Луна, Луна, скройся. Гл.3

Кто этот Ловаш Батори? Что ему от меня надо? Как он меня отыскивает и как от него скрыться? Насколько он для меня опасен? Если бы карты умели давать ответы на такие вопросы, я бы обязательно попросила тётю Марлену погадать. Но карты знают одно: воздыхатель, да недоброжелатель, да долгая дорога и казённая бумага. Ох уж эти карты, старые друзья…

Первые три года после подписания Шлезвигского договора, возвещавшего смерть Венской Империи и рождение самостоятельных и бесчисленных королевств, республик и герцогств из её величественного тела, мы откровенно голодали. И в районной комендатуре, и на фабрике выдавали жалованье «в рассрочку»: чуть-чуть сейчас, а остальное будем вам должны. То, что выдавали матери за уборку двора и подъезда, были жалкие крохи, на которые втроём нельзя было прожить и неделю. На фабрике не давали денег вообще, расплачиваясь результатами хитрых фабричных бартеров: то крупу и молоко, и это было большим везеньем, то какие-то шторы, из которых мать раскроила нам и себе рубашки и платья, то элекророзетки, которые мы с братом не очень успешно продавали потом с рук, бегая по дворам, а то раз дали огромную катушку первокачественной конопляной бумаги. Мы нарезали и нашили из неё тетрадок, и ещё осталось — долго я рисовала на бумаге с той катушки!

Из-за этой «рассрочки» мы голодали, и голодали отчаянно. Чаще всего дневной рацион состоял из бутерброда с маргарином и стакана сладкого какао утром в школе (бесплатные завтраки были срочно введены правительством, как только оказалось, что страна пока ещё мучительно переносит независимость и многие её маленькие граждане теперь недоедают; какао, мука, маргарин и прочее для обеспечения школ, а также больниц, армии и некоторых иных государственных учреждений были извлечены из стратегического запаса, который в результате оказался истощён как раз за эти три кризисных года) и ломтя дешёвого липкого хлеба с чуть-чуть подслащенным, изжелта-прозрачным чаем — вечером дома. Иногда не было и этого. Случалось, что за всё воскресенье или субботу мы съедали по горстке сваренной только на воде и соли гречки, или тонкую пресную лепёшку. В такие дни мы ничего толком не делали, даже не разговаривали, а просто лежали в постелях, пытаясь согреться. На лице у матери стала увядать и обвисать кожа. У брата совершенно заострились кадык и нос, сквозь коричневую кожу выпирали штакетником рёбра. Иногда он развлекал меня, показывая «йога»: заматывал голову полотенцем, садился по-цыгански в одних трусах и сильно втягивал и без того впалый живот. Грудная клетка при этом надувалась, и рёбра выступали ещё сильней. Зрелище было страшноватое, но мне очень нравилось, я сразу начинала смеяться. Как выглядела я сама, я даже не представляю, но помню, что руки у меня казались совсем прозрачными. Я поднимала их перед лицом и рассматривала на просвет – одно из немногих развлечений в те дни, когда даже не можешь встать.

Когда еда заканчивалась совсем-совсем, мать начинала обзванивать каких-то фабричных приятельниц. Через полчаса обзвонов она собиралась и уходила из дома. Через некоторое время возвращалась – с несколькими картофелинами, с пакетиком макарон, с кочаном капусты – и растапливала плиту. Вскоре по квартире плыли вкусные запахи – да, даже варёные макароны пахли для нас необыкновенно волнительно и вкусно – и мать входила с тарелками, ставила их на табуретки возле наших постелей. Мы смотрели на эти тарелки с вожделением, но взять в руки приборы не было сил. Наконец, мы заставляли себя подцепить по крохотному комку каши или полоску капустной лапши и дрожащими руками подносили их ко рту. Некоторое время мы просто наслаждались ощущением пищи на языке, потом потихоньку прожёвывали кусок, тщательно смешивая его со слюной – чтобы не потерять ни калории и чтобы не заболел с отвычки живот. Мать ела тоже, с равнодушным и усталым лицом глядя в свою тарелку.

Представляю, чего стоили её шляхетской гордости эти звонки.

По счастью, от недоедания и холода я заболевала то бронхитом, то пневмонией. Тогда за мной приезжала машина с мальтийским крестом на стекле и увозила в хоспиталь. Сначала, конечно, было плохо и больно, а потом ещё раздражали уколы, особенно по утрам, но в целом болеть мне нравилось: четырёхразовое питание, приятные процедуры вроде «солярия» и прогревания каким-то аппаратом с проводочками и тряпочками, телевизор в комнате отдыха, покой от материнских истерик. Только очень не хватало прогулок по крыше. Я заменяла их сидением на подоконнике у всегда закрытого окна.

Через три года кризис начал уходить. Мэрия стала выдавать на праздники продуктовые наборы, а в районном приходе были организованы ежедневные бесплатные обеды. Талончики выдавал лично пастор. Не сказать, чтобы моя семья была набожной, но нам с братом тоже выдавали, и к школьному бутерброду (теперь уже с сосиской или сыром) прибавилась, таким образом, ещё миска недурного супа, да и домашние ужины стали посытнее. Брат тем временем закончил школу и, несмотря на отличные оценки по таким предметам, как история и литература, поступил в училище. Вечерами он работал грузчиком. Возвращался очень поздно, неизменно доставал из-за пазухи какое-нибудь лакомство для нас с матерью, наскоро ужинал и без сил валился спать, теперь всегда ничком, крепко хватая подушку и отворачивая лицо к спинке дивана. Бусинами торчали на шее позвонки, белели на руке страшные шрамы собачьих зубов – не повезло однажды в чужом саду. Такие же шрамы были у него на бедре.

Угроза голода отступила, но есть мне хотелось всё равно, всё время. В магазине, в очереди за хлебом, я выворачивала шею, разглядывая витрину с простенькими, как я понимаю теперь, пирожными, и у меня в глазах темнело от желания их съесть. Ночью мне часто снилось, как я забираюсь в продуктовый магазин, абсолютно пустой, и ем всё, что вижу: булочки, пирожные, овощи, сосиски, тушёнку, творог.

Я с завистью смотрела, как моя любимая «дурная компания» ­— цыганята с Вишнёвой, которые и научили меня говорить на цыганском – выпрашивают у прохожих копеечки, а потом уходят, чтобы купить сытного солёного печенья. Наверное, если бы я увязывалась за ними, они бы и меня угостили, но ведь я-то не просила – и мне было стыдно их объедать. Все они были из таких же бедных семей, для них это печенье было серьёзной прибавкой к рациону. Мне же просить не давал дикий ужас, что за этим занятием меня застанет кто-то из материнских знакомых. Я была уверена, что мать меня если и не убьёт, то точно выгонит на улицу. Наконец, я нашла выход. Я стала гадать.

Сначала я робко подходила к прохожим, предлагая рассказать судьбу по руке. На меня смотрели с недоумением, и я чуть не струхнула. Но цыганята, с любопытством наблюдающие за моими попытками, присоветовали: обращайся, мол, так вот и так, и говори понаглей, улыбайся.

И вот я снова бросалась к людям, с улыбкой, от страха похожей на оскал, выбирая женщин позадумчивей, и кричала в лицо, пытаясь сменить прусский акцент цыганским:

— Изумрудная моя радость, всё вижу, хорошая ты женщина, да гнут тебя заботы, остановись, расскажу тебе твою судьбу, небось не век ей печальной дорогой ездить!

Глядя на моё курносое чумазое лицо, белые летучие волосы – и чёрные глаза, веснушчатые щёки – и замызганную, старенькую одежду, женщины начинали смеяться:

— Что за маленькое чудо, то ли немка, то ли цыганка!

И многие, смеясь, подставляли мне ладони – красные, мозолистые ладони фабричных работниц.

Гадать по руке меня научил брат. Объяснил коротко: пригодится. И – пригодилось.

Выслушав и посерьёзнев, удивлённые женщины лезли за мелочью. Некоторые спрашивали – гадаю ли на картах. Я сначала отвечала, что нет, а потом призадумалась и купила себе колоду. Поначалу что-то врала, а потом одна из подружек, Ленка, объяснила мне, как гадать по-цыгански. Дело пошло. Цыганята очень любили смотреть из-за плеча, когда я важно гадала очередной галицианке на подвернувшейся скамейке. Для них это было чем-то вроде телешоу. Со временем женщины стали подходить ко мне сами. Должно быть, у меня хорошо получалось – а может, просто искали они надежды.

Брала я сущую мелочь, кто бы и дал мне больше. Сначала на всё покупала булочки – иногда до пяти-шести разом – и тут же их, торопясь и давясь, съедала. Потом стала поспокойней, стала откладывать деньги и приносить их домой. Мать уже знала про гадание, усмехалась, но слова не говорила против. Деньги шли в общий котёл.

В трапезной при кирхе раз пастор сделал мне внушение за то, что я обманываю бедных людей. Я слушала, опустив голову, а потом посмотрела ему в глаза и спросила:

— Падре, да разве я не беднее этих людей? Я кушать хочу. Мне еда снится!

И это было чистой правдой – у большинства этих женщин были работающие супруги, кроме того, у многих были родственники в деревне, к которым они ездили за картошкой, яйцами и салом. Так отчаянно нище, как мы, жили только одинокие старики.

Пастор, пожилой человек с добрыми глазами, посмотрел на меня очень серьёзно и сказал, чтобы я вечером приходила с кастрюлей – теперь мне каждый день будут давать с собой ещё супа и хлеба. И действительно, теперь мы каждый день имели на ужин суп. Это здорово нас поддержало. Но гадать я не бросила, а пастор мне больше ни слова про это не сказал.

Он жил в нашем подъезде.

Рассталась с картами я только в семнадцать, когда мой организм стал требовать своего, и брат вывел меня на первую охоту. Не представляю, чтобы помогать «волку» решился любой другой человек. Может быть, дело в том, что после Буковины Пеко привык к дыханию смерти. Не знаю, откуда он узнал про колбасу, но и этому он меня научил. Он сходил со мной два раза, а потом велел уходить. «Волки» живут сами по себе, таков обычай. Нам можно проводить немного времени в гостях, можно общаться с родственниками – хотя я с восемнадцати лет ни с кем из них не виделась и не разговаривала – но живём мы всегда сами по себе.

Дядя Мишка довёз меня до Праги, и я села на поезд до Будапешта. Денег теперь было много, и я взяла билет в двухместное купе-люкс. Поезд отходит в час ночи. Я еле уговорила дядю не дожидаться его со мной, а возвращаться в Кутну-Гору.

Купе оказывается стилизовано под «золотой век» Венской Империи: бархат, красное дерево, кожа, позолота. Проводник, высокий плечистый еврейский парень, споро мне стелит и без звука исчезает за дверью. Поезд трогается, а соседнее место всё ещё пустует. Я скидываю кроссовки и принимаюсь раздеваться, швыряя вещи на пустой диванчик. Когда я уже собираюсь расстегнуть бюстгальтер, дверь скользит в сторону, и в купе просачивается никто иной, как сэр Отважный Рыцарь. От неожиданности я так шарахаюсь, что больно ударяюсь бедром о край столика.

— Что вы, многорогий вас сожри, здесь делаете?! – шиплю я, прижимая к груди майку. Батори имеет феноменальное свойство мгновенно приводить меня в состояние тихой истерики.

Упырь поднимает руку, закрывая себе глаза. На его лице — самая светская улыбка.

— У меня билет в это купе. Я еду домой.

— Тогда где вы были раньше?!

— Болтал с проводником. Руку можно убирать?

— Что вы спрашиваете? Вы же подсматриваете.

— Я спрашиваю, потому что хорошо воспитан, — Батори опускает руку и садится на своё место. Мои куртку и свитер он перекладывает на столик. Я забираюсь под одеяло прямо в джинсах и демонстративно закрываю глаза. – Лилиана, вы можете на меня поглядеть?

— Зачем?

— Затем, что я придумал красивый жест, который вы не сможете мне испортить.

— Вы недооцениваете моих талантов.

— А вы недооцениваете моих. Я оплатил ваш апартман и вашу лицензию на год вперёд.

Я буквально подскакиваю.

— Какого лешего вы это сделали?!

— Просто подарок. Вам не нравится?

Чёртов упырь даже не пытается выглядеть расстроенным. Он очевидно забавляется.

— Мне это очень не нравится! Что вам от меня надо?

— Здесь и сейчас? Ничего.

— А потом?

— Я же говорил – несколько ответных услуг. Уверен, они не будут противоречить вашим жизненным принципам.

— То есть трахать вы меня не полезете?

— Вы циничны, и, как я говорил уже, это печально. Нет, на ваше целомудрие я не посягаю. Более того, если я всё-таки ошибся и то, что я вам предложу, входит в разрез с вашими принципами, я не буду настаивать на нашем дальнейшем сотрудничестве.

— Так скажите сразу!

— Хм… Давайте так. Первая услуга, о которой я вас попрошу – сохранять девственность.

— Ну, это… это уже переход на личности! Потом, откуда вы знаете, что я ещё не это самое?

— Я надеюсь. Учитывая ваше происхождение, образ жизни и характер.

— Ну, предположим. И что, долго мне её сохранять?

— Для начала, скажем, ещё два-три года.

— И для чего?

— Вы узнаете, когда придёт время.

— Вы меня хотите принести в жертву?

— Зачем же так сурово? Девственники могут стать участниками очень разных интересных ритуалов. Например, единорога, по легенде, могла изловить только девственница.

Вот тут ему удаётся меня заинтриговать действительно сильно. Я даже сажусь в постели.

— Мы будем ловить единорога?!

— Нет. Я просто привёл пример. Лилиана, я всё равно ничего не скажу, пока не придёт время. Вы, кажется, собирались спать.

Батори демонстративно вынимает из кармана пиджака какую-то книжку и раскрывает её.

— Спокойной ночи, — бурчу я, снова укладываясь. Упырь не считает нужным отвечать.

В Будапеште, к моему облегчению, Батори пропал из виду, то ли отвлекшись на свои вампирские дела, то ли решив меня не нервировать; на всякий случай я купила оба места в купе до Пшемысля. Если на венгерской и словацкой границах поезд даже не останавливался, то родные галицианские таможенники проверяли нас очень рьяно. Хотя, может быть, мне просто повезло меньше остальных пассажиров из-за внешности. К австрийцам и пруссам в Галиции до сих пор относились кто с прохладцей, кто с откровенной враждебностью. На мой паспорт таможенник уставился с нескрываемым сомнением, а сумки разобрал до самого дна. Чертыхаясь, я полчаса укладывала вещи обратно и неожиданно пожалела, что Батори нет рядом. Вот уж где бы он пришёлся кстати! Без сомнения, у него хватило бы силы внушить этому верзиле в погонах, что здесь всё в порядке. А то, знаете ли, ужасно неприятно, когда посторонние рассматривают твоё бельё.

Перед Пшемыслем в дверь постучались. Открыв, я увидела проводника. Он был бледен и казался испуганным. Скользнув в купе, он быстро затворил за собой дверь.

— Барышня, — сказал он вполголоса. – У вас есть какое-нибудь кашне или верхняя одежда с глубоким капюшоном?

Ничего себе вопросы.

— Что случилось? – спросила я.

— Вы не слушаете радио?

— Нет.

— Пруссия депортировала со своей территории всех евреев, цыган, славян и литовцев. Без имущества. Часть из них… стерилизованы. В Пшемысле беспорядки. Избито уже несколько десятков немцев. Барышня, я думаю, вам лучше спрятать лицо и… пока не ехать домой. Соседи… Вам есть где переждать? Какие-нибудь надёжные знакомые?

Я покачала головой. Новость меня ошеломила. Конечно, я цыганка по отцу, и симпатии толпы сейчас теоретически на моей стороне, но бить-то будут не по папе, а по лицу. Куда мне идти? Я так и не обзавелась близкими друзьями, а где сейчас мой брат, я не представляю.

Проводник вынул из кармана записную книжку и ручку, быстро написал адрес.

— Вот, это мой дом. Я позвоню своим, они вас пока укроют. Главное, вам туда добраться. Будьте осторожны.

— Я не знаю, как вас благодарить, — с чувством произнесла я. Добрый человек покачал головой:

— Разве за такое благодарят… Поторопитесь одеться.

Он вышел, и я, путаясь в широченном подоле, стала надевать праздничную юбку – ярусная, цветастая, она просто кричала: «цыганка!». Волосы я убрала в хвост и приколола его вокруг головы заколками, сверху повязала голову пёстрым шарфом. Унизала руки браслетами и кольцами. Надела куртку, натянула на голову капюшон – лицо утонуло в тени, только концы шарфа спускались на грудь. Маскировка была ненадёжна – достаточно, чтобы ветром сдуло капюшон, и мой нос, мои скулы выдадут меня мгновенно. Надо быть очень осторожной.

Когда я выходила на перрон, сердце моё колотилось. Глупо, но мне казалось, что там, прямо на вокзале, стоит волнующаяся, злая толпа и высматривает среди пассажиров курносые лица. Конечно, ничего такого не было.

Я взяла такси прямо на вокзальной площади. Стараясь одновременно заикаться и пришепётывать, назвала адрес и попросила включить радио. Мне не хотелось болтать с шофёром. Мой чёртов акцент…

— Тысячи депортированных людей всё ещё стоят на нейтральных полосах между границами Пруссии и Австрии. Вена отказывается принимать их или пропускать через свою территорию. Положение критическое, у некоторых депортантов нет тёплой одежды, почти никто не успел взять с собой еду при выселении. Галиция, Польша, Богемия, Моравия, Словакия, Россия и Католическая церковь выражают официальный протест австрийским и прусским властям. Венский архиепископ обратился к пастве с воззванием собрать еду и одежду несчастным. Иудейская община Австрии также начала приём гуманитарной помощи в пользу депортированных. Галиция официально предлагает политическое убежище двум тысячам бывших прусских граждан из числа принятых Польшей и Россией. Богемия, Моравия и Словакия, также готовые принять пострадавших от произвола прусских властей, требуют от Австрии пропустить депортированных через свою территорию, — вещает радио.

Что, многорогий меня сожри, вообще происходит? В голове не укладывается. Какая-то глупость, чушь. Как так можно поступать?

— У вас родственников там нет? – спрашивает таксист.

— Б-б-были в К-кёнигсб-б-берге. Но у н-н-нас т-т-телефонов д-д-друг д-д-друга нет… Н-н-не знаю, г-г-где сейчас.

— Попробуйте отправить запросы в польское и российское посольства. Будем надеяться, не на австрийской границе они застряли.

Я неопределённо мычу.

У меня звонит телефон. Номер не определяется. Я скидываю.

Таксист помогает мне вынести сумки на тротуар, и я оглядываюсь, пытаясь вычислить, какой подъезд дома мне нужен. Но навстречу мне уже спешат полная женщина и долговязый парнишка лет семнадцати.

— Вы с поезда? — вполголоса спрашивает меня женщина. Лицо её напряжено.

— Да, а вы…

— Меня зовут Бина Барац, я его жена. Это наш сын Михась.

«Его» очевидно значит — проводника. Долговязый Михась подхватывает мои сумки, и мы торопливо входим в подъезд.

Уже в уютной, хотя и немного тёмной квартирке я скидываю, наконец, капюшон, и представляюсь:

— Лилиана Хорват.

— Хорват? — переспрашивает удивлённо Бина. Она ожидала услышать несколько более немецкую фамилию.

— Я прусская цыганка. Живу в Галиции с шести лет. Но у меня на лице, — я усмехаюсь, — этого не написано. Если бы ваш муж не предупредил меня, я бы так и вышла на улицу. Я же ничего не знала…

— Просто ужасно, — с чувством произносит Бина. — Повсюду бьют немцев, хотя и половина из них не связана с Пруссией или Австрией чем-то, кроме корней. Есть уже смертельные исходы. Я тоже возмущена поведением Кёнигсберга и Вены, но устраивать погромы! Даже некоторые Михасевы друзья… никогда бы не подумала раньше. У вас в Пруссии оставались родственники?

— С материнской стороны, поляки.

— Как они?

— Не знаю. Мы очень давно не общались. Надеюсь, уже в Польше.

— Хоть бы так! Да что же я держу вас в прихожей, пройдёмте в гостиную, выпьем чаю.

Бина оказывается интеллигентной, приятной в общении женщиной и лёгкой беседой быстро развеивает моё напряжение. Она вспоминает, что раз или два видела мой танец:

— Я тогда ещё удивилась, вроде бы не цыганка, а так хорошо танцует!

Сама она работает библиотекарем, а долговязый Михась учится в железнодорожном колледже. Мне с некоторым трудом удаётся уговорить их брать у меня деньги за проживание — я размахиваю в воздухе банкнотами и расписываю, какие удачные были в Праге гастроли:

— Вы же сами понимаете, рождественские празднования! Я богата, как Форд! Всё, что мне надо — тихий уютный уголок.

Мне, оказывается, уже освобождена комната Михася. Небольшая спаленка, в которой всё, что помещается — кровать да комод, да книжные полки на стене. К обоям приколоты постеры с фотографиями популярной словацкой рок-группы. Я присаживаюсь на постель, пытаясь собраться с мыслями и выстроить хоть какой-нибудь план действий. В этот момент телефон снова звонит.

— Да?

— Лилиана, вы где? — голос Батори в трубке напряжён. Неужели он наконец потерял меня из виду?

— Я там, где я хочу быть.

— Вы в безопасности?

— Абсолютной.

— Лилиана, я могу сейчас вывезти вас в Венгрию или Австрию.

— Спасибо, не надо. Тем более в Австрию.

— Что за ребячество! Впрочем, как знаете. У меня есть ещё одно отличное предложение. Вы могли бы пожить у меня в апартмане. Вполне возможно, что это сейчас самое безопасное и защищённое место в Пшемысле. Хотя бы потому, что там присутствую я.

— Благодарю, но мне придётся испортить вам ещё один красивый жест. Если я окажусь в комнате с вампирским ящиком, у меня могут взыграть рефлексы, получится некрасиво: вы мне убежище предоставляете, а я вас на колбасу…

До меня доносится смешок.

— Не правда ли, очень мило: в наших отношениях уже появляются свои традиции.

— У нас нет отношений.

— И вы не хотите?

— Да вы и сами заявляли, что не собираетесь «посягать на моё целомудрие».

— Лилиана, отношения бывают не только любовными. Я мог бы предложить нечто гораздо более вам нужное: отношения семейные. Такие, как бывают между отцом и дочерью, или, если хотите, учителем и учеником. Никакого больше одиночества. Никакой неопределённости бытия. Взаимопомощь. Совместные ужины и прогулки, задушевные разговоры, день рождения в семейном кругу. Слово дворянина, если вы пожелаете, я готов читать вам на ночь книгу и гладить по голове, чтобы снились хорошие сны.

— У вас руки холодные, — говорю я и обрываю разговор.

Полный бред. Семейные отношения с потенциальной колбасой. С мертвецом и убийцей. Да я его видела три раза в жизни! И увидеть четвёртый не горю желанием.

Следующие две недели я почти всё время сижу в предоставленной мне комнате. Мне нужно время, чтобы переварить такое количество изменений в своей жизни — я всегда очень плохо их переносила. Если бы я не боялась показаться грубой, я бы даже не стала есть с хозяевами за одним столом — они обсуждают новости, и в этих новостях слишком, слишком много перемен. Страны Венской Империи угрожают закрыть границы для Пруссии и Австрии и объявить им экономический бойкот. Личный представитель Папы Римского явился в Австрию и нанял сорок автобусов для перевозки депортантов до Словакии, чьё посольство срочно оформляет для них несколько тысяч паспортов — прусские у людей были отобраны при депортации. Франция и Германия присоединились к протесту против бесчеловечного поступка Пруссии. В Богемии и Моравии на улицах сбивают вывески на немецком, в Галиции и королестве Югославия правительство безуспешно пытается остановить погромы — сотни людей вынуждено просить приюта у храмов, церкви забиты этническими немцами и пруссами, туалеты выходят из строя, еды не хватает. В ответ начинаются погромы в Австрии. Папа Римский выступил с обращением к католикам, призывая разделять преступных чиновников и простых людей и не мстить вторым за поступки первых. Если в первый день я была уверена, что скоро недоразумение разрешится, то к концу второй недели впадаю в полудепрессивное состояние — мне снится, что прошло десять лет, и я, почему-то уже старенькая, сухонькая, морщинистая, скрывая лицо кашне, осторожно выбираюсь на прогулку.

В моей гостиной — сотни вопросов. Люди, которых я знаю хорошо, которых я помню смутно и которых совсем не помню, спрашивают, жива ли я. Я не отвечаю.

Несколько раз звонили знакомые цыганские танцовщицы. Даже не думала, что они вспомнят обо мне.

Нервы натянуты, как струны. Сколько мне здесь сидеть? Что происходит? Почему моей жизнью всё время пытаются управлять? Этот Батори, и теперь какая-то Пруссия и какие-то люди, которым не нравятся курносые лица.

— Бина, выпустите меня, пожалуйста.

Бина смотрит на меня испуганно. Я стою перед ней в своей цветастой юбке, в браслетах.

— Куда вам сейчас идти? В городе неспокойно.

— Я иду танцевать.

— Лиляна!

— У меня есть лицензия, и я устала сидеть дома. Бина, откройте, пожалуйста, дверь. Я знаю, что я делаю.

Она колеблется, потом кидается к вешалке и начинает одеваться. Я её не спрашиваю, но она решительно произносит:

— Я иду смотреть ваш танец.

По улице я иду в надвинутом капюшоне, хотя мне хочется сорвать его, почувствовать, как ветерок треплет мои волосы. Бина сосредоточена и оттого выглядит величественно. Возле моего помостика стоят люди, пока немного: я написала на своём сайте, назначив моим зрителям встречу. Они смотрят на меня тоже испуганно, но молчат. Расступаются передо мной. Я забираюсь на своё место, снимаю и передаю куртку Бине. Она прижимает её к груди, глядя на меня снизу вверх огромными коричневыми глазами.

— Простите, друзья мои, — говорю я в толпу. – Сегодня у меня нет музыки. Пожалуйста, дайте мне ритм.

После секундной паузы кто-то начинает тихо, размеренно хлопать. Ритм подхватывают ещё несколько человек. Я танцую. Сначала мне приходится делать усилие, потом я чувствую, как мои мышцы наливаются энергией, как мои жилки сами сокращаются, выбирая лучшее движение. Танец привычно захватывает меня, я растворяюсь в ритме, в собственных движениях, я выгибаюсь и подскакиваю, кружусь и падаю.

Я танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Лечу

Я останавливаюсь, поняв, что давно уже не слышу хлопков в ладони. Зрителей теперь намного больше. Я вижу много знакомых лиц, и ещё больше незнакомых. Некоторые снимают меня на мобильный телефон.

Моё дыхание отяжелело. Я перевожу дух, уперев руки в бёдра, и ещё раз оглядываю толпу. Рядом с Биной стоит Батори, он рассматривает меня с любопытством. Я глубоко вздыхаю и завожу песенку. Мы не раз пели её в детском саду в Кёнигсберге. На немецком.

В нашем городе праздник, в нашем городе весна,
Тир лим тир лир тир лим!
В наш город приехали цыгане со скрипками,
Тар лам тар лар тар лам!

Толпа шумно вздыхает. Откуда-то из середины доносится свист. Батори, кажется, пытается мне что-то сказать, его брови нахмурены. Я начинаю пританцовывать на припеве: два хлопка, два притопа, два хлопка.

Мама, мама, подай мне шляпку из соломки,
Тир лим тир лир тир лим!
Я побегу на площадь смотреть на цыган,
Тар лам тар лар тар лам!

Свистят уже несколько человек. И – несколько человек прихлопывает на припеве.

Цыгане, цыгане, сыграйте мне на скрипках,
Тир лим тир лир тир лим!
Самую весёлую песенку на свете,
Тар лам тар лар тар лам!

Я буду танцевать с вашими детьми,
Тир лим тир лир тир лим!
Потому что сегодня праздник, сегодня весна!
Тар лам тар лар тар лам!

В нашем городе праздник, в нашем городе весна,
Тир лим тир лир тир лим!
В наш город приехали цыгане со скрипками,
Тар лам тар лар тар лам!

Цыгане со скрипками, цыгане со скрипками,
Тир лим тир лир тир лим!
Цыгане со скрипками, цыгане со скрипками,
Тар лам тар лар тар лам!

В толпе какая-то возня. Кажется, кто-то пытается пройти ко мне, и его удерживают другие люди. Разгорается ругань, и я некоторое время стою в растерянности. Тем временем свара переходит в небольшие потасовки, люди кричат на меня и друг на друга.

— Послушайте! – кричу я. – Послушайте! Да что же вы делаете! Бьёте друг друга?! Хорошо, отлично! Побейте меня! А я тоже кого-нибудь побью! Только сначала скажите, кого: мою мать из Пруссии или моего отца-цыгана?! Как вы думаете?!

Кто-то дёргает меня за ноги, и я падаю. Моя голова с размаху ударяется о доски. Я теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, я долго не могу понять, где я. Больше всего это похоже на деревянный ящик. И он закрыт. Я упираюсь руками в крышку и силюсь её поднять, но она, кажется, со свинцовой прокладкой – у меня не получается сдвинуть её больше, чем на пару миллиметров.

А может, это не крышка тяжёлая, а то, что на ней? Метра полтора земли, например. Я снова и снова пытаюсь её сдвинуть. Внезапно она поддаётся и… взлетает, исчезая из моего поля зрения. Я сажусь и тут же, перегнувшись через бортик, блюю прямо на блестящие ботинки и дорогие брюки. И дело даже не в том, что они принадлежат Батори, а просто меня сильно тошнит, и от резкого движения я не сдерживаюсь.

— Добрый вечер, — говорит упырь, брезгливо отступая на шаг. – Как вы?

— Мне очень нужно в туалет, — с чувством отвечаю я, утирая рот рукавом кофты. – Где я вообще?

— У меня дома. Позвольте…

Он осторожно подступает к ящику и протягивает ко мне руки. Я шарахаюсь, и моя странная кровать вдруг опрокидывается на бок, валясь со мной на пол. Каким-то чудом я умудряюсь сгруппироваться, но больно ушибаюсь и краями ящика, и об пол. В голове темнеет от взрыва боли, и желудок снова сжимается в спазме. По счастью, в нём уже ничего не осталось.

Фразу, которую по-венгерски произносит застывший с протянутыми руками Батори, когда-то в детстве мне строго-настрого запретил повторять за местным алкоголиком Пиштой Ковачем мой брат.

Чёртов ящик стоял на двух табуретках.

Я лежу на роскошной мужской шубе, постеленной прямо на полу мехом кверху. Рядом стоит чашка с чаем и сидит, вытянув ноги, Батори. Брюки на нём уже другие. Меня подмывает спросить, сам ли он их себе гладит — я представляю его себе, такого важного, склонившимся с утюгом над штанами, уложенными прямо на крышку ящика — но мне удаётся удержать себя в руках.

— Вот уж чего я от вас не ожидал, — выговаривает мне кровосос. — Вы всегда были хладнокровной, разумной девушкой! Что вас понесло в парк?

— Просто это было уже невыносимо. Я честная гражданка, не могу же я вечно сидеть, как мышка, в какой-то каморке. У меня, в конце концов, лицензия, я имела право выступать, — вяло огрызаюсь я. Меня всё ещё мутит, и голова тяжёлая.

— Ну предположим. Вы, в конце концов, городская знаменитость, краса улиц, про вас газеты пишут. Но зачем же было петь по-немецки?!

— Хотела и пела.

— Глупость. Ребячество. В городе царят антинемецкие настроения. Если бы я не оказался рядом, вас бы просто растерзали. Не разбираясь в глубоких психологических мотивах родом из детства.

— Так это вы меня за ноги дёрнули?! — я привстаю на локте. — Какого лешего?! У меня теперь сотрясение мозга! Почему стоит мне с вами столкнуться, и я обнаруживаю, что покрываюсь синяками?!

— Осмелюсь заметить, первый удар нанёс не я.

— Но собирались. Вы же мною поужинать хотели, разве нет?

— Вы не можете этого знать. Я к вам пальцем не прикоснулся.

— Да я знаю вашу упырскую породу!

— Я не только упырь, я ещё и мужчина. У меня есть свои мужские… потребности.

— Да вы же старый!

— Я что, выгляжу старым? У меня вот уже несколько веков полный расцвет сил, полнее некуда.

— Да я не об этом. Ведь упыри испытывают влечение только к тем, кого любили при жизни. А меня вы никак не могли любить при жизни — в силу разницы в возрасте, да и когда вы ко мне подошли, вы даже не представляли, кто я и как выгляжу!

— Кто вам сказал такую чушь? Мы остаёмся мужчинами и после изменения. Просто… да, я понимаю, откуда мог пойти этот миф. Сразу после изменения все чувства обостряются. И не только в физическом плане. А любовь и похоть — очень сильные чувства сами по себе. В результате у изменённого происходит что-то вроде помешательства. Это проходит со временем…

— После смерти супруга, ага?

— В общем, да. А возможность испытывать желание остаётся. Только оно немного изменяется, и всё. Мы не так зависимы от секса, как люди, но у нас в этом отношении всё в полном порядке. У меня, к вашему сведению, совсем недавно была постоянная любовница.

— Она была из ваших?

— Нет. Я предпочитаю обычных девушек. Они прекрасны, как бабочки. Хрупкая, недолговечная красота… Меня всегда притягивало подобное.

— Вы их… убиваете?

— Нет. Я разделяю питание и… отношения.

— Ну, логично. Если ты трахнул свои спагетти, есть их уже как-то не очень интересно.

— Лилиана… У вас нездоровое пристрастие к слову «трахнуть», и доктор Фрейд имел бы много что сказать по этому поводу. Допивайте чай, он почти уже холодный, а вашему желудку сейчас нужно тёплое.

— Да ведь не в желудке дело, — проворчала я, но чай допила. — У вас нет подушки?

— Я могу свернуть куртку.

— Не надо. Перебьюсь. И не называйте меня этим дурацким именем. Сократите как-нибудь.

— Как скажете. «Лили» сойдёт?

— Да хоть Лилике. При моих размерах никакое имя не будет слишком уменьшительным.

— Маленькая героиня большого ИхреВидео…

— Чего? В каком смысле?

— Весь интернет переполнен роликами с вашей песенкой. Под каждым висит длинная борода из комментариев. Одни кричат, что вы — прусская наймитка, другие считают вас живым укором Пруссии, третьи призывают ко всеобщему покаянию и умилению. Ваше имя во всех газетах, а на вашем помостике гора из корзинок с цветами. Если вы хотели славы — то вот она.

— И… как? Это на что-то повлияло? Погромы прекратились?

— Вы себя переоцениваете. Мир во всём мире не наступает от песенки о цыганах и слезливой речи о папе и маме. Конечно, беспорядки утихают, но вряд ли это связано. Беспорядки всегда со временем утихают. В любом случае, не рекомендую делать попытку номер два. Если вы сейчас покажетесь в парке, вам могут просто кинуть в голову кирпич. А голова у вас и так в печальном состоянии. Мой вам совет — отлежитесь у меня недельку-другую. Вам сейчас нужен покой.

Я согласно мычу. Последние его слова доносятся ко мне уже через дремоту. Мой организм был твёрдо настроен дать себе покоя прямо сейчас и как можно больше.

Последующие два дня я почти всё время сплю или лежу в дрёме. Батори не появляется; где он спит в опасные для себя часы, я не имею понятия. Холодильник под завязку набит готовыми обедами. Я разогреваю их в микроволновке. Без одеяла лежать неуютно: я нахожу в гардеробе отличный летний плащ и укрываюсь им.

Утром третьего дня меня будит прикосновение к плечу. Открыв глаза, я вижу Батори с блюдечком в руках. На красной керамике — непонятная глянцево блестящая лепёшка. Левое запястье вампира залеплено пластырем.

— Воскресенье, — коротко поясняет он. — Вам надо поесть крови.

— Это что… ваша?

— Вы предпочитаете другой марки в это время суток?

— А она что, сырая, что ли?

— А надо было отварить?

— Отварить, пожарить, что угодно. Я же не дикарь из Папуа Новой Гвинеи, сырое есть. Я обычно жарю.

Батори очевидно удивлён.

— И на чём? Олия, масло, сало, маргарин?

— А сало есть?

— Есть немного.

— Ну и отлично.

Батори поднимается с колен:

— Впервые в жизни жарю собственную кровь, да ещё со шкварками!

Через несколько минут с кухни доносится вкусный запах. Я кричу:

— Если можно, с горячим сладким кофе!

Вампир не отзывается, но когда он возвращается, у него в руках поднос, а на нём тарелка с поджаренной кровью и чашка. Батори грациозно опускается на колени и ставит поднос на пол. Возле тарелки лежит изящная мельхиоровая вилочка.

— Ух! Как в лучших домах Вены! — восхищаюсь я, поднимаясь на локте. — Данке шён!

— Ага! Вы мне впервые улыбнулись! — Батори садится по ту сторону подноса, вытягивая ноги.

— Не вам. Кофе, — невозмутимо отвечаю я, но улыбаться не прекращаю. Напиток отлично заварен и восхитительно омывает мои вкусовые сосочки. — У меня к нему очень большое и светлое чувство.

— Ещё бы. У вампиров во время сна сильно понижается давление.

— Если вы забыли, я не вампир. Я «волчица».

— То есть, дочь вампира. И обладаете практически всеми свойствами вампиров в искажённом виде.

— Чего?!

— В лучших домах Вены не «чевокают», а говорят «простите?». Что же касается свойств, то вы отлично о них знаете, просто никогда не задумывались об их природе. Про давление я уже говорил, а вот ещё: любовь к ночному образу жизни, тонкое обоняние, повышенная чувствительность вкуса и осязания — отчего, кстати, боль вы чувствуете сильнее простых людей — и тут же противовесом умение частично отрешаться от боли одним усилием воли, отличное чувство своего тела, пластичность, выносливость, быстрое заживление ран и ушибов, повышенная чувствительность зрачков к свету, дающая возможность лучше видеть в темноте, быстрая реакция, умение частично контролировать процессы в организме силой воли, быстрый рост ногтей и волос, и, наконец, необходимость в поедании крови.

— Но это совершенно не та же самая необходимость! Мы питаемся как все люди, просто нам вампирская кровь нужна как лекарство, вроде инсулина для диабетиков, и всё.

— Вот и я говорю, наши свойства в вас искажены.

— Вы… вы… вы отвратительны. Я больна — по вашей вине, между прочим — а вы говорите мне мерзости. Ещё и за едой.

— Ну, простите. Ваше невежество меня провоцирует.

Я молча съедаю шкварки и кровь и допиваю кофе. Когда Батори берётся за поднос, я нахожу возражение:

— В отличие от вас, мы не убийцы. И это главное.

— Неужто? А как вы до сих пор добывали себе кровь? Честно покупали? Принимали в дар? Выменивали? — голос Батори впервые с нашей встречи в отеле свиданий резок.

— Я уничтожала убийц, мертвецов. Это кара, а не убийство!

— И что, вы каждого, как вы выражаетесь, мертвеца лично проверяли на виновность? Может быть, следствие проводили?

— Да идите в пень!

Вампир уносит посуду на кухню. Я слышу, как он её моет, потом проходит по коридору и хлопает входной дверью. В замке проворачивается ключ.

В кои-то веки было хорошее настроение. Взял да испортил.

Не помню, чтобы меня когда-либо прежде упрекали в невежестве. Даже в лицее, где ученики были почти все из более благополучных районов, чем наш. Возможно, я была несильна в физике и химии и не очень прилежна и аккуратна, но отлично понимала термины на латыни, которыми пестрели учебники, бегло — лучше одноклассников! — говорила на немецком, легко постигала французский, недурно разбиралась в литературе , биологии, искусствах и истории. Правда, знания мои были получены не систематично, а мозаично, буквальным образом из секретера. Никто и никогда не возбранял мне копаться в его книжных массивах, при условии, что я буду убирать всё обратно, и я охотно проводила раскопки и изыскания в этих золотоносных пластах. Чего там только не было! Книги и на немецком, и на польском и даже сборники сказок и детских стихов на венгерском, французском и цыганском. Классическая литература и современная научная фантастика, энциклопедические справочники и подшивки тематических журналов («Семья и здоровье», «Мир искусства», «Занимательная техника», «Юный скаут», «Малыши и малышки», «Мир естественных наук»), словари и кулинарные рецепты, географические атласы и песенники, научно-популярные издания и перевод Библии на немецкий с историческими справками и комментариями. Читать я научилась рано, ещё в Кёнигсберге, и с удовольствием залезала сначала в большой, старинный, с резьбой на дверцах книжный шкаф, а потом, в Пшемысле, на полки секретера. Брат поощрял мой интерес к книгам, давая регулярно задания: найти, как называется на латыни морская корова, или сказать, кто разрушил Карфаген, или разузнать, чем короновали английские нищие своего короля. Тут надо было сначала сообразить, в какой книге может оказаться эта информация, потом выбрать одну или несколько подходящих и читать. Что-то Пеко рассказывал мне и сам. Он был очень силён в истории и умел рассказывать о событиях давно ушедших дней живо и увлекательно, постоянно вставляя в повествование любимое выражение:

— И вот представь…

Представлять предполагалось то бородатых греков в хитонах, ведущих политические дискуссии, то решительную, вдохновенную девушку в рыцарских латах, ведущую свой народ на освобождение Франции, то горделивых царей-инков, в огромных уборах из цветных перьев, с носами, увеличенными инъекциями парафина. Брат любил в описании исторических эпох прежде всего зримость.

Благодаря его рассказам и старому секретеру, мне даже удалось несколько раз щегольнуть в лицее эрудицией — а уж там хватало эрудитов.

Но, конечно, о «волках» ни в книгах, ни в журналах не было ни слова. Кое-что о моей природе мне рассказал Пеко, но практически все его сведения носили прикладной характер: как охотиться, как убивать упырей, как делать колбасу, как часто её есть. Действительно, в остальном я была невеждой, но именно поэтому не спешила прислушиваться к Батори — под видом сокровенных знаний он мог скормить мне любую удобную лично ему версию. Я подозревала — нет, я была уверена — что Батори пытается мной манипулировать: зачем-то ему нужны мои симпатия, моё доверие, моя  лояльность. Называть «волков» вампирами и говорить об их тотально общей природе на почве некоторых схожих качеств было с его стороны нечестно. А уж давить на чувство вины, выдвигая предположение, что я убиваю невинных! Это Густав, что ли, погубивший двенадцатилетнюю девочку — невинный? Это все те упыри, что потом выкидывают девиц в канаву с разрезанной сонной артерией — невинны? Нет, меня не провести всякой софистикой.

Батори не появлялся до следующего воскресенья, и уже ко вторнику я выкинула его из головы. Я ела, дремала, смотрела в окно (оно выходило на тихую улочку, за которой начинался то ли район из частных домиков, то ли какой-то уже посёлок), перебирала книги в шкафу в кабинете. Большинство из них я не могла прочитать: они были записаны еврейскими, кириллическими или арабскими значками, нашлась также пара книг, заполненная письменами деванагари, были книги на латыни, греческом и венгерском. Несколько книг на немецком было очень трудно читать — они были отпечатаны готическим шрифтом. Но и те, что были написаны на немецком, польском и французском самыми обычными буквами, читать было тяжело — это оказалась специализированная литература с социологическими или медицинскими исследованиями. Подивившись интересам хозяина, я поняла, что прочитать могу только пару фантазийных и любовно-исторических романов, невесть каким боком затесавшихся в эту библиотечку интеллектуала-полиглота. Кроме них, моему понимаю были доступны также несколько журналов, посвящённых мужской моде и экономике — они лежали на широком письменном столе. Фэнтези, которое было у Батори, я уже читала, а любовные романы меня не притягивали.

Разочаровавшись в книжном шкафе, я взялась за диск-проигрыватель. Когда я его обнаружила, в него уже был вставлен какой-то диск. Я включила последнюю прослушанную песню. Ею оказалась стилизация под фламенко. Незнакомый юношеский голос выводил под гитарный перебор:

Луна в жасминовой шали
Спустилась в кузню к цыганам,
И смотрит, смотрит ребёнок,
И смутен взгляд мальчугана.

Луна закинула руки
И дразнит ветер полночный
Своей оловянной грудью,
Бесстыжей и непорочной.

Не оценить талант певца было нельзя. Песня завораживала и внушала безотчётную тревогу.

— Луна, луна моя, скройся,
Тебя украдут цыгане!
Они возьмут твоё сердце
И серебра начеканят!

— Не бойся, мальчик, не бойся!
Взгляни, хорош ли мой танец?
Когда вернуться цыгане,
Ты будешь спать и не встанешь.

Летит по дороге всадник
И бьёт в барабан округи.
На ледяной наковальне
Сложены детские руки:

— Луна, луна моя, скройся,
Мне конь послышался дальний!
— Не трогай, мальчик, не трогай
Моей прохлады крахмальной!

Где-то сова зарыдала —
Так безутешно и тонко!
За ручку в тёмное небо
Луна уводит ребёнка.

Вскрикнули в кузне цыгане,
Эхо откликнулось в чаще,
А ветры всё пели и пели
За упокой уходящих!

Голос певца замедлился, и я почти уже была готова услышать через паузу следующую песню, но юноша вскрикнул с новой, усиленной тревогой:

— Луна, луна моя, скройся!
Тебя украдут цыгане —
Они возьмут твоё сердце
И серебра начеканят!

— Не бойся, мальчик, не бойся!
Взгляни, хорош ли мой танец?
Когда вернутся цыгане,
Ты будешь спать и не встанешь!

— Луна, луна моя, скройся!
Тебя украдут цыгане…-
Не бойся, мальчик, не бойся!
Взгляни, хорош ли мой танец?

От финального крещендо меня пробрал по коже мороз — я даже судорожно передёрнула плечами. Кажется, это был переделанный Гарсиа Лорка. Некоторое время я стояла в тишине, пока не поняла, что на диске только одна песня. Меняя его на какой-то подвернувшийся из стойки, я увидела, что на нём нет никаких надписей, только странный значок, нарисованный маркером.

Аппарат заиграл словацкий фолк-рок, но мне вдруг расхотелось слушать музыку. Я остановила воспроизведение и снова стала слоняться по апартману, пока не поймала себя на том, что напеваю «Луна, луна моя, скройся!» Мне стало не по себе, и я нашла цыганские мелодии. Я не могла пока танцевать в полную силу, но решила, что немножко поработать руками и бёдрами мне будет неопасно. Собственно, этому занятию я и посвящала время до появления Батори.

Как и в прошлый раз, он разбудил меня прикосновением к плечу. Ещё не открыв глаза, я почувствовала запах кофе и шкварок и невольно улыбнулась.

— Рад, что вы в хорошем настроении, — сказал Батори, устраиваясь на полу. — Приятного аппетита.

Его голос звучал так, словно мы никогда и не ссорились, но я всё равно почувствовала напряжение.

— Когда вы меня выпустите? — спросила я.

— Когда пожелаете. Я вас, собственно, и не удерживал, просто давал время отлежаться без приключений и внимания толпы.

— Тогда я хочу после завтрака.

— Как скажете.

— Так и скажу.

Батори усмехнулся и вдруг положил мне руку на голову. Ладонь оказалась тёплой, почти горячей. Я замерла от неожиданности, но, когда он провёл мне рукой по волосам, осторожно отстранилась.

— Вы чего?

— Просто погладил вас по голове. Как и обещал. А то вы больно нахохленная сидите. Как, холодные у меня руки?

— Как вы это делаете?

— Так же, как вы, когда заставляете кровь приливать к губам и носу для повышения их чувствительности. Такая, знаете, вампирская магия, позволяющая контролировать работу сердца и сосудов.

— В моём случае магии никакой нет, обычное самовнушение.

— Если вам так угодно думать…

Я задумчиво откусила от лепёшки из крови.

— Раз уж вы решили развеять моё невежество…

— Да?

— А как размножаются вампиры?

— Хм. Ну, видите ли, когда мужчина-вампир и женщина видят друг друга и понимают, что их взаимно влечёт, они уединяются, раздеваются и…

— Ой, ёж ежович! Я не о том, откуда у вампиров берутся дети, я хочу знать, как появляются вампиры вообще. Ведь вы же не рождаетесь такими, вы как-то делаетесь из мёртвых людей, и я так понимаю, при участии других вампиров.

— А, вы об этом… Ну, просто умирающему человеку вампир даёт попить своей крови. Или сам вливает её в рот. После этого человек впадает в состояние, которое можно спутать со смертью — у него не бьётся сердце, нет дыхания, нет мозговой активности. Даже наблюдаются некоторые признаки начинающегося тлена. Но мозг не погибает, просто организм проходит изменение, наполняется магией. Когда изменение завершается, новый вампир появляется на свет. Вампирская магия такова, что изменённый становится зависимым от того, чью кровь он проглотил. Более того, он носит на себе его магический отпечаток — ну, как дети носят в себе гены отца.

— А какая корысть… изменяющему создавать нового упыря?

— Чем больше у вампира таких «детей», тем больше его сила. Кроме того, любой изменённый тобой — твой союзник. Бывает, что это пригождается.

— Подожди, а те вампиры, что живут вдвоём, они что — «ребёнок» и «родитель», да?

— Как правило. Иногда — семейные пары, любовники.

— Ух ты! А я всегда думала, что это они договариваются так. Ну, из соображений безопасности.

— В некотором роде. Обычно «дети» стремятся жить отдельно, но если на территории есть охотник, им выгоднее оставаться со своими изменяющими.

— А почему почти все вампиры — мужчины? Их чаще изменяют?

— Нет. Просто мужчины всегда выживают при изменении, а женщины — если не беременны, а также в зависимости от фазы менструального цикла. Многие вампиры из соображений гуманности вообще стараются не связываться с изменением женщины. Кроме того, никогда не переживают попытки изменения дети и редко — подростки.

— А что ж вы, такие гуманные, людей убиваете? Когда могли бы, скажем, покупать их кровь.

— А вы? Не отвечайте. Лили, представьте себе мир, где нет войн, все люди говорят на одном языке и живут в одной огромной, на всю планету, стране. Это утопия. Так же и общество, где вампиры, «волки» и люди живут одинаково легально и ведут совершенно открытый и законный образ жизни, вступая друг с другом во взаимовыгодные отношения, тоже утопия… если пытаться построить это общество разом на всей планете. Но вполне возможный вариант событий, если начать с одной страны. И я, Лили, с вашей помощью собираюсь это устроить.

Я поперхнулась кофе.

— Я имею в виду, в том числе и с вашей, — уточнил Батори.

— Это как это?! — сдавленным голосом осведомилась я.

— Придёт время — узнаете.

— С помощью того ритуала?

— И его тоже. Лили, не торопите события. Я всё скажу в свой час.

— Нет, подождите. Мы собираемся захватить власть в Галиции?

— В Венской Империи, Лили. И я рад этому «мы».

— Да идите вы… нет, я сейчас сама пойду! А вы меня не преследуйте! Вы… вообще сумасшедший, я вас знать не хочу!

Луна, Луна, скройся. Гл.3: 3 комментария

  1. отлично. сразу видно, что все пожелания тестеров учтены, а слог «вылизан и причесан».

    спасибо, жду продолжения. )))

  2. Понравилось в целом… особенно, учитывая, что телесагу (которая не названа, но с которой — тут уж не спутать! — начинается повествование) вместе с супругой смотрели недавно. Мелкие ляпы в тексте, к счастью, не многочисленны. Вот стихи песен… хм… — как бы это сказать? — не воспринимаются, что ли. Может, им не хватает именно звучания? Если это действительно песни, может, они лучше зазвучат в аудиокниге или в фильме? А так, в виде голых текстов — не воспринимаются. Тем более, что песни (тексты) народные (или а ля народные — в данном случае не это важно). Думаю, вина здесь не автора. Просто прочитать «тра-ля-ля» и услышать «тра-ля-ля» — это разные вещи. Услышанное может нести самую разную информацию, а прочитанное, увы… Для песен, конечно, существует ещё и нотная запись, но боюсь, что здесь она неприменима, да и поймут не все, да многого и ноты не передают…

  3. @ Pi:
    в тексте песням необязательно «звучать». От них требуются смысл и описания восприятия персонажами.

    Спасибо за отзыв.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Я не робот (кликните в поле слева до появления галочки)