ЭРОТИЧЕСКАЯ «КОЛБАСЁНКА» ОДНОГЛАЗОГО ЦЫГАНА.
Уставшие селяне уселись на мешки с выкопанной картошкой в ожидании подвод, которые должны были отвезти их в посёлок.
-О, а я кое-чем запасся, робя! – проговорил Николай Череда, доставая из заплечного мешка – сидора бутылку с мутноватой жидкостью, заткнутую бумажной затычкой. – Подставляй, жаждущий, кружку! С устатку-то не грех по маленькой…
Мужики оживлённо зашевелились, с готовностью подставляя под самогон посуду. Николай понемногу плеснул в каждую кружку первача.
-За добрый урожай! Да чтоб хватило на всю зиму, да на посадку весной! – сказал, крякнул и опрокинул куда-то в бороду свою порцию Череда.
За ним следом эту же процедуру проделали и все остальные.
-Да уж, Череда, ну и самогончик у тебя! Знатный… Пробирает аж до самых…- сделав многозначительный жест, Васька – кот причмокнул губами и вдруг, хлопнув в ладоши, высоким дискантом запел:
-Ах ты, рита-ритату,
Хоть бы стареньку каку!
Старую – вонючую
Догоню – замучаю!
Глаза Васька блаженно закатил и, кривляясь, в такт пению делал неприличные движения телом.
-Молчи уж лучше, кобель беспобудный, — ткнула его локтем в бок жена Евдокия.- А не то, не ровён час, будешь на чужих баб заглядываться да хозяйством своим захудалым потряхивать, живо глазоньки-то лишишься, вон как Цыган – Колбаса!
Васька сразу сник под дружный хохот односельчан.
-Цыгын, а Цыган! Повесели народ — расскажи-ка ещё раз «колбасёнку» свою, как ты глазоньки своей лишился, — попросил Череда, наливая будущему рассказчику дополнительную порцию самогона. Смешные рассказы Цыгана здесь называли «колбасёнками», перефразируя, видно, на свой лад слово «побасёнка».
-Да чего уж там рассказывать, — гордо начал свою речь широкоплечий красивый мужик лет тридцати.
Чёрные брови, карие глаза и тонкий крупный нос словно были взяты у цыган, но вершила всю его красоту необычайную огромная льняная копна длинных волнистых волос. Портила Цыгана только чёрная повязка на пустой глазнице.
-Из-за любви я глаза свово лишился: уж больно в юности я до баб охоч был! Да и по сей день иной раз так забирает, аж жуть…- он скосил свой единственный масляный глаз на пышную грудь Полины, сидевшей по соседству, и даже руку протянул как будто к ней… Но, быстро отдёрнув, продолжил. – Однако ж таперича, опосля того случая – ни-ни-ни! Боюся я тех баб, хучь режьте меня, хучь огнём пытайте! Не то, чтобы какую там куда, даж и глядеть в ихнюю сторону не смею!
Осторожное хихиканье постепенно волной переросло в беззаботный хохот: все отлично понимали, что Цыган, как всегда, безбожно врёт, сочиняя свою очередную «колбасёнку», в которой он, непременно, выйдет просто русским богатырём и секс – гигантом! Да и самогон тоже начинал оказывать своё расслабляющее и веселящее действие.
-Глядеть он не смеет! Ты б, подлец, хоть при бабах-то врать поостерёгся! От чертяка одноглазый! Ежели б тебе не глаз, а сам знаешь, что вырвать, ты б и тогда, поди-тко, не успокоился, пока руки да язык на месте б были! – заржал дед Ничипор.
-А коли б ни рук, ни языка не осталось, дак он про это дело ноги бы приспособил, — поддержал шутку Васька – Кот.
-Ну… это, ежели б ты мне, Василь, урок преподал, — серьёзно осадил насмешника Цыган. – Ты-то, похоже, только ногами по ночам и пользуешься, потому-то твоя Евдокия и ходит враскорячку, как утка, да и забрюхатить никак не может… А я когда-то в эфтом деле – ух какой мастак был!
Евдокия вскинулась вся, заалела, пудовые кулаки сами собой сжались, готовясь наказать обидчика. Но Васька – Кот потому и звался Котом, что умел приластиться, когда было нужно, и коготки выпустить, коль необходимо.
-Дурак ты и есть дурак! – простодушно парировал он Колбасе, гася надвигающуюся ссору. – Моя Дунюшка спецьяльно походку таку соблазну выправлят, чтоб, значит, я её ишшо крепше любил, понял? – и он звонко чмокнул жену в бордовую от гнева щёку.
-Понял, — примирительно согласился Цыган. – Понял, чем старик старуху донял… Однако, разрешите, други мои, продолжить свою колбасёнку! Итак, было это лет семь назад, то бишь, ишшо до революции. Сам я об ту пору дюже молодой был да красивый. А в усадьбу к нам вдруг понаведался сам хозяин со своей женой – красавицей. Ну, да вы сами, наверно-тко, помните её. Елизаветой Ивановной барыньку-ту звали. И положила она, ласточка моя сизокрылая, на меня глаз свой изумрудный… — «колбасёнку» эту Цыган каждый раз рассказывал по-иному, добавляя всё новые и новые пикантные подробности.
-Ха-ха! Так хто сёж-таки глаз-то положил, не ясно: ты – за неё свой карий, аль она – на тебя свой изумрудный?
-Сперва – она на меня… Да… так вот, раз, когда барин уехал к соседу свому лошадку новую смотреть, прислала Лизонька за мной горнишну свою, якобы собачку её полечить. То есть, никак она, псина несчастная, потомством своим разрешиться не могла. Ну, я и пошёл, знамо дело. Правду сказать, помочь моя уж и не нужна была… — Цыган задумался, грустно покачивая головою. Потом, тряхнув своей льняной шевелюрой, словно отгнав дурные воспоминания, продолжил. – Щенки из её сами, как горошины из перезревшего стручка, прямо в руки ко мне ссыпалися. А я тока их полотенчиком вышитым обтирал да в корзиночку с пуховой цветастой перинкой складал. Сам складаю, да сам же и думаю: «Ежели у них собаки на таких подстилках спят, какова ж тогда ихняя постеля? Господская-то?» И мыслишка крамольная в башку мою шальную засела, как гвоздь в матку потолочную, и ни туды – ни сюды… Вот бы самому да в той постельке-то и поваляться! А ишшо было бы слаще, кабы не одному, а с барынькой, с Елизаветушкой! Ну да чего уж там: вздумано – сделано.
Эх, ежели б я тогда мог предположить, что случай этот, любовь моя мимолётная, след такой оставит и, можно сказать, в историю войдёт, запомнил бы я тогда все мелочи – детали покрепше! Но уж не обессудьте, други мои, ежели влруг чего по древности запамятовал. А тока, помнится мне, как склонила Елизавета Ивановна стан свой гибкий над корзиночкой-то со щенями… Ну, точно ивушка над рекой, что ветви свои в чистой водице полощет! И воркует с собачками малыми, словно голубица с голубятами. Тут и не сдержался я: обхватил одною рукой талию её осиную, а другою-то – грудочки её коснулся. Елизаветушка-то охнула и, чувствий переполненная, извернулась вся, как ящерка молоденькая, ручками нежными своими выю мою обвила, пальчиками тоненькими в кудрях моих шурудит. И у меня в голове от ейных пальчиков мысли все разом спутались, аже во рту пересохло.
-Пойдём, — шепчет она губками горячими меж поцелуев моих жарких, — в опочивальню! Не ровён час – войдёт кто да нас с тобой туточка застанет.
Вошли мы в комнату её, где для любови страстной всё уж изготовлено было – знать, она и сама уж исход тот предвидела…Окна-тоть шторами тяжёлыми завешаны, постеля шелковая расправлена, и свечи в подсвешниках золочёных зажжены. А на столике с ножками витыми поднос уже серебряный стоит, и на ём – кофей в чашечках фарфоровых дымится… Эх!!! Ишшо б один разочек блаженство то испытать – и помирать нестрашно!
Ах, как целовал я шейку лебединую, как ласкал грудки её сахарные… А она подо мною уж таяла – ни дать, ни взять, масла кус на сковороде! Да под руками-то скользила – каталась, да извивалась вся, словно рыбица живая, когда её на жарёху чистят. Сперва-то выскользнет будто из-под моих рук, чисто девчоночка – целочка, котора чистоту свою да нетронутость блюдёт, а опосля тут же прижмётся вся телом нежным, кожей шелковой обтянутым, ручками – ножками обовьёт меня, ну будто вьюнок куст картохи в огороде, да затрясётся вся листом осиновым… И горит, горит, хоть лучину об её зажигай! Да…- и замолчал Цыган, окидывая внимательным глазом слушателей: каково впечатление от «колбасёнки» его?
Мужики, покрякивая, прятали в бородах своих улыбки, а бабы, разинув рты, не сводили с рассказчика затуманенных мечтательной негой взглядов. И, довольный произведённым эффектом, Цыган продолжал:
-А сама всё мучит меня… не даётся, то исть! Я уж было спужался: а вдруг муж её, старый хрыч, до селе сберёг? Да и уходить от греха подальше засобирался… Но тут Лизонька уткнула личико алое в подушку пуховую и замерла вся ожиданием, а ноженьки её по разным сторонам кровати раскинуты… Я тоды легонько их в коленочках-то согнул да под животик её заправил… И стоит она предо мной эдаким котёночком доверчивым, вся взору моему раскрытая! Я осторожненько так подобрался поближе да стукнулся в дверку-то потайную… Слышу – поддаётся дверка-то! Я посильнее торкнулся – и вошёл беспрепятственно! Тока уж больно «сенцы-то» тесноваты… Видать, ходом тем редко, кто пользовался…Ну, да мне с того -только излишнее удовольствие да благодать! Тут уж я вызверился, больно долго баба меня мучила, одну руку ей в волосья запустил… Да нет, не в причёску… А другой стал вход ишшо один отыскивать… Антиресно же, вдруг и туды взойти можно будет?..
-И чё ж, неужт пустила и туды? – хитро сощурившись, хохотнул дед Ничипор.
-Не перебивай, знай! Так вот… Я потихоньку ту, другую, дверку-то раскрываю, а Лизоньке это диво как ндравится, она и сама мне помогат дверью-то той поигрывать. Да тихонечко так прискуливат, как будто щен, что без мамкиной сиськи скучат… И тока я уж решил поменять дверку, как котёночек мой вдруг в зверю дикую вселился! Набросилась она на меня вихрем бешеным, повалила на спину да и уселась верхами… Всё, думаю, щас стегать почнёт, видно, с ведьмакой я связался, придётся под её кнутом на ихний шабаш лететь… Ан, нет! Стегать не стала, а токмо заскакала на мне, будто на жеребце каком не объезжанном! Тут я и выдохнул все силы свои… Но и она, гляжу, на грудь мою упала, обессиленная… Мне бы встать да уйти по ту пору – а совсем обездвижел да разум потерял. Лежу дурак дураком да глупо в потолок улыбаюсь… А Елизавета отдышалась маненько, на локоточки приподнялась и давай губками своими алыми с волосьями на груди моей поигрывать, да так ласково да легонько, будто-ть ветерочек тёплый летний в комнату залетел… Аж сомлел я от ласки такой неземной! И чую – вновь заиграло во мне крамольное желание! А Лизонька тоже это почувствовала, радостно взвизгнула и – дитём малым как почнёт с им губками играть да язычком пощекотывать, да причмокивать, будто леденец ей в подарок достался… Ну и он – рад стараться, дыбится под её дыханием, топорщится, сам из себя вон лезет! Покуда весь дух-то из него и не вышёл… Я было смутился, а она – рада-радёхонька! «Это, говорит, мне дохтур для здоровья прописал, внутрь чтобы потреблять! Лекарствие это, знать». Вот ведь надо же! Чудеса…
-Выходит: пришёл одной сучке помочь оказать, а заодно и другой лечение провёл? Хват, однако ты, брат! – завистливо проворчал Васька – Кот, с ревностью поглядывая в сторону замершей супруги. – А барынька-то тоже не проста: я ли – не я ли, сама в одеяле! Дохтур лекарствие такое прописал! Не мужу старому рога наставили, а токмо здоровье подправляли! Ха-ха-ха!
И дружный хохот накрыл местность, слегка подёрнутую уже сгущавшимися сумерками.
-На прощанье, — продолжил Цыган, перекрывая смех слушателей,-так сказала мне Елизавета Ивановна: «Спасибо тебе, Цыганок, за помочь твою своевременну»…
Тут снова гоготнули мужики:
-Ишшо б не своевременну! Пока барин в отъезде был – как раз и управилися!
Цыган понял кверху руку, требуя тишины, и продолжил:
-Так вот, говорит мне барыня: « Дарю я тебе за это лошадку мою белую – пользуйся на здоровьичко! Тока об одном прошу тебя: лошадушку не забижай да меня не забывай!»
-Ой, брешешь, волчья сыть! За каких-то вшивых щенков чтоб лошадку дарили? – прошептала Евдокия, не сводя заворожённых глаз с рассказчика и незаметно придвигаясь к нему поближе.
-Откуль ты взяла, что за щенков? Сказано же : «За помочь…Своевременну…» Ха-ха-ха! – пьяно захохотал ничего не заметивший Васька – Кот.
-В опчем, вышел я из барской опочивальни да прямиком направился в конюшню подарок свой забрать. Вывожу эдак я из ворот лошадушку свою белую, а тут, как на грех, и барин возвертается! Да ишшо не знамши об этом подарке знатном…Уж больно он осерчамши тогда был! Уздечку у меня вырвал, руки ремнём скрутил да и на землю повалил… Коленом изо всей мочи жмёт меня к земле… а барин-то, помните, у нас не мелкий какой-нибудь был! Чувствую, одначе, что вот – вот и не токмо картошка, за обедом съеденная, из меня тотчас полезет, но и сами кишки повылазят вместях с душонкой моею, котора зайчишкой дрожащим в животе чуть-чуть трепыхается… А он знай себе давит да шепчет так сквозь зубы:
-Убью конокрада!
А глядит… всё, думаю, час мой последний настал, убьёт, как пить дать, убьёт! И кричу я ему:
-Помилуй, батюшка — светы! Лошадушку-то мне сами Елизавета Ивановна за труды подаримши!
-Ах, сами Елизавета Ивановна, говоришь? Так ты уже, змей ползучий, пока я в отлучке был, и к барыне ходы — выходы проложить успел? Зараза ты черноглазая! Кобылку-то четвероногую я ишшо тебе, мож быть, и простил бы, а свою, ту, что о двух ножках — ни за что! Но и убивать тебя я пока не буду: вдруг понадобится лошадушек полечить. А вот глазоньку твою чёрненькую выдавлю, чтоб на баб чужих зыркать неповадно было…
И большим пальцем выдавил…
-Иди, — говорит, — таперича,дружочек миленькай, с миром отселева. а соседям скажешь, что, мол, наказал меня барин за конокрадство моё коварное.
Вот так вот и пострадал я за любовь свою… А лошади мне — что волку овёс!
-Бреши, Цыган, бреши — всё ветер в поле унесёт! За любовь он пострадал! Лошадки ему не нужны! Мож, скажешь, и у Калягиных в прошлом годе не ты коняку спёр да в лес к цыганам свёл? — наливая Цыгану ещё одну порцию честно заработанного самогона, спросил, хитро прищурившись, Череда.
-Вот те крест — не я! — засверкал на наполненную кружку чёрным глазом Цыган. — Вот ежели б бабу…
-да тебе всё одно: хоть кошель с деньгами, хоть лошадь, хоть бабу — прёшь всё, что ни попадя, — поддел рассказчика Череда.
-На то и щука в реке, чтоб карась не дремал. А ты за добром своим получше приглядай, — отбрехался цыган, довольный дармовой выпивкой. — А токмо я вам чисту правду рассказал, как на духу! Да вот хучь у бабы Усти спросите, она тоды в услужении в барских покоях была!
-Ну да, ну да! — закивала головой баба Устинья. — Чиста правда, всё так и было… тока аккурат с того самого месту, как ты в конюшню за кобылкой пошёл!
-Ну, баб Усть, ты что, запамятовала, что ли? Мож, скажешь ишшо, что и к собачке за мной барыня никого не посылала? — обиженно надул губы Колбаса.
-Почему ж не посылала? Оченно даже посылала! токмо покуда ты, касатик, шёл, этта ейная псинка уже свому собачьему Богу душу отдала. и барынька. наплакавшись всласть, не токмо, соколик ты мой, в постелю свою пуховую не пустимши тебя, но в гневе своём ишшо и приказамши пинками тебя с крылечика-то гнать! А ты ей в отместку-то и решил лошадку её любиму свести со двора… Однако ж, вовремя барин воришку-то прижучил! Но вот баишь ты — что твой соловушка, на диво складно! Я ажнель заслушалась и слезу упустила… складно, складно брешешь! — утирая уголочком платка глаза, баба Устя довольно покачивала головой.
-Э-э-эх! За брехню-то мою бабы меня, наверное, и любят! Как ты, Дуняш, думаешь, а? — ткнув локтем в мягкий бок соседки, Цыган ловко опрокинул содержимое кружки в рот.
Дуняша зарделась и опустила глаза долу… А тут вдали на просёлочной дороге показались и подводы, высланные за выкопанной картохой и сельчанами.