогда — вот и вспомнил. Что случилось, Лили? Мне казалось, в Сегеде между нами всё разъяснилось.

— Пока вы мне не нахамили по телефону, я тоже так думала.

— Что же я вам такого сказал?

— Что я к вам с пустяками лезу. И вообще… вы мне точно были не рады.

Батори в раздумьях почёсывает левую бровь.

— Если я сознаюсь, что был в этот момент с Язмин, вы поймёте мою тогдашнюю сухость тона?

— Вы говорили со мной по телефону… на Язмин?!

— О, нет. Не на Язмин. Неужели вы думаете, что я так дурно воспитан? Но просто… всё к тому шло. А не ответить вам я не мог, зная ваше умение попадать в интересные ситуации. Волнуюсь, знаете ли.

— Я только один раз попадала в интересную ситуацию. Когда не сумела вас заколоть и в результате потом две недели валялась с отбитыми кишками. Но причины мы уже обсуждали.

— Не сказал бы, что один. А тот раз, когда вас понесло петь немецкие песни во время антипрусских волнений в Пшемысле?

Одну немецкую песню. И она была о цыганах.

— Она была немецкая. И поэтому петь её было очень глупо. А тот раз, когда вы, вместо того, чтобы просто воспользоваться моей помощью, перевернули и в результате сломали мою, надо заметить, единственную постель?

Мне очень хочется сказать: «сам дурак», но я сдерживаю себя и просто молчу.

— Лили…

Батори поднимается и в два плавных шага оказывается возле меня. Кладёт ладони на плечи и наклоняется, касаясь моего лба губами.

Именно в этот момент Кристо понадобилось появиться в проёме кухонной двери.

Exit mobile version